пестерева
аа! да,дочитала. интересно )) страшно завидую, что сама не играла в ансамбле, квартете, трио, играла только "шутку" баха с мамой в четыре руки и с ней же на два голоса пела "ночи безумные". но это так мало...

пестерева как это замечательно написано, не могла оторваться.
Так много общего. Скрипка (хоть у меня и не было такого учителя) и это ощущение никомуненужности детской.
А Ольга Серафимовна! У меня тоже была такая не побоюсь этого слова духовная мама. Ведь ты её любила, правда?
Про крестный ход - мурашки по коже.
Спасибо.

пестерева
заяц. с перескакиванием между временами и согласованием глаголов абсолютно никаких проблем нет
а вот несколько раз апдейтить огромный текст, не помечая места обновлений, это свинство ))

@Ева Ксаночка! Спасибо!!! почему-то играние на одном инструменте меня так радует!!! Я в самом деле очень ее любила. Ну так, чтобы и сердиться, и обижаться, и плакать, и мириться, и верить. Мне только не нравится, что из текста кажется, что ОС говорила отрывисто и сухо, на самом деле - страшная ведь болтушка!)

Леночка-Конфеточка ужо вкачу щаз за "свинство"-то! Потому что ну ни за что, ни про что. Апдейт всегда начинается за вторым морем. Никто не виноват, что первые абзацы второго моря ты читала раньше, привлеченная песенкой из комментов, - второе море делается для всех))

Это очень, очень , очень хорошо, что согласование можно так и бросить. Я ж так и говорю)) (динамики?)

пестерева Мне только не нравится, что из текста кажется, что ОС говорила отрывисто и сухо, на самом деле - страшная ведь болтушка!)
Разве?) Мне почему-то именно такая смешливая болтушка и виделась).

@Ева да? Это очень, очень хорошо!

пестерева
никто также не виноват, что у меня дайры подвисают на открытии more, и я открываю сразу целиком ))
также конфьюзят комменты, что проредила и поредактировала. так что специально для самых умных и догадливых можно было и разжевать ))))

не, знаешь, боюсь, разрывание процесса и перескакивание по нему, это, во-первых, статика, а во-вторых, результативность. что оччень странно )

типируй-типируй, текст почти не редактированный, чистый, по нему манеру выведения инфы должно быть видно. Заодно протипирует манеру ее получения

пестерева
да я как-то не стремилась, ты сама спросила

Леночка-Конфеточка
Зай, угомонись, а? )

пестерева
айн момент!

Сама-то я не фиксирую описания одежды, быта, расположения комнат - просто не могу, только общий дух от описаний получаю, дальше мозг сам достраивает.
так искушенному-то читателю и не хочется фиксирования... а свободы дорисовки хочется, ну то есть вот как есть... Картинку на ассоциации получить...

Мне очень нравится. Лучше "Лета Господня", честное слово...

Хельгрин спасибо! Спасибо огромное! А согласование времен тоже так оставить? Не мешало?

пестерева в предложении нет
но по ходу повествования я малость запуталась кто где был, пел и ел...
Но потом распуталась, правда. :-) Такие вещи бетятся потом, уже в целиковом тексте.

Но это правда потрясающий оридж. Если хотите, я бы отбетила по завершению, если у вас нет беты штатной, конечно...

Хельгрин вау. Бесспорно, это предложение, от которых не отказываются)
Я подозревала, что отчасти каша получается, три поколения не шутко, беты ни штатной, ни случайной - нет, я вообще не имею опыта прозы, кроме одного сюжетно-похожего рассказа. Поэтому вопросов у меня море, знаний мало, писанина внезапно растет в повесть, по крайней мере я не планировала повесть, а она сама прет и "выкручивает мне руки".
Знаете, я просто счастлива, что вы сами предложили! Я коряво благодарю что-то...)) СПАСИБО!

