Он сам написал, клянусь) и мне очень нравится.

"Виктор Михайлович Васнецов написал прекрасную картину - "Иван Царевич на Сером волке".
Там изображен сам Иван Царевич. который скачет на своем верном помощнике Сером волке. Рядом с ним сидит Елена прекрасная. Иван Царевич смотрит назад - нет ли погони? А Елена Прекрасная смотрит на землю, лицо у нее белое-пребелое. Серый волк мчится быстрее ветра, изо рта - красный язык. Одет Иван Царевич очень красиво: куртка покрыта златом, черные варежки и шапка с белым пухом. А сзади - меч, привязан к хозяину. Елена одета в голубое платье с драгоценностями, бусы и шапка все покрыты золотом, а на ногах - сапоги.
Видно, что они взволнованы. Хотя Царевич выглядит более взволнованным, чем Елена Прекрасная. Волк выглядит уставшим. Но он не сдается - ему же надо спасти Елену и Ивана от гибели!
Они скачут по темному сказочному лесу. Видно, что там много-премного деревьев с толстыми ветками, которые путаются. А рядом с ними стоит одинокая яблоня - она цветет и распускает свои цветочки. Так же там есть небольшой кусочек неба. Оно светит и прокладывает всей троице дорогу домой.
Хотя картина и темная, но она все равно очень красивая. Больше всего мне понравился волк.
Хорошая картина получилась у художника!"
"я хочу, чтобы некоторые слова были старинные. Которые еще использовались на Руси"

не знаю, что это, но так всегда,давно уже было: стоит мне включить компьютер и сесть за него, мне сразу становится грустно. Буквально через 10 минут. Не важно, что я чувствовала делала и думала до этого, автоматически сразу становится очень грустно.

вам для общего развития. а мне по делу

[старое]

* * *
еще круги мотает птица
тесьма истрачена не вся
но длящееся прекратится
свет остановится вися

из медной проволоки флора
верблюд в безвылазном ушке
над битым зайцем из фарфора
стеклянный волк в полупрыжке

с утра густело как трясина
под вечер не берет сверло
все навсегда перекосило
что раньше пело и цвело

ни дуновения ни пыли
и свет над веками такой
когда б еще и руки были
хоть подопри его рукой

и волк кому в полете редком
до высушенных в соль небес
ни зайца упромыслить деткам
ни скрыться в проволочный лес

Аня Умка рассказывает вК трогательную историю. Я люблю такие истории, даже если их изложил Евтошенко. А праздновать день победы не люблю. И ходить в музеи Освенцима тоже не люблю. Хотя соболезную и боюсь, безусловно. Мне просто тяжело болеть и бояться.

