Я карликов боюсь, и горбунов,

И дряхлых, с бородавками на лицах,

Сухих старух с затеями – молиться

На людях, растеряв значенья слов;



Цыган и даже мелких цыганят,

Их глаз и их веселья показного.

Нашаривает иногда меня

Всевидящая палочка слепого,



А я потом дрожу минуты две

От ужаса. Калеки на колесах

Меня о деньгах персонально просят

И проезжают по моей ноге.



Я вижу, хоть стараюсь не смотреть,

Глухонемых, базедовых, дебелых,

Присутствующих на земле на треть,

Но все же едущих в подземных децибелах



Кунсткамер под-московного метро.

Я так пугаюсь роли экспоната,

Что выхожу наружу где не надо:

Дышу, смотрю на памятники брон-



Зовые, тихо думая: «Как жаль,

Что вас, пятнистых, никогда не чистят,

Вы осенью могли быть цвета листьев,

В другое время – солнце отражать».



А смерти я нисколько не боюсь:

Я знаю, что как только похоронят,

Моя отчизна мне воздвигнет бюст

На не построенном еще перроне,



И я вернусь в московское метро,

Спросонья Цербер цапнет за колени,

А тетя в форме крикнуть не посмеет -

Мой личный, мной заслуженный Харон.