вам не понравится, но вы же всегда вольны отписаться, раз уж я помешалась на 70-80х годах Львова.
Перед смертью за секунду я окажусь на Армянской в 1982 году всех увижу выпью кофе сварю его себе в песочке сам и попрошу у покойной пани Нади стаканчик воды на улице выпью и покурю там Никитин и Марк Биндштейн там Гельцер и КСП умничают и Крымская смеётся и Гамбург картавит и Невелюк вещает и Стервец в белых сапогах а я ему саечку за испуг и Змудикова там читает Гессе а пьяный Дем хохочет и ревёт Прокоп и другие покойные панки и девочки просят 15 копеек на кофе и даже Гитик и Пархомовский и Джоник с последней сигаретой и Алик Алисевич - карасик и Гера что-то бубнит как обычно и Саша Попов весь в белом и Шнурок идет мутить ширку и Шуля вмазывается в подьезде как ковбой пережав руку коленом и Костылевич с Молодым на понтах и Жорик Чёрный с открытками и Жорик Белый с поломаной рукой и Княжна с собачкой и Марик Коган съел бефстроган и ужасно этим растроган и девченки смеются из музпеда и Кузя приходит и меня забирает говорит хватит говорит идём хватит и вообще надоело писать
хорошая старая статья Игоря Клеха о Галиции и ее литераторах, литературе и упоминаниях в литературе. Как-то то про Маоха, то про Гоголя, но в целом хорошо. magazines.russ.ru/nlo/2000/45/main17.html
книжка "Хиппи во Львове" Мне она за тем, что в ней есть про Леонида Швеца, городского сумасшедшего и поэта, видимо, беллетризованная биография в эпизодах. перевод какой-то вольный. Почти что Керуак)
Вот еще какая-то тетя пишет на Прозе.ру свой мемуар читать дальше Однажды в невообразимо далекие времена, мы сидели и как всегда говорили. Говорили слова глубокие и звучные, слова легкие и пустые, слова мягкие и слова царапающие. Разные. А потом Игорь Клех, который еще не подозревал, что через несколько лет получит Буккера, сказал нам троим - моему мужу Олежке, который еще не знал, что вынашивает в себе раковую опухоль, Оксане Данилюк, которая не догадывалась, что скоро отбудет в государство Израиль, где будет называться Ксения Агалли, и мне: «Вы живете для рассказов». Я задохнулась от негодования, Олежка, еще вполне живой, ехидно улыбнулся, а Ксюха спокойно ответила: «Что ж, не самый плохой способ жить». Она оказалась права. Сто тысяч и еще пять раз права. Я видела другие способы и свидетельствую – этот не самый плохой. Даже на простом житейском уровне. Знаете, как оно бывает – компания, уже обо всем поспорено, а расходиться не хочется, и спиртное еще не кончилось, но вдруг появилась легкая трещинка в вечере. И тогда кто-то один говорит: «Слушайте, чего расскажу. Был у меня знакомый…». Пусть все запоминается не совсем так, как было, пусть у разных свидетелей события получаются разные истории, но разве дело тут в достоверности? Со временем каждая байка, многократно обкатанная на десятках слушателей, теряет ненужные подробности, подгоняет под себя подходящие слова и требует записания. И подчиняешься. Потому, что многие, о ком речь, этого сделать уже не могут. Итак, Леня Швец. Леня был хрестоматийным городским сумасшедшим и еще поэтом. То есть, сначала он был только немножко не в себе, а стихи…. Это потом нагрянуло. Просто в одно ненормальное, беспредельное лето Леня подставился. Рыпнулся, куда не след, назвался груздем, и кузов оказался тут как тут. Был июнь, Крым, Алушта, куда рванула вся львовская богемная тусовка, прихватив по дружбе и Швеца. Было море, были друзья, все – красавцы, таланты, поэты, было до смешного дешевое разливное вино и золотистые, с гладкими ногами, податливые девушки. Леня читал им чужие стихи, и они млели, и море Черное подходило к изголовью на мягких соленых лапах. Со временем чужих стихов сделалось уже мало, они были тесны, не по размеру и Леня стал писать свои. Когда я нашел на берегу моря огромное яблоко и разрезал его пополам, из него вышла женщина и села на ладонь Но это было уже потом, во Львове, когда нахлынула осень, завесила город серым, лизнула воспаленным простудным языком. Напильники костелов царапали брюхо низкому небу, текли мимо булыжники мостовых, а в ленчиковой сердцевине, просушенной и светлой, как выброшенные на берег деревяшки, смеялся июнь. Все это концентрированное когдатошнее счастье отравило Швеца навсегда. Я узнала его много позже. Просто как-то дорогу мне заступил высокий нескладный человек. На плечах его болтался задрипанный плащ, а на голове сидела зеленая шляпа. Он поцеловал мою растерянную руку, опустился на одно колено, прямо там, на трамвайной остановке, и стал читать стихи. Я не сумела их толком расслышать, распробовать. Помню только «печальных коней с ноздрями красавиц» и совершенно обэриутскую строчку «Выходит мама на крыльцо. От яблока горит лицо». Вокруг стояли какие-то тетки, все в мешках и с задастыми