ну ладно, что же, Чиннов. Чиннов родился в 1909 году. К 1968 году, к выходу третьего сборника "Метафоры", ему почти шестьдесят лет и уже видно, что пишет И.В. совершенно иначе, нежели в тридцать. Даже и ранний Чиннов - не целиком из Иванова. Есть в нем то, чего в Иванове еще нет, есть новая ступенька, новый шаг - есть доля постмодернизма в форме совершенно литературной иронии. Иванов ироничный, но это все еще ирония автора или ирония ЛГ, или ирония автора над ЛГ, или ирония ЛГ над автором. А у Чиннова уже такая специфическая ирония, которая отрывает его от века и неожиданно двигает вдоль по линейке "Георгий Иванов - Лев Рубинштейн" (если допустить такую линейку вообще). Думается, что в стихах третьего сборника Чиннов преодолевает и себя, и Иванова, не до конца, но это движение к преодолению уже очень ясно. Вместо ощущения пустоты и вечности космоса, вместо отчаяния и иронии над отчаянием, Чиннов вдруг берется утверждать ценность сиюминутного прекрасного. В любом случае, "Метафоры" - это отход Чиннова от какона "Парижской ноты". По мнению Ю. Терапиано, "образы его и ассоциации усложнились, стали неожиданнее и свободнее, и в таком их сочетании есть порой какая-то острая, своеобразная прелесть" (Русская мысль. 1969. 29 мая).
Федоров пишет: "Начиная с третьей книги - «Метафоры» (Нью-Йорк, 1968), с 1960-х годов, в лирике Чиннова происходит значительная семантическая и структурная трансформация. Процессы, начавшиеся в 1960-ые годы, получают классическое завершение в «Антитезе» (1979) и «Автографе» (1984), последних книгах поэта. Суть этой трансформации заключается в нарастании трагизма, постепенно обретающем апокалиптический характер. «Метафора» - книга переходная, книга завершений и начал. Мировому апокалипсису «Метафора» противопоставляет позитивные ценности, и в частности, плодоносящую функцию цивилизации, ее «виноградник». Повсеместное торжество плодоношения, жизни ставит апокалипатику под сомнение, под знак вопроса как проявление парадоксальной абсурдности человека. В этом смысле принципиально важным является стихотворение «Я помню пшеницу, ронявшую зерна...» с эпиграфом из Паскаля. <...> За три столетия изменилась природа человека, она обрела парадоксально-абсурдный характер. Для Чиннова историческая тенденция несомненна, тем не менее в «Метафоре» есть недоуменно-вопросительная интонация, не точка, но вопрос, предположительность, но не окончательность выводов."
К тому же, "Метафоры" написаны через океан: ряд стихов - еще в Европе, в Мюнхене, где И.В. работает на радио "Освобождение" ("Свобода"), это стихи до 1962, ряд - уже в Америке (большинство в Канзасе, где как раз с 1962 до 1968 он - профессор русского языка и литературы Канзасского университета). Они совершено разные, я не указываю годы, но их можно различить чисто интонационно. О.Ф.Кузнецова в маленькой биографии Чиннова пишет: "Все усилия найти в Париже работу сводились к временным заработкам – случайными уроками, преподаванием немецкого в русской гимназии, общественным лекциям. А в Мюнхене тогда открылась радиостанция, которая должна была вещать на СССР. Называлась «Освобождение», позже – «Свобода». Туда пригласили директором русских программ В.В.Вейдле. Вейдле позвал с собой Чиннова. Почти десять лет, до 1962 года, Чиннов работал там редактором в отделе новостей, готовил «Панорамы» событий культурной и общественной жизни, передачи об эмигрантских писателях, какое-то время делал постоянную юмористическую передачу под названием «Беседы зоотехника Егора Петровича Идейного колхоза «”Красный хомут”», для которой писал фельетоны. <...>
В 1962 году Чиннову предложили преподавать в Канзасском университете в Америке. И он уехал в США. Кстати, для того, чтобы это стало возможно, Американский сенат, принял специальный билль, разрешающий И.В.Чиннову, вопреки возрастному цензу, поступить на работу в университет США – ему тогда уже исполнилось 50 лет. В США Чиннов прожил всю оставшуюся жизнь. В 68 лет, сразу после отставки, поселился во Флориде, штате пенсионеров, в курортном городке Дейтона Бич."
"Метафоры" - это 60-ые годы, Гагарин летает вокруг Земли, американцы высаживаются на Луну и читают Керуака, Бродский пишет лучшее из того, что вообще написал, Цветков вот-вот познакомится с Кенжеевым. У Чиннова появляются верлибры, но поскольку я в них ничего не смыслю, я их тут практически и не привожу (а еще честнее - мне они не нравятся в большинстве).
"Монолог" - сборник чистого голоса, доведенный до крайней степени ясности высказывания, прозрачности смысла, кристальности звука, пронзительности поэзии. В "Линиях" хорошо видно сознательное огрубление ткани, помутнение линзы, какие-то повторы, корявости, косноязычия, языковая игра. Тезис "Метафор" все еще тот же ("Поглядим - в этом мире беды и тоски - // На сияющие пустяки"), но по технике исполнения видно, что методы автора изменились.