что такое оридж? )

пестерева э *смутилась* эээ м-м-м-м *еще сильнее смутилась*
я неприятная бета очень, я авторитарная, со мной надо спорить и меня надо посылать. Вот грамматику я точно поправлю. А дальше - главредная сучность она эта... Вы же меня будете посылать, правда? *с надеждой*

А за что тут вообще благодарить? Если текст нравится - а мне нравится - и можно предложить свою помощь чтобы он стал лучше - почему не предложить?

Оридж... Ну, я же в дайри из фандома ГП пришла... Ну человек пишет по произведнию фики, - фикрайтер. А потом когда фикрайтер пишет свой мир со своими героями - пишет ориджинал.

Я просто сейчас один ориджинал читаю и как-то случайно...

Хельгрин про посылать я не уверена) но я очень авторитарный поэт, это точно, и меня всегда надо было бить. и сейчас надо. А с прозой, тут я могу даже и согласиться, но правда не иметь предложений по изменению. Т.е. просто не знать, как это поправить, и посылать не потому. что я против, а потому, что просто не умею. )
У меня, как раз, нет никакого фандомного опыта, в т.ч. опыта беты) И под бетой я сначала понимаю вторую квадру, а потом уже догадываюсь))))))

Леночка-Конфеточка также конфьюзят комменты, что проредила и поредактировала
я только что поняла, что ты сказала. Да, в этом смысле редила весь текст, просто рабочая правка, т.ч. никакого явного места указать нельзя в любом случае)
Я на самом деле не против новояза, просто я - не пользуясь - не понимаю, что это значит.
Представить, как оно писалось на родном языке, потом - как читалось, потом - как переводилось, потом - подставлять все возможне значения перевода во всех формах и временах в контекст - это, знаешь ли, процесс.
Смущают. От "смута". Я горжусь собой ))

пестерева Лена, зачитываюсь, нравится, трогает, всё вижу, как будто смотрю фильм, а не читаю текст, и не могу оторваться, слышу все интонации, диалоги живые, настоящие, потрясающие. Описание квартиры - просто нет слов, как здорово. Нравится, что мало абзацев, что почти сплошной текст, как будто волной накрывает, и переносишься в то время, попадаешь в эту квартиру, в эту атмосферу, просто чудо происходит. Старушку - маму Ольги Серафимовны замечательно изобразила. И про Пасху - очень понравилось. А вот с временами - не замечается. Впрочем, я сужу, как читатель. Спасибо, большое удовольствие получила.=))

Offra Танечка, и тебе спасибо большое! Я очень рада))

пестерева
это, зай, не новояз. это профдеформация сотрудника международной фирмы )) стыдно признаться, но я зачастую не знаю, как что-то сказать по-русски, просто слова в голову не приходят. когда я вместо "перечислить" брякнула "энумерировать", Коля меня чуть не убил ))
а тут - да, смущают. запутывают )

