однажды мы гостили на моей даче, еще тогда. когда там не было никакой канализации, а стоял деревянный стояк с чугунной раковиной в нем, а под сливом раковины - ведро. А над раковиной - пластмассовый желтенький рукомойник. Мы приехали туда, пожили, возвращались домой, а в субботу было договорено поехать с МГУшным журфаком в Переделкино, на дачу Окуджавы, потому что Банька как-то уже подружилась с О.В. и хотела всех нас туда отвезти. И по дороге домой в электричке я вспомнила, что забыла вылить вот это самое сливное ведро. Вечером позвонил Кирпич спросить "Ну чо, приедешь, ага??", а я отвечала, что не знаю, потому что такая вот неприятность, и я, конечно, могу метнуться опростать ведро, а потом бегом на утреннюю электричку и постараться успеть, но это дико и одиноко и глупо как-то, а не ехать за ведром невозможно - мать меня убьет. А он сказал: "Ленок. Ну чо, поедем вместе". И пошел в пятницу учиться, а потом, после учебы, работать, а потом, едва ли не среди ночи, мы поехали на дачу, за сто километров, и он ужасно боялся, что мы там замерзнем, потому что было страшно холодно, какой-то ледяной, отчаянный октябрь. А мама дала мне с собой жареной рыбы, сказала, вот, а то надо же чем-то поужинать. Рыба был такая страшненькая, и видом, и пролетарская по происхождению, и мы поставили чаю, чтобы согреться, и развели огонь в чугунной буржуйке, и я достала эту рыбы, порядком смущаясь, а кирпич смотрел на нее недоверчиво и говорил: "Ленок. Это что, стерлЯдь?", и осторожно пробовал, но она оказалась вкусной, и он ел ее и беспрерывно повторял: "Это точно стерлЯдь, точно она-она. Ну! Хм.". И я помню, что я надела дома Тасину старую дубленку, и буквально прижалась к буржуйке, от нее шло тепло, густое, через дубленку такое неопасное и обильное, и я упилась чаю и вся размякла, растаяла и долго беспричинно рыдала (устала, наверное, пятница же, и тоже сначала работала, а потом училась). А потом пора было ложиться спать и мысль раздеться и лечь в ледяную постель была очень страшной, прямо открываешь постель, смотришь на нее и весь содрогаешься. А потом смотришь на Кирпича и видишь, что он близок к решению не ложиться вообще, а остаться обниматься с печкой. Но он решился и мы пошли спать вдвоем, чтобы теплее. И прекрасно выспались, было тепло, и утро началось с фразы "Слышь, Ленок. Я, кажись, не заболел. Все пучком". (Это еще ничего. Однажды он спал на втором этаже и спустился к кофе с фразой: "Я проснулся и долго думал, что я в гробу. У тебя такой потолок...". А в иное утро ему было поручено держать на руках мою кошку, пока я запираю входную дверь, чтобы она не сбежала и поехала у меня на руках в Москву, и он держала ее так, что она вся вертелась, извивалась и просачивалась у него между рук, и орал: "Смотри! Смотри!!! Лев Дуров и его ученая обезьянка!"). Мы попили чаю, вылили ведро и поехали в Переделкино. Сто километров до Москвы, потом через весь город в метро, потом встретить 101-ую, потом в Переделкино с Киевского вокзала.
В Переделнике была книга, где все гости дома должны были записаться на память. И Коля написал Collinz. А Банька написала "Банька". А Кирпич написал "Кирпич". А Леша Соловей написал "Соловей" и сказал "И никто же не поверит, что это моя фамилия".
Леша сегодня кормил меня шоколадным тортом в кофе-хаусе, потому что его в сто пятидесятый раз ненадолго выгнала жена. Очень хороший, веселый, абсолютно лысый, похудел до своих 75 кг и прекрасно выглядит в алом поларе и бешено-желтой куртке.

Знаю, что малохудожественно, но просто записать.