* * *
Холодеет душа, и близится сумрак.
И всё, как тень над водами Леты.
Но хочется, хочется чистых звуков
Волшебной скрипки, волшебной флейты.

Ну что, Пегас, смешная лошадка,
Ты нас научишь в день пасмурно зыбкий
Легко летать, как люди Шагала,
Играть на букете, как на скрипке?

И от нежных звуков мы подобреем,
Простим разбойника и убийцу.
Поэт, попробуй стать чародеем,
Чтоб день превратился в райскую птицу.

"Метафоры" выглядят так (это моя выборка, вполне возможно, что она ни мало не доказывает того, о чем я пишу в посте, но сделать доказательную я и не стремилась - выбирала нравящиеся мне стихи из сборника. Иногда нравящиеся мне единственной строкой или образом):

читать дальше* * *
Прямо на тротуаре
валяется пятно света,
круглое,
похожее на золотое блюдо.

И рядом лежит
пятно нефти,
отливая зеленым и синим,
как пышный персидский павлин.

Разноцветные крылья белья
(на веревках через всю улицу)
– розовые, оранжевые, сиреневые –
как большие цветы
висячих садов
Семирамиды.

* * *
Слушая розовый сумрак смуглых ладоней,
Теплую музыку раковин нежно пахучих,
Маленьким розовым ухом прильнув поудобней,
Все повторяя, как волны, – «голубчик, голубчик…»

Слыша почти, что снежинки, светлая стая,
Снова слетаются, ночь Рождеством наполняют.
Глядя на розовый шорох в широком камине,
Видя ночное молчанье улицы зимней…

Слушая грудь, где бормочут счастье и жалость,
Слыша жасминовый запах снежинки холодной,
Точно в мелодию летней реки, погружаясь
В тихий и розовый сумрак смуглых ладоней…

* * *
Позабудь о грязи и о безобразии,
Позабудь о вечном зле.
Говори о ледяном алмазе и
Белой розе в голубом стекле.

Позабудь о всех страданиях, мучениях,
Расскажи, как вечер тих,
Говори о нежных обольщениях,
Украшениях земных.

Только так родится чистая поэзия,
Как мерцающая в никуда,
Нет, не путеводная, нет, не полезная,
Но блаженно-нежная звезда.

Все равно ведь – и другой поэзией
Больше ничего не изменить,
И тупое обрывает лезвие
Нежную, страдающую нить.