А Новый Год приходится на пост. Пост соблюдался, но Новый Год все равно праздновался. На поздравления с католическим Рождеством Ольга Серафимовна спокойно и развернуто рассказывала, что этот праздник празднуется людьми другого вероисповедания, и, часто, в других странах, а она и мамочка – православные, поэтому Рождество Христово празднуют седьмого января. Никакого кокетства, шуток, смущения или стыдливого «спасибо большое, но мы вроде бы как не…», никакой боязни обидеть неудачно-поздравившего - ничего этого не было. Перед Новым Годом Ольга Серафимовна добывала на антресолях три искусственные елки, большую ставила в комнате, вторую – на кухне, а совсем маленькую, полуметровую, какие часто встретишь на почтах и в парикмахерских, - на обеденный стол. Игрушки были всякие: и старые, и новые, и дореволюционные, и раннесоветские, и современно-китайские. Игрушек было столько, что самих елок не видно. Сентиментальность всегда одерживала верх над эстетикой, оставить елку ненаряженной, нераспакованной, не повесить игрушку – невозможно, их жалко, ну как же они, лежали, целый год прождали. По той же причине елки могли стоять чуть не до весны, их было и некогда, и лень, и сентиментально жаль разбирать. Ольга Серафимовна не любила пост. Вот если пост вообще можно любить или не любить, то она его – не любила. Не любила, что надо готовить на две разные кастрюльки. Потому что Нина Алексеевна, как раз, не постилась по старости и болезням, не любила, что она опять поправится на макаронах и картошке, растолстеет, станет толстая, вот даже и вот эта юбка сделается опять мала, не любила нового расписания в работе, не любила постоянного чувства вины за смотрение сериала. Телевизор в пост не смотрели, конечно, но сериалы она пропустить не могла, потому включала минута в минуту, смотрела неотрывно, даже чуть подавшись вперед, и выключала на последних кадрах серии, раньше, чем начинались титры. Примерно дважды в год она водила Нину Алексеевну в храм – исповедоваться и собороваться, причем к таинству соборования относилась со странной для православных легкостью, считала соборование безусловно-полезным делом, врачующим и тело и душу, которое надо проводить почаще, например раз в год, а тяжело и смертельно болеть для этого совсем не обязательно. Вероятно, это можно объяснить позицией, что дня своей смерти человек не знает, а быть готовым к ней хорошо бы по всем возможным статьям, но все равно подход к таинству сейчас мне кажется неожиданно-утилитарным. Хотя и к таинству исповеди никакого излишне-пафосного отношения я не наблюдала. Например, неоднократно Ольга Серафимовна рассказывала, как шутку, что настоятель жалуется, что Нину Алексеевну невозможно исповедовать, ее спрашиваешь: - Грешна? – она отвечает: -Грешна, спрашиваешь – Раскаиваешься? – отвечает – Раскаиваюсь, - спрашиваешь, в чем же именно раскаиваешься, - а она говорит, мол, во всем. И кроме этого «во всем» - ничего от нее не добиться, она, мол, не знает и не помнит, и он, прямо-таки не знает, как ему быть. Что, в конечном счете, ей приходилось самой маме рассказывать, дескать, мамуль, ну ты скажи, что ты на меня гневаешься, ты же ведь сердишься на меня иногда, да? И скажи, что ты меня совсем не слушаешься, ты же меня и в самом деле не слушаешься! – а та говорила что-то вроде: Я? Наверное… И понятно, что это странно, смешно и неправильно, и понятно так же, что никак не получается иначе, не будешь же человека соборовать то и дело…
В пасхальную неделю на нотном пульте появлялась большая квадратная картонка с типографской картинкой: годовой круг, поделенный на четыре сезона, на двенадцать месяцев, и там в подробностях расписано, когда какой праздник, когда какая примета, когда что сажать и прочее. На этой картонке друг на друге во много слоев висели полиэстеровые платочки в фиолетовой гамме, от белого до насыщенно-сиреневого, дескать, так они не помнутся и их удобно надевать, когда бежишь в храм, чтобы каждый раз – разный, потому что ведь праздник. Платочки приживались там до лета.
Надо заметить, что я не могу сейчас вспомнить ни одного проявления суеверия в их доме. Дом был номер тринадцать, и этаж - тринадцать, об этом никогда не говорили, и не было никаких разговоров о возвращении, кроме досады, что придется возвращаться теперь, лифт ждать, или о разбитом зеркале, кроме досады, что вот же, придется новое покупать, да и не понятно, подойдет ли сюда новое, никаких разговоров о положенных не в том месте деньгах и прочих глупостях.