"указали мне, что я пропустила важнейший комментарий. Если кто читал папину книжку - там есть про Меламеда, из-за потасовки с которым папа, собственно, и вылетел из Вахтанговского училища, и вся жизнь его пошла наперекосяк. Пишет Гарик Торосян:
"Спасибо за книгу! Очень хорошо написана, прочитал в один присест. Срез эпохи.
В примечаниях, про Меламеда, написано что не нашла данных о нем, может ты уже и нашла, конечно, но вот, у Евтушенко, похоже именно тот:
"У легендарного режиссера Всеволода Мейерхольда был ассистент — Исаак Меламед, чудом уцелевший в исторических катаклизмах. Самого Мейерхольда я не застал в живых, а вот с Меламедом познакомился. Это произошло в пятидесятых годах в кафе «Националь», где Меламед ежевечерне пребывал вместе со своим другом и собутыльником — замечательным писателем Юрием Олешей. И Меламед, и Олеша были, скажем мягко, небогаты, и сердобольные официантки разрешали им приносить с собой за пазухой магазинную водку без ресторанной наценки. Меламед был закоренелый холостяк, тощий, как вобла, с провалившимися щеками, усыпанными веснушками, и с рыжими развевающимися волосами, пылавшими, как огненный ореол, вокруг головы. Меламед ходил всегда в одном и том же засаленном пиджачишке, обсыпанном перхотью, в брюках с непоправимой бахромой, а рубашку он иногда надевал наизнанку, чтобы придать ей подобие свежести, что не мешало ему прицеплять неизменный галстук-бабочку. У Меламеда были огромные, всегда удивленные глаза с печалью внутри, и он мог часами говорить за столом о Данте, Гёте, Шекспире. Лишь уходя из кафе, он спускался с небес искусства на грешную землю и гордо просил взаймы на троллейбус.
И вот однажды произошло нечто необыкновенное. Напротив был длинный банкетный стол, где восседали упитанные иностранцы делового вида и поглощали водку, заедая ее черной икрой и семгой. Внезапно один из иностранцев — весь свежевыбритый, румяненький, лоснящийся, весь в бриллиантовых заколках и запонках, поперхнулся бутербродом с икрой, выплюнул его против всякого этикета, рванулся со стула, уронив его на пол, и завопил на все кафе. «Меламед! Майн либер Меламед!» Он бросился к нашему рыжему оракулу, прижав его к своей осыпанной черными дробинками икры салфетке, засунутой за воротник. Меламед растерянно молчал, пока иностранец обнимал его и тряс, одновременно и хохоча, и чуть не плача. Мы переглядывались, ибо никому из нас и в голову не могло прийти, что Меламед, наш скромный Меламед! — мог быть хотя бы отдаленно знаком с каким-нибудь капиталистом. И вдруг провалившиеся от постоянного недозакусывания щеки Меламеда вздрогнули, и в его детских глазах пророка проблеснуло узнавание. «Пауль!» — заорал в ответ Меламед, и теперь они уже оба начали трясти друг друга, сокрушив на пол графинчик с нелегально перелитой в него под столом магазинной водкой. Иностранец, оказавшийся президентом какой-то фирмы в Западной Германии, начал махать пачками марок, рублей, требовать шампанского, которое немедленно появилось. Ничего не объясняя нам, они принялись петь вместе с Меламедом тирольские песни и, обнявшись, удалились в неизвестном направлении…

История их дружбы, как мне потом рассказали, была следующая. Когда в 1941 году Меламед подал заявление о том, что он готов идти добровольцем на фронт, то в графе «знание языков» поставил «немецкий», хотя знал его только в школьном объеме. Знание немецкого тогда было в цене. Несмотря на чисто символический вес Меламеда — чуть больше пятидесяти килограммов — и на его общий скелетообразный вид голодающего индуса, его направили в десантный отряд парашютистов. Меламед был сброшен с парашютом в белорусских лесах на предмет получения «языка». При приземлении все десантники погибли — за исключением Меламеда, которого, возможно, спас его почти несуществующий вес. Меламед зацепился за сук сосны и повис на парашютных стропах. Затем ему удалось их перерезать и опуститься на землю. Но задание Меламед помнил и решил его выполнить. Однажды после налета нашей артиллерии он нашел в лесу немецкого обер-лейтенанта, раненного в ногу, и потащил его на себе. Для нас, знавших физические возможности Меламеда, это было непредставимо. Ориентировки у него не было никакой: подготовка была спешной и к тому же компас был разбит при приземлении. Знание немецкого языка у него было плохонькое, но срок для освежения знаний был предостаточный: он блуждал, таская на себе Пауля, около месяца. Меламед проделал Паулю операцию, выковыряв у него из ноги осколок своим кинжалом, смастерил ему Костыль из молодых березок, и немец кое-как заковылял вместе с Меламедом в сторону плена, спасительного среди осточертевшей ему войны. А по пути они подружились, и Пауль научил Меламеда петь тирольские песни. При пересечении линии фронта, видя, как Меламед обнимается с немецким обер-лейтенантом на прощание, работники СМЕРШа на всякий случай арестовали Меламеда, но потом отпустили ввиду его явной неспособности быть немецким шпионом…
Вот и вся необычная история Исаака Меламеда — победителя, которого сейчас уже нет. Но кто же на самом деле победил?""

Ваське 10 лет. Он огорчен, что его мало кто поздравил.

мне захотелось сделать апдейт через год, хоть вы это уже видели.