* * *
Выдумываешь утешения,
И кажется при свете месяца,
Что началось преображение,
Что все сейчас, сейчас изменится –

Не станет логики и алгебры
(О, беспричинное сияние!),
Не станет этой вечной каторги
Глухих законов мироздания –

И мир, свободный от инерции,
От тяжести, от тяготения,
Войдет в блаженное бессмертие,
В сияние, во вдохновение…

Разыгрывается воображение.

* * *
Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья,
Бессонница сердца, скажи, почему нам не спится?
Но Данте вернулся из вечного царства молчанья,
И пела Орфею, негромко, нездешняя птица.

Уже затихала невнятная музыка ночи,
Уже уходила с печальной земли Персефона.
Я знаю, что нет Персефоны – и нет Беатриче,
И нет Эвридики – и призрачных стен Илиона.

Не все ли равно, помечтаем о чем-нибудь странном,
О чём-то бессмысленном и навсегда невозможном –
Под музыку сфер, в побледневшем сиянии лунном,
Беспечно, бездумно, в молчанье уже не тревожном.

* * *
Прости мне те лунные, снежные, синие горы,
Прости мне рассвет над осенним безветренным Римом.
Прости мне тех мраморных нимф, благосклонных к любимым,
И эти гобои, и флейты, и эти повторы.

Прости мне глоток ледяной золотистого чаю
И несколько роз, опаленных сияющим зноем,
Немного халвы, лепесток, загнивающий с краю, –
Прости мне все это, я знаю, что я недостоин.

* * *

Человек… мыслящий тростник.
Блез Паскаль

Я помню пшеницу, ронявшую зерна,
На пыльной бахче дозревавшие дыни.
Я помню подсолнечник, желтый и черный,
И краски настурций, герани, глициний.

Я помню оливы (в Провансе? в Тоскане?),
Я помню – над Рейном поля зеленели.
И яблони помню (тогда, на Кубани…),
И в Дании поле. Ответь, неужели

Пшеница падет под ударами градин,
И черные кони помчатся, оскалясь,
И будет растоптан земной виноградник,
Растоптан тростник неразумный Паскаля?

* * *
Там, куда прилетят космонавты,
Там не будет весенней сирени,
Там не будет осенней брусники.

Ни черники, запачкавшей руки,
Ни сереющей вербы в стакане,
(Зайчик солнца и зайчики вербы).

Золотое Руно аргонавты
Непременно найдут, я уверен,
В синеватых долинах Венеры.

Но не будет на дальней планете
Ни веселого лая собаки,
Ни окна в голубом полумраке,
Ни грачей на сыром огороде…

* * *
Ты уже забываешь,
ты скоро забудешь
(в огромном райском сиянии),
но ты еще помнишь
толчею предвечерних мошек
и блеск паутины
на сохлом терновнике.
Ты помнишь
зелёный мох между ржавых банок,
а после – осень,
неровный полет
одичалых клочков бумаги
и чёрные щепки
в дрожанье тусклой реки.
Ты помнишь холод,
первый иней на ржавом
почтовом ящике,
свет на безлюдном мосту
Как быстро летела,
погасая, твоя папироса
в ночные беззвучные струи…

* * *
Тени войны на замерзшей дороге. Уже
их не видно. Пустые пещеры ночи. Ледяные
водопады ночной темноты. Черные
лавины безмолвия. Безлюдные
каменоломни печали.
Я заблудился
среди ночных сталагмитов
моего одиночества.
И клочья дыма
спят, как летучие мыши,
в обугленных трещинах мира.

* * *
В газете пишут
о войне и о смерти,
но мальчик лет пяти
из этой газеты
сделал кораблик,
плывущий по озеру.

Может быть, если б умел,
он сделал бы
настоящую бабочку, настоящее облако?