У них жила кошка, Шуня. Старая, короткошерстная, трехцветная, стерилизованная кошка. Ей было тринадцать лет, и Ольга Серафимовна шутила, что по кошачьему календарю она старшая в семье, старше них с мамочкой, поэтому требует к себе всевозможного почета, внимания и уважения. Шуня звуков скрипки не выносила и выходила из комнаты, едва завидев меня с футляром, дверь за ней тут же закрывалась, чтобы ничто не беспокоило ее на кухне. Как ни странно, в конце урока кошка возвращалась к нам. Мы с ней не подружились, Шуня была кошка не то что не ласковая, а прямо необщительная, и шипеть начинала при малейшем к ней приближении или обращении. При этом Ольга Серафимовна ухитрялась ежедневно надевать на нее шлейку и гулять вокруг дома, полагая свежий воздух безусловно полезным. Они обе очень волновались, что кошка старенькая, и шерсть у нее стала совсем не та, что была, и она того гляди умрет, и как же они без нее будут, ведь они так к ней привыкли. Глубокой осенью у них в подъезде завелся котенок, уже подросший и всего один, Ольга Серафимовна вся по нему исстрадалась: «Ну такая кошечка, ну такая умная, я хожу ее кормить, она меня узнает, все соседи меня ругают и со мной разговаривать перестали, мол, ну за чем я ее к подъезду приучаю, ну вот будет ведь в подъезде вонять, а я бы ее взяла совершенно свободно, но Шуня ведь ни за что не пустит котенка в дом. А она такая кошечка… Ты ее видела? Да как же не видела, как ты ее могла не видеть, она уже три дня у нас живет! Ладно, давай поиграем, я тебе после урока ее покажу». И показала. И ну совсем ничего особенного в кошечке, совсем обычная, даже и страшненькая, слишком взрослая для котенка, чтобы вызывать приливы нежности и материнской любви, дольно самостоятельная уже, серо-пестрая, белолапая, зеленоглазая кошка. Да и ноябрь был не такой холодный, чтобы кот совсем уж не мог перезимовать на улице. Но ходатаи у кошки были, определенно, хорошие – и отказаться я не смогла, унесла ее с собой. Именно не перед искушением не устояла, а не смогла Ольге Серафимовне в просьбе отказать. Принесла домой, мамы не было. Выпустила в комнату, чтобы зверь принюхался и привык. Мама пришла поздно, усталая, с порога недовольная всем, увидела кошку посередине ковра, сидящую в растерянности, широко и неграциозно расставившую передние лапы, и, не входя, замерев в дверях, произнесла:
- Нет! Нет!!! Нет, ни за что. Нет. Ну ладно. Но звать ее будут, как меня.
Я иногда теперь ругаю непослушного зверя, мол, как же не совестно, ведь я же тебя, крошкой, спасла из холодного подъезда, от верной смерти, а ты! – а мама за нее вступается репликой: «Не напоминайте нам всякие ужасы!»
Когда у меня появился первый поклонник, дважды в неделю он встречал меня у подъезда и провожал до дома Ольги Серафимовны. Нести мой футляр я, разумеется, не позволяла. Когда я закончила общеобразовательную школу, на секунду показалось, что и учиться скрипке пора бы уже перестать, но Ольга Серафимовна меня не отпустила. Днем я работала, а вечером четыре раза в неделю, кроме среды, ездила на вечернее отделение университета – так у нас появилось строгое расписание: скрипка в среду и воскресенье. Прошло полтора года. В восемнадцать лет я вышла замуж и переехала на другой конец города, в полутора часах пути, но наше расписание сохранилось. Более того, я стала просить заняться со мной еще и вокалом, она долго отказывалась, полагая, что именно вот в этом возрасте ставить голос бессмысленно, и надо подождать ну хотя бы двадцати лет, а лучше – двадцати одного. Но к девятнадцати годам мне удалось ее уговорить, и уроки удлинились на лишние полчаса. В этом режиме мы встречались еще год. Она перестала меня провожать: я выходила из подъезда и шла в другую сторону, удаляясь от дома, на остановку и к метро, а она стала бояться оставлять Нину Алексеевну одну. А еще через полгода, зимой, Нина Алексеевна умерла.
Ее отпевали в Ивановском храме, гроб до храма несли на руках мамины солдаты, автобус пришел вовремя, до кладбища доехали без пробок, на поминки пришло очень много людей. Странно прозвучит, но Ольга Серафимовна была всем чрезвычайно довольна, даже – радостная. Ей все нравилось, что все так правильно, чинно, что все соблюдено, что нет суеты, суматохи и лишних хлопот. Неприятность в этот день ее поразила одна: соседка, помогая мыть посуду на поминках, выкинула четвертинку просвирки в унитаз. Ольга Серафимовна была ошеломлена, несколько месяцев потом вспоминала это происшествие, огорчалась на свой недосмотр, переживала, сетовала на соседку, явно не знала, как же теперь быть, поправить – непоправимое.
Последние месяцы жизни Нина Алексеевна почти не вставала из своей импровизированной спальни, не выходила, не общалась и упорно звала маму. Покорно отвечала на вопросы, перестала узнавать и помнить Ольгу Серафимовну, а потом счастливо совместила в сознании образы дочки и мамы, рассказывала, что понимает, где она, но описывала прежнюю квартиру на Тверской. Наверное, поэтому с ее смертью в квартире не образовалось давящей пустоты и непривычного отсутствия.
К новому году Ольга Серафимовна купила себе новый наряд, черный с золотым люрексом, показывала покупку, радовалась и даже не поленилась померить.