всем известно, что все лаборатории во всех больницах работают часов до 10-00. Поэтому нам сказали приехать к восьми, что ли, утра. Поэтому мы встали черт знает во сколько, ничего не ели (хотя не есть было уже невозможно, есть хотелось непрерывно. Мама сказала, что можно съесть конфетку или шоколадку, или пару столовых ложек сахара, т.е. что-то такое, что усвоится прямо во рту, а не будет лежать и перевариваться в желудке). И мы поймали такси в Беляеве, ужасное, какую-то прямо тарахтелку типа шестерки или восьмерки цвета мурена и поехали в Выхино. Поехали в полной тишине, в полном молчании, не то чтобы траурном, а когда от страха, голода, спросонья наступает полное безразличие и не можешь ничего говорить, потому что мыслей в голове нет никаких. Я временами говорила только "Я есть хочу". И слышала домашнюю шутку "Куда тебе еще есть, ты и так толстая, посмотри на себя". Или "Я спать хочу". И слышала "Ну поспи". Ехали почему-то оба сзади, видимо, я не хотела расстраивать мужа. Потому что обычно я сажусь с водителем. Потому что меня укачивает и вообще душно, слишком мягко и скучно сзади.
Вообще-то, я не собиралась там оставаться. Я считала, что насильно меня никто не заставит, не может заставить . И я просто приеду, побуду там 10 минут и уеду обратно домой. А мой муж так не считал. Он считал, что останусь как миленькая. Это с одной стороны. А с другой стороны, мне было совершенно все равно. читать дальшеА когда мы приехали, они меня положили так на спинку и долго и несколько агрессивно трогали, как мне показалось, нарочно так сильно, а потом подсунули под меня таз и как-то так выразились в том смысле, что "ну всё, чо". И из меня немедленно вытек полный таз.
- А теперь давай свое все, все свои бумажки, полис, паспорт, что там у тебя еще есть, - сказали мне. Я все радостно отдала, потому что бумажки мои были все в полном порядке и это наполняло меня гордостью. Потом меня отправили в душ, такой, с коротким шлангом, которого хватает только до талии, а выше поднять никак не получится, и выдали очень белую, очень крахмальную, колом стоящую сорочку, фланелевый халат в фиолетовых цветах, простыни, крахмальные полотенца, какие-то тапки, а вот какие, я не помню, потому что они были местные, а своих у меня не было, потому что я не собиралась там оставаться, и на меня с большим осуждением смотрели, но я не унывала, к тому же мне разрешили остаться в носках, потому что ножки мерзнут всегда, и вручили бутылку воды и телефон. Мы поднялись на лифте на шестой, что ли, этаж, в коридорах было совсем пусто, и в боксах тоже было пусто, даже странно, что никого нет, подумала я. А тетенька воткнула в меня капельницу с не знаю чем, с витамином В, с глюкозой, с физраствором, не знаю, очень весело и радушно вдруг сказала, что я могу с ней ходить, где хочу, даже по коридору, попробовала затолкать меня вместе с капельницей в туалет, если боком и очень осторожно, то я легко помещалась.
А теперь мне вдруг кажется, что я все это уже сто раз не просто рассказывала, но и записывала, и дальше, конечно, писать не хочется.
Было, наверное, часов 11 утра, примерно как сейчас, я стояла у окошка, смотрела на Ферганский бульвар, Рязанский проспект и кусочек МКАДа - и все. Как-то стояла и стояла. Смотрела и смотрела. Держала телефон в руках, думала: "Может, позвонить кому-нибудь?" - но было совершенно нечего сказать, вообще нечего. Голова кружилась от невыспанности и от голода, это да. Схватки были гладкие, легкие и сплошные, ничем не отличались от менструальных. Я подумала: "Да ну", - легла, накрылась простынкой, к счастью, было очень тепло, обняла чугунную батарею и уснула. И очень долго спала. Просыпалась, переворачивалась вместе с капельницей, перетягивала ее на другую сторону, и дальше спала, на другом боку. За сном слышала смски, слышала шаги и голоса, и лязг, и железные двери, и грохот каталок лифте, думала "угу" и спала.
Где-нибудь к половине первого меня кто-то разбудил. Только я не помню, кто. Может быть, муж звонил. А может быть, Алексей Львович зашел проведать. Но потом он точно зашел проведать, сказал, я пришел, а ты спишь. Я думал, мы уже тут что-нибудь делать будем, а ты все спишь и спишь. Давай, может, я тебе доктора приведу? Доплер поставим... Не холодно тебе? А мне мама звонила, правда, я занят был.
