Я писала вам недавно вот это вот:
Давно хотела сказать, да все забываю: читать дальшеабсолютно гениально, совершенно гениально у Чуковского выдержан ритм в "Айболите", в первой части, не в "Бармалее". В "Айболите" ритм таков, что можно вообще слов не понимать - все ясно, пдсознание сокращается правильно, соответственно сюжету. Шаманство гениальное. Единственное место с провалом ритма - вот это

А птица над ними кружится ,
А птица на землю садится.

- слишком тревожно, там все нормально, Айболит прилетел, а слишком тревожно, будто птица сейчас сожрет бегемотиков.

смотрите в 2 строфах

Но вот, поглядите, какая-то птица
Всё ближе и ближе по воздуху мчится.
На птице , глядите, сидит Айболит
И шляпою машет и громко кричит:
"Да здравствует милая Африка!"

И рада и счастлива вся детвора:
"Приехал, приехал! Ура! Ура!"

А птица над ними кружится ,
А птица на землю садится.
И бежит Айболит к бегемотикам,
И хлопает их по животикам,
И всем по порядку
Даёт шоколадку,
И ставит и ставит им градусники!

а теперь муж нашел мне вот что:
"Так произошло, например, с моей сказкой о целителе зверей Айболите, которую с давнего времени я хотел написать. Вдохновение нахлынуло на меня на Кавказе - в высшей степени нелепо и некстати - во время купания в море. Я заплыл довольно далеко, и вдруг под наваждением солнца, горячего ветра и черноморской волны у меня сами собой сложились слова:

О, если я утону,
Если пойду я ко дну... И т.д.

Голышом побежал я по каменистому берегу и, спрятавшись за ближайшей скалой, стал мокрыми руками записывать стихотворные строки на мокрой папиросной коробке, валявшейся тут же, у самой воды, и сразу в какой-нибудь час набросал строк двадцать или больше.

Ни начала, ни конца у сказки не было.

На первых страницах нужно было рассказать о зверях, приходивших к любимому доктору, и о болезнях, от которых он вылечил их. И тут, уже по возвращении домой, в Ленинград, начались мои долгие поиски подлинно поэтических строк. Не мог же я снова надеяться на слепую удачу, на праздничный взлет вдохновения. Мне поневоле пришлось выжимать из себя необходимые строки кропотливым, упорным трудом. Мне нужны были четыре стиха, и ради них я исписал мелким почерком две школьные тетрадки.

Тетрадки, случайно уцелевшие у меня до сих пор, заполнены такими двустишиями:

Первое: И пришла к Айболиту коза:
"У меня заболели глаза!"

Второе: И пришла к Айболиту лисица:
"Ой, болит у меня поясница!"

Третье: Прилетела к нему сова:
"Ой, болит у меня голова!"

Четвертое: И влетела к нему канарейка:
"У меня исцарапана шейка".

Пятое: И влетела к нему чечетка:
"У меня, говорит, чахотка".

Шестое: Прилетела к нему куропатка:
"У меня, говорит, лихорадка".

Седьмое: И приплелся к нему утконос:
"У меня, говорит, понос".

И восьмое, и десятое, и сотое - все были в таком же роде. Нельзя сказать, чтобы они никуда не годились. Каждое было аккуратно сработано и, казалось бы, могло благополучно войти в мою сказку.

И все же я чувствовал к ним омерзение. Мне было стыдно, что бедная моя голова производит такие пустышки. Механически срифмовать наименование больного с обозначением болезни, которая терзает его,- слишком легкий ремесленный труд, доступный любому писаке. А я добивался живого образа, живой интонации и ненавидел банальные строки, которые без всякого участия сердца выводило мое скудное перо.

После того как у бегемота оказалась икота, и у носорога - изжога, а кобра пожаловалась у меня на свои заболевшие ребра (которых, кстати, у нее никогда не бывало), а кит на менингит, а мартышка на одышку, а пес на склероз, я в отчаянии попытался прибегнуть к более сложным синтаксическим формам:

А жирафы так охрипли,
Опасаемся, не грипп ли.

Рифма "охрипли" и "грипп ли" была и нова и свежа, но никаким самым затейливым рифмам не спасти плоховатых стишков. В погоне за щегольскими созвучиями я в конце концов дописался до таких пустопорожних куплетов:

Прилетели трясогузки
И запели по-французски:
"Ах, у нашего младенца -
Инфлуэнца".

Этот стих показался мне еще хуже других. Нужно было выбросить его вон из души и упрямо продолжать свои поиски. На эти поиски ушло дня четыре, не меньше. Зато какое ощутил я безмерное счастье, когда на пятый день после многих попыток, измучивших меня своей бесплодностью, у меня наконец написалось:

И пришла к Айболиту лиса:
"Ой, меня укусила оса!"

И пришел к Айболиту барбос:
"Меня курица клюнула в нос!"