Важно, что все же
он сделал кораблик,
сделал из вести о страшном,
почти как поэт – стихи.
Стихи ведь тоже
вроде летучей игрушки,
даже если в них
говорится о смерти,
о горе и смерти –
не правда ли?
("небесное лакает молоко")

* * *
Видимо, напрасны обращения –
Обвинения, благодарения, –
Ясно, что не отвечает небо.
Все-таки – посмотришь ранним вечером:

Светится голубоватым глетчером.
(Знаю сам, что холодно и немо.)
Видимо, и нет престола Божия:
Только небо, на покой похожее,

Серебрится, бледно золотится.
Это просто метеорология.
(Отчего заговорил о Боге я?)
Вечереет. Кажется, зарница.

* * *
Бывает, светится море
Сквозь тени осенней рощи.
Бывает, сквозь летний дождик
Проступит ясное небо.

И кажется вдруг, что в мире –
Следы чего-то другого
(Вот так в шевеленье листьев
Невидимый виден ветер).

Как будто сквозь близкий шелест
Ты слышишь далекий голос –
Как будто сквозь дали неба
Так близко далекий голос.

* * *
Я знаю – не все ненужно,
Не все напрасно.
И небо не зря жемчужно,
Светло, прекрасно.

Ну да, оно станет темным,
Но и в тумане
Мы свет безоблачный вспомним,
Виденный нами.

Что делать, что в нашей власти
Так мало жизни.
Как рыбку, быстрое счастье
В ладонях стисни.

Мелькнет, как в небе синица,
Рыбка-принцесса.
Но долго счастье хранится
В памяти сердца.

* * *
Я тоже не верю в бессмертие.
Я помню один только день.
В саду городском, на концерте…
Так пошло, так нежно: сирень

И пение нежно-вульгарное
О том, что неверен был «он».
Я слушал грустя, благодарно,
Рассеян, взволнован, влюблен.

Банально-прелестное пение,
Один лимонад на двоих,
Бессмертная ветка сирени,
Увядшая в пальцах твоих…

* * *
Сады, цикады, цыгане,
Фонтан, цветами поросший.
Наградой поздней – сиянье
Над нашей житейской ношей.

Наградой – дыханье юга
(За наше с тобой терпенье),
Сиянье позднего чуда
В июльское воскресенье.

Здесь воздух тронут румянцем,
Почти неземная краска,
И тусклым диссонансом
Твоя угрюмость и астма

В душистой музыке света,
В огне, прилившем к лазури
(Почти в раю Магомета,
Среди розоватых гурий).

* * *
Лиловеют поганки,
Серебрится ракита,
В длинном столбике света
Золотятся пылинки.

Сок зеленой травинки
Вяжет горечью нёбо.
Золотисты оттенки
Там, где сине полнеба.

Оцарапал коленки
Чей-то мальчик горбатый:
Смугло рдеют кровинки
В тёплом столбике света.

И от южного ветра
Как бы в дымчатом блеске
Золотистые краски
Нежной Божьей палитры.

* * *
Увядает над миром огромная роза сиянья,
Осыпается небо закатными листьями в море,
И стоит мировая душа, вся душа мирозданья,
Одинокой сосной на холодном пустом косогоре.

Вот и ночь подплывает к пустынному берегу мира.
Ковылём и полынью колышется смутное небо.
О, закрой поскорее алмазной и синей порфирой
Этот дымный овраг, этот голый надломленный стебель!

Или – руки раскинь, как распятье, над темным обрывом.
Потемнели поля, ледяные, пустые скрижали.
Мировая душа, я ведь слышу, хоть ты молчалива:
Прижимается к сердцу огромное сердце печали.

* * *
Снегом, солнцем и сном.
Далеким именем счастья.
Той оснеженной сосной.

Лунным лесом во сне.
Далекой свежестью ветра.
Сладостным именем: лань.

Смутным сумраком сна.
Холодной мглой ледохода.
Мартовским именем: ночь.

Тусклым утром во сне.
Летучим именем чайки.
Розовым знаком зари.

* * *
Снопы фонтана –
как светлая райская пальма.
Остаток дыни
на влажном газетном листе
того же цвета,
как это вечернее небо.