А мне от скуки вдруг так захотелось поболтать, рассказать ему какую-нибудь не имеющую отношения к делу историю, обсудить что-нибудь. Но он ушел за доплером и доктором. С доктором мне болтать совсем не хотелось, он находился сам в себе, шутил сам себе свои старческие шутки, сам им смеялся, и, к счастью, больше уже не приходил ни разу. Доплер я тоже не хотела. Потому что лежать было скучно, особенно выспавшись. И мы решили, что поставим через часик. Я обрадовалась, пошла катать свою капельницу по боксу, долго, долго, долго, долго смотрела в окошко, очень, очень долго. И стоя было так хорошо. Лежа было немного больно, совсем немного, а стоя - очень хорошо. Я вдруг поняла, что рожать надо стоя.
Мать брюхатая сидела да в окошко все глядела.
Стояла.
Но я знала, что надо стоять и ходить, я читала тысячи описаний родов. Именно потому я не стала записывать свои, уже тошнило от фабулы.
Напрасно они не вешают кино в залах. Рожали бы, как из пушки.
Очень я была рада моей капельнице. Тащишь ее ровненько, как тележку в супермаркете, чтобы не грохотала, перепрыгиваешь с ней пороги, все с ней объезжаешь, она так изящно маневрировать научилась. Это было как игрушка.
Но потом опять пришел Алексей Львович и потребовал уже доплер.
Т.е. пришлось лечь и лежать.
Лежать себе да рожать, как велела нам Логвинова.
Доплер мерил какие-то маленькие циферки, типа 4, 5, 4, 5, 5, 4. Я думала только, что это жестоко и бессмысленно - на таких малых схватках положить меня лежать. Тогда я стала звонить мужу и говорить: "Мне скучно". Доплер мерил сердцебиение, видел его далеко не всегда, часто оно пропадало. Но доплер по виду был ровесник моей мамы, я была уверена совершенно, что у него половина контактов отпаялась и отвалилась, или что я верчусь.
Часа в четыре опять пришел Алексей Львович.
- Можно, я похожу? - жалобно спросила я.
- А что такое? - испугался он.
- Мне скучно.
Алексей Львович посмотрел на меня как на полную дуру, даже с раздражением. Я испугалась и в оправдание себе добавила:
- ...и больно!
- М. А мы тебя сейчас обезболим, - уверенно сказал он и просиял, ожидая, что я обрадуюсь.
По поводу сердцебиения он тоже решил, что доплер старый и пыльный.
Но я не обрадовалась, а с трудом уговорила его отложить это все. Потому что было больно, но приятно. Было то больно, то не больно, то опять больно, то снова не больно. Ты чувствуешь тело, ты понимаешь, что происходит, ты с ним вместе, оно что-то делает, ты его слышишь и понимаешь, и рад. А не лежишь как овощ. Боль ровную терпеть нельзя, потому боль волнообразна. Со скуки я позвонила маме и сообщила ей, что я боюсь (врала как могла всем, как видите). Мама рассердилась очень. Мама сказала, что такие вещи бывают не со всеми на земле, а вообще-то мало с кем, и со многими - только один раз, поэтому надо запоминать каждую секунду, осознавать и запоминать в самых мелких, подробных деталях, и то, что вокруг, и каждое ощущение, каждое самое малое ощущение. Я подумала "угу" и продолжила ощущать. Не запоминать, для этого надо иметь ясное сознание, а я все девять месяцев жила в эйфорическом тумане, как во сне, как в раю, и ни черта не помню, кроме абсолютного гормонального неадекватного счастья.
В начале шестого опять пришел Алексей Львович. Спросил:
- Больно?
Я ответила честно, что больно, но не очень, т.е. не то, что терпимо, а ну... ну просто больно.
- Не, давай, давай, - сказал он и стал меня переворачивать, и подробно рассказывать, как мне надо лечь и как мне надо обхватить руками свои колени. Тут уже я посмотрела на него как на идиота. Какие колени, где они...
Минут через 15-20 я вообще перестала что-либо чувствовать, и расстроилась. Еще полежала. И еще. Посмотрела - там какие-то средние, но большие уже циферки на доплере. Собралась опять уснуть (наркоз и есть наркоз). Но в шесть опять пришел Алексей Львович.
- А она опять спит!.. Лен! Не спать надо, а рожать, ты чего! До восьми не родишь - мы будем стимулировать!
Вот тут я испугалась, расстроилась, рассердилась, но не проснулась. Т.е. я злобно подумала, что я все равно буду спать, потому что хочу спать. И рожать я буду - во сне. И - нечего на меня кричать.
