Таня говорит: мы будем делать амулет. Вы теперь сядете и напишете штук пять разных вещей, которые для вас ресурсные, которые вас вдохновляют, наполняют вас энтузиазмом, заставляют вас смеяться и просто вам нравятся.
Я пишу:
путешествия
люди, толпы людей, много людей, говорить перед большим скоплением людей, которые меня слушают, говорить вместе с людьми, петь вместе с людьми, общаться, друзья, ходить крестным ходом
одиночество
молитва
материнство, Васечка, понятие рода
Говорю, Таня, они какие-то противоположные. Ничего? Ничего. Говорит, Лен, а как же деньги? мы же только что с тобой говорили про деньги. Ну как знаешь. Делай, ага.
Я хожу по квартире, вываливая на пол все шкатулки, корзины, ящики, шкафы. Вся моя жизнь в коробочках и коробках пакетах и кулечках свертках и клубках валяется на полу. У меня ничего не получается. Первый раз за три Таниных курса у меня не получается ничего. У меня в гостях Кристина, но она тактично ушла поболтать со своим молчелом по телефону - на кухню, и дверь за собой прикрыла. Мне от этого сильно не хватает территории моей квартиры, мне надо пойти на кухню за водой, потом за чаем, потом за кофе, потом еще в окно посмотреть, все потрогать там везде, и я захожу пару раз, но чаще это ни в какие ворота. У меня не получается ничего. Я беру шнурок, на нем легко и логично и вообще как угодно разнообразно располагают ся две прекрасные датские монеты в две и в пять крон. Они с такими завитками прекрасными. И это деньги. И это путешествия. И у них есть корона датской королевы. И это Гамлет (не важно, что Гамлет тут ни при чем). И на них еще по два сердечка с каждой стороны, по 4 сердечка на монету, итого 8 штук сердечек. Думаю, может и ладно, может, больше и не надо ничего. Но надо что-то еще. Думаю, окей, вот большая деревянная толстая бусина. Это буду я. Бусина Побыть Одной. Потом мечусь ее долго-долго, Кристина успевает сто раз поговорить по телефону, мне жарко и хочется спать и я устала и амулет не получается до слез. Я беру уже просто что попало. Вот беру еще одну деревянную бусину, обглоданную. Беру, снимаю, беру, снимаю, через петлю, снимаю. еще пять таких, еще две такие, снимаю, в итоге одна. Они обе, Большая и Обглоданная, от Тасиных бус. У Таси в деревне был кавалер, влюблен в нее был, вот он наделал ей три нитки деревянных бус - побольше, средних и мелких темных, красная подложка и черный лак сверху. Вот побольше - это Большая. А обглоданная - это черный лак облупился и красная основа тоже. Она их носила. И потом я их в московской школе носила. Рассказываю Тане, она говорит, ну - что нормально для Львова, странно для московской школы. Тася не львовская, это она по деревне Журиничи их носила. Тася вообще мамина, а Львов - папин. Таня путает, но это не важно, потому что ее слова значат только, что она любит меня, пытается что-то помнить про клиента, хотя не обязана, и поддерживает. И это считывается. Потом мне нужен Вася. Я хожу и ищу что-то действительно его, по-настоящему его, и чтобы это можно было взять, и чтобы оно само по себе мне нравилось, и чтобы оно подходило к амулету в целом. У меня ничего не получается. Почти все Васины вещи вызывают во мне раздражение, вину за него и боль безысходности. У меня есть шлем от человечка лего, но он плохо подходит и я боюсь, что он нужен Ваське. У меня есть маленькая гайка от железного конструктора. Эта гайка называется "Отцовство" и ничего, кроме боли и немедленных слез, она во мне не вызывает. Такие конструкторы были у меня в детстве, их покупал папа и собирал со мной. Я никогда не могла ничего из них собрать - не хватало сил. Он собирал сам, стулья, кресла, шкафчики. Получались они все равно страшные и тюремного вида. Луариде не подходили. Но папа любил меня. Потом через сто лет мы расстались с мужем и он долго не приезжал вообще. Потому что не мог, и не мог, и не мог, и не хватало душевных сил, и был очень зол на меня, а потом опять не мог, и больно. А потом приехал однажды, через полгода, наверное, и привез два таких же точно конструктора, нес их в руках и ни на что другое не мог