Той же зимой, через несколько месяцев, мы расстались с моим мужем. Ольга Серафимовна негодовала. Такого чистого возмущения, негодования, наверное, даже обиды за меня, может быть, даже и не христианской, а абсолютно женской, материнской, а может быть, напротив, христианской, потому что отношение к браку ведь разное, я не видела ни у кого. Она именно болела за меня, обо мне. Она спрашивала, не опасаясь, не смущаясь, прямо и просто, громко, с этой «детуленька», даже и краснея от негодования. Спрашивала не так, как знаете, расспрашивают, чтобы человек выговорился, а будто бы для себя спрашивала. Она перебивала меня возгласами вроде «Да как же это он так? Детуленька, да что это он себе думает?! Да как но вообще это решил?! Да кто же так делает?!» Спрашивала часто, долго, с огромным интересом и неустанным участием. И в поддержку мне рассказывала, что, прожив первым браком не более полугода, до того скучала по дому, так одиноко, непривычно и плохо чувствовала себя в чужой семье, что раз поругавшись с мужем, «схватила свою косметичку и убежала домой, в чем была. К мамочке-папочке. И все, и больше его не видела!» История ее мне помогла слабо, я-то ведь не убежала с сумочкой, и счастливого возвращения в родной теплый отеческий дом у меня тоже не было, но сама по себе эта сценка была такая девичья, такая трогательная и такая непосредственная, что умиляла и отвлекала от собственной жизни.
Весной, после Пасхи, ей, через десятилетия стараний, брака, развода, судебного раздела имущества, дружеского примирения, совместного проживания в сезон на так и не поделенной даче, человеческого участия и всего, что случается с людьми за полвека знакомства, удалось уговорить своего бывшего второго супруга креститься и венчаться. «Потому что иногда по выходным Анатолий Васильевич остается ночевать. Конечно, он спит на кухне! Но все равно как-то нехорошо…» С этого венчания даже есть фотографии, они оба такие удивительно молодые, хоть и старые, с венчальными свечами, и она такая счастливая, потому что все, наконец, становится правильно, и все, наконец, делается так, как должно.
А через год, весной, она попала в больницу. Шла седьмая седмица, понедельник, мне на работу позвонила мама, сказал, вот, мол, Ольга Серафимовна лежит в больнице, было бы хорошо, если бы ты ее навестила. И странное дело, да мало ли людей попадают в больницу, полежат недельки две да и выйдут. Но я почему-то не стала откладывать на выходные, отпросилась и поехала. Прием посетителей до семи часов, времени было уже много, с работы до Таганки меня вез милицейский майор, ему не по пути было, но я нервничала. Через Таганскую площадь я бежала бегом, задыхаясь и захлебываясь – вовсе не от волнения и не от участия, просто было бы очень глупо опоздать, когда и отпросился, и ехал поперек светофоров, и бежишь теперь через площадь, и опаздывать не хотелось, и я бежала. Прибежала, успела. Знаете, как люди в больницах не похожи на себя? Ну вот нисколько не похожи. Так сильно не похожи, что их почти не узнаешь, и участия они вызывают не многим больше, чем совсем незнакомые люди. Мы поговорили полчасика, «детуленька, детуленька», я спросила, не надо ли чего привезти, она сказала, что Толя привезет, если будет надо, потом время посещения закончилось, она уснула, а я уехала. А на чистый четверг она умерла. Ну, ее, конечно, отпевали в нашем храме. А хоронили рядом с ее мамой. Но тяжело оказалось совсем не это. Оказалось невыносимо ходить мимо ее дома, срезать угол по пути от подъезда до конечной остановки через детскую площадку, проходить мимо подъезда. Она оставила квартиру дочке своих давних друзей. Я еще с полгода останавливалась напротив больших мусорных баков рядом с ее домом и высматривала, не увижу ли какую-нибудь родную штучку, не узнаю ли ее, но как узнаешь все эти чашечки, баночки, коробочки, шкатулочки, рамочки, конвертики, булавки, прогоркшие фиолетовые помады, надкусанные засохшие просвирки, пластмассовую брошку – веточку смородины. Все эти ключи, шлейки, ленточки, цветочки, обгоревшие кухонные полотенца, береты, бесчисленные пальто на синтепоне. Как там, в мусорном баке, увидишь эти все почерневшие провода, век не мытые выключатели, засаленные обои, мишек в сосновом бору. Но куда-то же все это должно было деться… Мне одно время хотелось зайти, войти, попросить разрешения зайти в квартиру, спросить на пороге, нет ли чего-нибудь ненужного, того, что все равно выкинут, чтобы было бы не жалко мне отдать, чтобы я унесла. Но не зашла, очень страшно, невозможно. Мне остались дневник, ноточки, подушка под скрипку (я так и не научилась играть с мостом), пара новых черных лаковых туфель, Будапешт, 64 год. Туфли расклеились на второй раз, как надевала – еще бы, просто клей рассохся. Я, конечно, их отремонтировала и носила еще долго-долго, но это совсем не то, они были новые, абсолютно новые, из магазина. Мама все время у меня спрашивала, как же теперь Шуня, ведь такую кошку иметь дома просто опасно, она ни к кому не идет, никого не слушается, как же она теперь, кому она осталась, забрал ли ее к себе Анатолий Васильевич.
Теперь прошло уже почти десять лет и, кажется, я перестала встречать Ольгу Серафимовну в метро. А раньше то и дело встречала: покатая, круглая спина, берет, седой кудрявый хвостик.