Сразу после семи, в первые минуты восьмого начались потуги. Я узнала их с третьей или с четвертой. И проснулась. Некоторое время еще потупила, чтобы зря народ не звать. И думала было не звать. Потому что сами придут же когда-то. До восьми же велели уложиться, сами и придут, значит. Но потом представила, как они станут орать, если их не позвать, и позвала. И мы стали рожать все вместе, со злобной теткой-акушеркой и А.Л. Потом А.Л. решил,что мне пора дойти до кресла. Но был уверен, что я не смогу на онемевших ногах до него дойти. А я была уверена, что все я смогу, и вскочила себе на кушетке, а злая акушерка обругала меня за то, что я якобы села. Хотя я не садилась, кажется. А в кресле стало больно и я стала думать, скоро ли это все уже кончится или нет. И стала у А.Л. спрашивать: "ну долго еще?" А он стал сердиться, но я жаловалась, и он в отчаянии влил еще кубиков пять. И потом уже говорил, что мне не может быть больно, что это просто исключено. А я знала, что кричать не надо, потому что силы уходят в связки, а должны как бы не в связки совсем. И тут прибежало человек десять, огромная толпа, и устроило какой-то бардак. Только Алексей Львович стоял за головой, держал надо мной маску, маска воняла резиной, но, мб, в ней и был кислород, черт его знает. Злая тетка и неведомый дедушка занялись каким-то механическим выдавливанием из меня содержимого. Тетка в отчаянии бормотала: "Она мне его сейчас удушит...". Но почему-то мне казалось, что все это глупости и они напрасно так ужасно суетятся. И что все хорошо. И не за чем так волноваться. Хотя, конечно, отвлечь их было невозможно.
Я теряла сознание пару раз в жизни. И точно знаю, как это бывает. Сначала пропадает свет. Только потом - звук. И когда я перестала видеть, я тихо сказала А.Л., стоящему над головой: "А.Л., простите, но мне кажется, что я теряю сознание. Извините". А.Л. сказал:
- Глупостей не говори, тужься!
- Да-а... Но я видеть перестала, - сопротивлялась я.
- Чушь какая, - а потом он сообразил, что случилось, и добавил, - Нет, у тебя просто сосуд в правом глазу лопнул.
Эта новость меня ободрила, потому что потерять сознание было бы совсем неприлично.
- А долго еще?
- Может, минуту, или полторы, - я вообще не знаю, как он собрался и поддержал со мной беседу.
Я решила, что минуту я могу, что потерпеть минуту - чего бы то ни было - это очень даже можно. А потом А.Л. бросил меня и маску, достал телефон и стал звонить. Звонить и держать телефон высоко, над нами всеми. И когда донеслось мяукание, довольно низкого тембра, я подумала только "слава богу, больше не больно", Вась еще некоторое время помяукал, а Алексей Львович ржал в телефон и спрашивал: "Слышали, Людмила Федоровна? Слышали???". А я думала, что какого хрена, вот еще не было другого дела, только Людмилу Федоровну развлекать. И они показали мне малыша, мельком и быстро, но я и не настаивала, чтобы долго и подробно.
Я вообще осознавала происходящее, как расставание, а не как встречу.
А потом какой-то отдельно прибежавший мальчик стал меня сшивать обратно, а я стала ругаться, что больно, а мальчик перепугался и озирался. А возмущенный А.Л., оскорбившись за свою анестезию, говорил: "Не больно. Ты просто чувствуешь иглу, правда же? У тебя высокая чувствительность, ну бывает. Но ты не можешь сказать, что больно". А потом меня собрали, накрыли, посмотрели на меня еще разок, накрыли еще одним одеялом, вынули из-под него руки, слева положили бутылку с водой и руку на нее, на живот положили телефон и правую руку на него. И ушли, и малыша утащили. А я полежала, подумала - и позвонила Татточке. И стала рассказывать и - от жалости к себе и от усталости - рыдать, рыдать и рыдать. А потом перестала рыдать, наконец, и позвонила мужу. А муж сказал "Да, мне Людмила Федоровна уже сказала". И я подумала, что всюду, всюду Людмила Федоровна.
А когда нас отвезли в отделение и развезли по палатам, и оставили меня уже в кровати, Алексей Львович пришел пожелать мне доброй ночи, а я отдала ему присланный мне виноград, потому что ну куда и зачем бы он мне. И он ужасно смущался и не знал, брать его или нет, и опять смущался.
И я собиралась поспать. Но вот тут-то, наконец, его пять кубиков рассосались и стало действительно больно. Вот эти часов 10-12, до тех пор, пока я не смогла подавить ужас и все же заставить себя попробовать (хотя бы попробовать!) обложиться льдом (у нас в коридоре стояли огромные морозилки, набитые пластиковыми бутылками с водой) - было дико больно, просто нестерпимо.
На завтрак я пришла в носках. Куда-то делись тапки. А к обеду муж привез мне другие.