Эти двустишия - я почувствовал сразу - крепче и насыщеннее всех предыдущих. Тогда это чувство было у меня безотчетным, но нынче мне думается, что я понимаю его,- если не вполне, то отчасти: ведь по сравнению со всеми предыдущими строчками здесь, в этих новых стихах, удвоено количество зрительных образов и значительно усилена динамичность рассказа - оба качества, столь привлекательные для детского разума. Это последнее качество внешне выражено изобилием глаголов: не только "пришла", но также "укусила" и "клюнула".
А главное: в каждом из них есть обидчик и есть обиженный. Жертва зла, которой необходимо помочь.
Жажда защиты обиженного, драгоценное человеческое чувство, так легко воспринимаемое детской душой, впервые наметилось здесь, в этих простеньких, незамысловатых двустишиях, и они сразу определили собою всю тему.
Эти двустишия я добыл ценою многодневных трудов, о которых я нисколько не жалею, ибо если бы я не прошел долгую полосу неудач, я никогда не пришел бы к удаче.
Нет, при создании детских стихов рассчитывать на вдохновение нельзя.
<...>
Но пора вернуться к "Айболиту".

Вначале я написал его чуть не втрое длиннее и уже хотел было отправить в редакцию, когда мой грозный и деспотический вкус вдруг запротестовал против моих, казалось бы, прочно сколоченных строк и потребовал немедленного их удаления.

Я сопротивлялся как мог, но в конце концов был вынужден подчиниться ему и вычеркнуть из сказки такой, например, эпизод:

И пришел к нему печальный мотылек:
"Я на свечке себе крылышки обжег,
Помоги мне, помоги мне, Айболит,
Мое раненое крылышко болит!"

Добрый доктор на больного поглядел
И больного, как родного, пожалел.
"Не печалься, мотылек!
Ты ложися на бочок:
Я пришью тебе другое,
Шелковое, голубое,
Новое,
Хорошее
Крылышко".

Взял он шелку
Да иголку,
Раз, два и готово,
Вот и вылечил больного!

Засмеялся мотылек
И помчался на лужок.
И летает под березами
С бабочками и стрекозами.

А веселый Айболит
Из окна ему кричит:
"Ладно, ладно, веселись,
Только свечки берегись!"

Сам по себе этот отрывок был нисколько не хуже других, сохраняемых мною в тексте, но я счел нужным удалить его прочь, чтобы не затянуть экспозиции и возможно скорее перейти к основному сюжету: к самоотверженному подвигу доктора, который, забыв о себе, думает лишь о спасении страждущих:
О, если я не дойду,
Если в пути пропаду,
Что станется с ними, с больными,
С моими зверями лесными!

Здесь пафос всей сказки - в героическом путешествии доктора, который из сострадания к больным мужественно преодолевает преграды, встающие у него на пути. Эту тему о самоотверженном подвиге необходимо было развернуть перед малолетним читателем тотчас же, не утомляя его внимания картинами, изображающими мирную врачебную практику доктора. Нужно было сжать экспозицию до крайних пределов, ради чего я и выбросил из первоначального текста весь эпизод с мотыльком, которому доктор прилаживает новые крылышки. Но так как уничтожить эти стихи было жалко, я перенес их в прозаическую сказку о зверином целителе, которую написал "по Гью Лофтингу", и там они отлично прижились.

Вслед за этим эпизодом пришлось удалить и другой - о лечении ослепшей козы:

Вот коза очки надела
И в окошко поглядела:
"Вижу, вижу я капусту, и морковку, и салат!
То-то радость, то-то сладость
Для меня и для козлят!"

Вслед за этим рассказом был выброшен такой же рассказ о медицинском совете, с которым доктор обратился к слонихе:

Принимай-ка ты касторку
Через час по ведерку
И четырнадцать мешков
Проглоти-ка порошков.

Были и еще пациенты. Воробышек, которого укусила змея. Кукушонок с подбитым крылом. Хромые белки. Слепые утята. Их всех до одного пришлось выбросить из первоначального текста, дабы скорее перейти к героической теме.
Все эти примеры я привожу для того, чтобы читателю стало ясно, какую огромную роль в нашей трудной и ответственной работе над стихами для малых детей играет эстетический вкус. Вкус контролирует и композицию стихов, и их звукопись, и систему их образов. Он с беспощадной суровостью вытравляет из каждого текста не только бесцветное, шаблонное, хилое, но даже удачное, если этим удачным замедляется повествовательный темп.
Ибо, отрешаясь от взрослости, детский поэт не может не сохранять при себе всех своих культурных богатств. Грош цена его "возвращениям в детство", если он не запасся заранее доскональным знанием родной и зарубежной словесности и не проникся ее могучей эстетикой. Если этого нет, ему суждено остаться дилетантом. Прочных поэтических ценностей он никогда не создаст, так как подлинное мастерство невозможно без высокой культуры. Самое сильное дарование бессильно, если оно не руководится взыскательным вкусом, который дается художнику лишь после долгого общения с творчеством его гениальных предшественников.
Никогда я не устану повторять, что по своим литературным достоинствам стихи для детей должны стоять на той же высоте, на какой стоят стихи для взрослых. "Не может быть такого положения,- писал я лет тридцать назад,- при котором плохие стихи были бы хороши для детей". "Качество детских стихов нужно измерять теми же критериями, какими измеряются литературные качества всех прочих стихов".
Здесь мы, писатели, не должны давать себе ни малейшей поблажки, ибо непрощаемым грехом представляется мне пичкание детей плохой литературой, грозящее на всю жизнь испортить и опошлить их вкус."
www.chukfamily.ru/Kornei/Prosa/Ot2do5/Istoriya....