Жизнь, оказывается, простая штука. Но как сложно ее прожить.

Да, так и бывает...

Теперь прошло уже почти десять лет и, кажется, я перестала встречать Ольгу Серафимовну в метро. А раньше то и дело встречала: покатая, круглая спина, берет, седой кудрявый хвостик.
Боже, а ведь правда - долго ещё встречаешь на улице недавно ушедшего близкого человека. И, не разглядев, радуешься одуренно.
Спасибо.

@Ева а потом, как вспомнишь - плачешь, как тогда. Если не больше.

пестерева я тебя читала и в горле ком стоял. Как же всё-таки тебе удаётся о таких вещах так точно и тонко говорить.

@Ева странно. Мне как раз кажется, что мне не удается. Я не могу ничего сказать, как человек умер. Посмотри. У меня который раз уже простопишется "А тогда-то она умерла" - это не художественный прием. Я просто не могу написать как-то развернуто, подробно, нормально. Только констатировать...
И, честно говоря, мне неловко за это.
Спасибо, Оксаночка... Ты очень отзывчивая и чуткая просто ) Спасибо )

пестерева мне вообще-то трудно судить с моими дилетантскими понятиями про писательство, но... нет, я думаю, что у тебя другой способ доносить такие вещи. М.б. нет конкретных слов, только чувственные интонации, но это как раз больше пробирает, как по мне. Вот почему ты мне напоминаешь по изложению Цветаеву. Её читать нужно сердцем. Внятного изложения, в каноническом смысле у неё тоже нет. Но насколько энергетические её произведения! (тут я больше о прозе, так как мы сейчас о прозе говорим, хотя и стихи такие же).