смотреть, только на коробки, сел, открыл и стал собирать. Говорю, Таня, я не знаю, зачем я ее сюда прикрутила, если это и символ, то безысходного ужаса, из которого я вообще не понимала, как выбраться, и который не кончался и не кончался, и жить в нем было невозмжно, и спастись из него не получалось. Давай снимем? Таня говорит: нет, не снимем. Ты должна ведь помнить, что он - кончился. Уже все. Уже все кончилось. Потом на шерстяной ниточке я вешаю дерево, мне его во Львове дядя Володя сделал по случаю моего рождения, это плодоносящая яблоня, совершенно языческая, такое дерево, и на нем одно яблоко с двумя листочками, листочки похожи на большие сиськи, а само яблоко - не беременный живот (Лена, уймись, у тебя все на свете похоже на большие сиськи). Это слишком просто и нетворчески, но я так давно уже хотела это дерево как-то символически использовать, что разрешаю себе - как цитату. Доплетаю косичку, привязываю концы. Таня говорит: очень стильно, очень красиво, можно носить каждый день. Говорю, да, красиво, даже слишком, эстетика победила и мне именно этим не нравится. Она говорит, просто не доделала. Поищи еще чего-нибудь, что бы ты еще хотела. Поищи, доделай и покажи мне. У тебя там была такая коробочка, помнишь? а в ней куча красивых штучек. В прошлый курс эту коробочку я хотела выкинуть - и внезапно начала плакать в голос, и Таня мне ее выкинуть не дала, а теперь вот помнит.
Н.Г. рассказывает про свой амулет, я слушаю и роюсь в коробочке. Ничего в ней нет хорошего. Все плохо, результат не нравится. Нахожу красный светодиод и прикручиваю его. По крайней мере он разрушает гармонию цветов и материалов. И еще он папин. Папа приносил с работы светодиоды и делал мне торшер для Луариды. Очень красивый, из медной проволоки. С тремя светодиодами внутри. Иногда одного цвета, а потом перегорали - разных цветов. И запас светодиодов тоже. На большой плоской батарейке, такой, с пачку сигарет размером. Колечко проволочное, надо надеть на клемму и цепь замкнуть. Очень просто. Вот прикручиваю светодиод. Таня смеется. Я говорю, это совсем-совсем не то, что нужно и что я хотела, но пусть тоже будет. Уродство страшное, но пусть будет. Для меня это правда дорогое воспоминание и я хочу отличать моего папу от Васиного.
Вместе оно, как и планировалось, напоминает четки, то есть молитву.
Сейчас я села писать и подумала, о, мама, а тебя нет на этом шнурке. Тебя здесь просто нет. Я помню целое море всего хорошего, что было между нами, я помню очень много заботы и ласки и подарков и радости и понимания и чуткости, я все помню, по синдром "только тронь" не выключается - я сразу начинаю плакать, и злиться, и помнить целое море обид и ужаса. Одно цепляется за другое и не отделяется. Сережа однажды сказал, что я в жизни ничего хорошего про маму не сказала, ни разу, никогда, только что она будила меня, держа меня за руки, за кисти, и осторожно массируя их. Периферическая нервная и кровеносная системы проснутся и пробуждение будет мягким и спокойным. Может быть, поэтому тоже. Понятное дело, мне удобнее вечно злиться и обижаться на нее, вечно сидеть недолюбленной и злой, вечно горевать и никогда-никогда не прощать ее. Понятное дело, месть притягательна и заманчива. Понятное дело, мне выгодно считать, что она в огромном неоплатном долгу передо мной. И оплатить его невозможно, потому что мне 35 лет, а не три месяца. Я знаю, что это глупо. Но я действительно не знаю, как перестать.
ВШ говорит: а я знаю. Достаточно просто захотеть перестать. Если правда хочешь, то скоро перестанешь.
Это немножко обнадеживает.
Курс заканчивается, Таня прощается со мной, говорит, ну побудь месяца два пока что так, во Львов съезди, и вот тебе задание персональное - и дает персональное задание, от которого я перестаю дышать. Я вам в следующей серии расскажу, какое, потому что надо про еще одну вещь рассказать. Правда, мне кажется, что посты на тему арт-терапии вы не читаете. Но я допускаю, что читаете, только они герметичные и к ним нечего добавить.
И надо попробовать рассказать про маму хоть что-то хорошее. Хоть что-нибудь.