Рабочий пьет пиво. Бутылка
цвета морской волны
Я вижу ясно:
плывут дельфины,
дельфины, тритоны
и нереиды.

(1961, Италия, тут прямо ясно видно, как в первой строфе - старый Чиннов, а во второй - тот новый, каким он пытается стать, но не стал еще).

* * *
… И звуки вырвались из плена партитуры,
Как чудо, как лучи в осенний вечер хмурый.

О, если стать дано и этой жизни тесной
Гармонией земной, симфонией небесной.

О, время нежное, когда не будет гнета,
Преобразятся вдруг забота и работа

И станут музыкой, свободой и покоем,
Как уголь – ладаном, как перегной – левкоем…

Так музыка, мечтательно звеня,
Своей мечтой тревожила меня.

* * *
Перепела, коростели,
Две параллели – колеи
В пыли проселочной дороги.

А поле в небо перешло,
И там, за озером, село
И озаренные телеги,

Паром в сиянии зари,
Слепые и поводыри,
Солома светлая у риги.

И нежно озарен плетень,
Но дымчато втекает тень
В голубоватые овраги.

Да, вспоминай, воображай
Неяркий, тускловатый край,
Край Луги, Ладоги, Калуги.

* * *
Мне нужно вернуться
За скрипом колодца,
За криком детей у реки,

За плёсом в тумане,
За плеском у сходней,
За лесом у светлой реки,

За иволгой ранней,
За ивой прохладной,
За тихим дыханьем реки.

* * *
Облака облачаются
В золотое руно.
Широко разливается
Золотое вино.

Это бал небожителей,
Фестиваль, карнавал,
И доходит до зрителей,
Как скрипач заиграл.

И две бабочки поздние
У гнилого ствола –
Словно крошки амброзии
С золотого стола.

А подсолнух нечаянный
У садовых ворот –
Точно райской окраиной
Рыжий ангел идет.

* * *
За музыку полуденного зноя,
За музыку полночного покоя,
Зa звуки Моцарта
в приморском городке,
За эту смесь гобоя и прибоя.

За мерный звук катулловых двустиший,
За шелест крыльев – о, все выше, выше, –
За легкий шорох высохшей травы
Под легким телом ветра или мыши,
Под легким шагом ночи или Музы.

«За всё, за всё тебя благодарю я».

* * *
Так проплывают золотые рыбки,
как лепестки оранжевых настурций,
почти просвечивая, точно дольки
мессинских золотистых апельсинов.

Так шевелятся огоньки церковных
свечей, мерцая, розово желтея,
как маленькие пламенные листья.

Так отсвет ранних фонарей в реке
сквозит, и золотятся, отражаясь,
оранжевые лепестки заката.

Так в темных, с рыжим золотом, глазах
плывут, колеблясь, золотые тени.

* * *
Эта нежная линия счастья
Порвётся? Продлится?
Куница, синица,
Не бросай меня, легкая гостья.

Чтоб дожить мне до мудрости старца,
Сухого уродца,
Пусть долго не рвется
Эта нежная линия сердца.

Приучай, что придётся расстаться,
Душонка, Психея,
Дай привыкнуть к тому, что слабеет
Это здешнее счастье,

Что одна полетишь без боязни,
Где счастью конца нет,
Где радугой станет,
Вечной радугой станет
Эта нежная линия жизни.


ВДОХНОВЕНИЕ

Пожалуй – жалость, «грусти жало»,
И звук, как тени в ночном саду.
Немое слово трепетало,
Я бредил словом на ходу.

Я не могу сказать яснее,
Я не умею тебе сказать.
Как будто музыка во сне – и
Начало трепета опять.

Как будто жалость или скрипка
И даже – Муза поёт в луче.
И новый звук качнулся зыбко,
Не знаю – мой? Не знаю – чей.

И взмах крыла (несмелый, жалкий),
Как будто осенью свет весны,
И звуки флейты, как фиалки,
Пугливой свежести полны.