запись создана: 30.10.2012 в 11:17

Из Эстонии я посылала знакомой аж три открытки - все три в слезах. Не дошла ни одна. Ни одна не дошла, а то бы сказала. Третья была очень хорошей, художественной. Я пошла в худмузей в Тарту, мне там подарили выполненные как открытки фотки местного мастера, концептуальное чб, и очень программное. Там другой концепт, но я писала про программный. Потом я пошла дальше по улице искать марки и нашла Музей Почты, и там купила высокохудожественные марки - красно-синий эстонец и эстонка в национальных костюмах. Написала записку и сунула в ящик. Потом пошла лазить по чердаку Тартусского университета, одна и тайно, задыхаясь от цемента и страха. Потом там же искала туалет, еле нашла. А потом поняла, что не написала адрес. Вернулась в Музей Почты за 3 минуты до закрытия, попросила вскрыть ящик, а тетя сказала, что почту уже увезли. Я стояла и смотрела на нее. Дура дурой. И она на меня смотрела строгими прибалтийскими глазами. Как на дуру. Без умиления, без интереса. Без сочувствия. И я сказала: давайте им позвоним? и попросим написать адрес. Она сказала, что невозможно. Но я сказала: да ладно, почему, просто позвоним и попросим дописать Москва, Туристская, а? И она взяла трубку, как злая шведка, как финнка какая-нибудь, чертова эта чухонка, позвонила в центральное управление почты и сказала, мол, достаньте открытку, напишите там Москва, туристская, дом, корпус. И они написали. Потом у нее кончился рабочий день, а у меня в кармане нашлась эстонская конфета фабрики Калев и я протянула тете конфету. И тетя стала улыбаться, так улыбаться, так улыбаться. Я писала, что люблю и обнимаю. Я писала, что ты меня, видимо, нет, пч у тебя роман, но да что уж, может, и хорошо, а то уже не понять, кто здесь кого спонсирует. Я писала что-то еще, теперь не вспомнить. Что было в двух других - не знаю. В одной размашисто, поди, "я не могу больше, не могу не могу не могу больше". А вот во второй - промежуточной - загадка. Помню, как стояла, как писала, как опускала в ящик, вторая тоже была фото-чб, старое-старое, там эстонская деревенская школа, сепия, дети сидят за партой, первое сентябре, мучительно-трогательно, штаны в сапоги, странные какие-то ботинки, дети разных возрастов. А на первой - нет, не помню. Помню только, что слезы градом и все. Я ждала-ждала, что они дойдут. Но не дошли все три - и вот рассказываю.

В Нелипках сплю между завтраком и семинаром, Маша Маркова приходит с улицы, с прогулки, приносит полные карманы каштанов, высыпает на кровать, гладит их руками, говорит, холодненькие, классненькие такие, все, вот, играйся, сует Ваське карамельку. Он отвечает:
- У моей мамы дома, наверное, даже больше каштанов.
- Мама твоя молодец, старается. Я все детство приносила желуди, целые карманы, ну конечно, в Вологде три с половиной каштана. Ой. Самый большой - это Король-каштан, это тебе. А этот самый плоский, смотри, совсем гладенький.

Вась делает Окружающий мир. Я говорю, отцу позвони, спроси. Он все знает про горы, реки и моря. Он звонит, МЕ то доступен, то недоступен, то опять доступен. Вась звонит. Я говорю:
- да не звони ты ему на каждой станции метро, дай человеку до работы доехать. А то он орать уже щас начнет.
- он не такой сумасшедший, как ты, не начнет. К тому же, я по делу. Пап! А куда впадает Балтийское море? ... Да. А не в Северный Ледовитый, нет? Точно? Ага. А куда впадает Баренцево море?
Слышно голос из телефона:
- Если я еще раз услышу, что море куда-то впадает, я трубку положу.
Окей. Он не сумасшедший и не орет, а я сумасшедшая и ору, окей.

Пришла с обеда.
- Ты что, поела уже?
- Да! Я съела супчик, рис, маринованных черри, корейской моркови! И мерзкий салат.
- Кот. Это все страшно интересно, конечно. Но вообще-то я Машу спрашивал.

У Гаричева жена уехала в роддом. Не рожать, но уже скоро. Гаричев ходит не в себе. Но тренируется быть папой и играет с Васей в разные игры. Гулять. Бильярд. Гулять. Морской бой. Разговаривать. Кофе пить. Я выхожу в холл, нахожу ребенка, стоящего посреди холла. Участливо спрашиваю:
- котик, а ты чего тут? не скучно тебе?
- нет. Я Диму жду. Мы гулять идем. А ты чего? Твое дело спать, иди спи, пожалуйста.
Перед Гаричевым и Марковой страшно неловко, но терапевт считает, что это невротическое, не видит повода к неловкости.

в Ярославле было.
за 4 дня прошла очередная вечность и мне надо рассказать. Но некому. Эти мне не оч нравятся, этим я не оч доверяю, эти прекрасны, но мне неловко рассказывать им всякую дурь, эти тоже ничего, но не понятно, зачем открывать рот и что-то им говорить, какой смысл, какой результат, чтобы - что? Я была-была, жила-жила. Ела, вкусно и долго, и съедобно и быстро, ходила много, пока тазобедренные суставы не разболелись, смотрела мультфильмы и Верещагина, очень страшного Боровиковского, Рокотова получше, и отличную тетю, как же ее, филоновскую (Гнедова?), 3 прекрасные ее картины, и любимцев моих - Крамского и Репина, ругалась и раздражалась много, больше обычного, смеялась два раза - громко и честно, спала в общественном транспорте, три романа прочитала и 1 повесть, делала дурацкие химические опыты и играла во все мыслимые физические приборы без малого три часа, смотрела детский спектакль (средний, на 4-). В Спасо-Преображенском местами хамят, местами нежные. В остальных местах по большей части нежные. В худмузее совсем трепетные лани, экскурсоводы носят платья по моде 1830-х. Купила ворох белья и блузок. В Ярославле все плохо с красивыми людьми и кондитерскими изделиями (кроме 1 одной подвальной забегаловки). С остальным в Ярославле хорошо. Я иду дышу, я иду ды. Остро боюсь старости и смерти (не обязательно собачьей, - любой). Остального не боюсь.

shuwany & spirits-house
Другие тесты и гадания от Шувани

Он настаивает, что это чистое христианство. Не видит язычества и сердится. "Для меня как для Св Франциска и нынешнего папы Франциска все в природе мои родственники, мои братья и сестры. И иногда следует извиняться перед ними, как и перед родственниками. В частности, когда собираешься идти на исповедь к священнику.
По-моему папа Франциск в своей энциклике нам напоминает, что мы слишком часто забыли, что лес и земля, птицы и насекомые, все существа – наши родственники, о которых мы должны заботиться, которых мы не должны эксплуатировать. По-моему, христиане, евреи и мусульмане слишком долго считали себя избранными детьми Бога, которые могут делать с другими живыми существами, что им благорассудится. Результаты налицо, на планете начинается эко-катастрофа. Мы были плохими хозяевами, приказчиками на поместье, куда нас назначили. Без настоящего покаяния и радикального изменения наших взглядов, нашего поведения случится что-то страшное. И по-моему, покаяться должны и християне, евреи и мусульмане, которые считали, что просто благодаря своей принадлежности к тем сообществам, они лучше других. Поскольку я знаю, папа Франциск и покаялся, просил прощения у американских туземцев за то, что некоторые католические богословы называют религиозным геноцидом."
Это "мы" при этом какое-то крайне странное, потому что сам по себе он вообще буддист