глазами, а он, нелепый в этой своей шляпе, острым коленом впечатавшись в заплеванный асфальт, читал. После мы даже почти подружились, и я уже совсем не стеснялась его нелепой восторженности. Жизнь мчалась галопом, все вокруг были страшно талантливы, если не гениальны, и вслушиваться в ленчиковы корявые слова просто недоставало времени. - Потом, потом, Леня, - отмахивались мы и убегали, не дослушав. А там, за спиной Леня поднимался с колена и смотрел вслед близоруко и растерянно. И, наверное, думал: «Такая тишина, что можно забраться в ухо, и сесть на ресницу, свесив ноги». Он никогда больше не был в Крыму, но отсвет того лета жил, пусть и не видный никому. Хотя не совсем так. Иногда мелькало что-то такое в лице. Как-будто Швец смотрел на огонь. Уже спустя годы, прочтя некролог, где тот самый букеровский Клех написал «над ним нависла горячая магма слов», я вдруг вспомнила об этом и поняла. А тогда никто ничего не замечал. Замечали только, что Леня становится все «страньше и страньше». Одно колено на его куцых всегдашних брючатах протерлось буквально до дыр, так часто он припадал на него, выбирая в свои Королевы, уже не только нас, богемно-хипповых барышень, но и кого ни попадя. Лупоглазые девчата, которых во множестве привозили из окрестных сел утренние электрички, были прекрасны и неотличимы, как матрешки. Они выходили из вагонов и с сухим деревянным стуком раскатывались по горбатым улочкам, где их и поджидал Леня Швец. О, он был отличным ловцом матрешек! Его привлекала их кажущаяся пустотелость, и Швец набивал их своим голосом, строчками, рифмами. «Течет любовь свободной кровью, прижав распятье до колен» подвывал Леня высоким голосом, подрыгивая ногой. Но внутри у матрешек всегда оказывалось что-то еще: семечная лузга, оставшийся дома ненакормленный порося, тряпки, мечты о ПТУ и образ другой матрешки с каким-нибудь дурацким именем, вроде Мыколы Бескоровайного или Грицька Твердохлеба. От всего этого Швец грустил и томился. Это вот его томление стало со временем заметно. И в первую очередь родным. Те приняли меры, ну а что им, немолодой его сестре с мужем и детьми оставалось делать? Вот и сдали Леню в дурку. Нам же не важен диагноз? Тем более, что я его не помню. Помню только то, что сдавали его неоднократно. И Швецу там не нравилось. Не было гуляния по улицам, сельских девчат тоже не было. Удержать тот летний пламень в больничных коридорах, среди дуриков и медбратьев зверской наружности было очень тяжело, приходилось подбрасывать в топку все, что могло гореть. А от этого самого Лени делалось все меньше. Но главное, под воздействием галоперидола и сульфазина с аминазином он переставал производить стихи. И сейчас самое время заявить, что, мол, система загубила гения. Но вот этого не скажу. Потому что политический строй тут совсем не при чем. Что же до стихов… Думаю Леня был бы поэтом, даже, если б не написал не единой строчки. В том-то все и дело. А во внешней жизни с жуткой регулярностью происходило то, что на врачебном языке называется «обострением» и измученные ленчиковы родные опять звонили в «Скорую», вызывая специализированную 4-ю бригаду. И однажды Леня, несмотря на кроткий нрав, заупрямился. «Отныне – никогда», - заявил он родным. А, когда они все-таки вызвали психовозку… Знаете, это был старый, еще австро-венгерской, а может, польской постройки дом из того времени, когда город еще звался Лембергом. Высокие потолки и бесконечно длинные комнаты. Так что, времени хватило. Вполне хватило. Они бежали к нему через всю длину, путаясь в белых халатах, а он уже летел с третьего этажа, прямо на копья чугунной ограды, и солнце, такое же, как когда-то, летело и переворачивалось вместе с ним. Смеялось, что сам он это все напророчил, что, Поэтом назвавшись, вызвал на себя удар, что трагическая судьба – это для Поэта самое то… И повисло рядом. Говорили, что у него было тихое лицо, совсем спокойное. А одно из последних написанных им стихотворений, заканчивалось так: «А там, где плакал соловей, сидит раздутый муравей». Если человека уже нет – жизнь его кажется законченной картиной, где смерть – роспись художника в углу. Можно поддаться соблазну обобщения и сказать, что, мол, после последней завитушки открывается общий замысел, Божий промысел. Но это – туфта. Ничего не видно и уход окончательный проясняет все не больше, чем поход в гастроном за бутылкой портвейного вина.
той ночью звонила мама, говорила, что сходила на "Дар" в Фоменко, ей все понравилось, но она ничего не поняла. Говорила: "Леля, а при чем тут Чернышевский?..". Ну я что-то объясняла.
недели за две позвали меня на юбилейный вечер журнала "Арион", 20 лет. Прихожу в ЦДЖ. Стоит на входе Алехин, я говорю, здравствуйте, мол, с юбилеем, ура-ура! - а он говорит: Спасибо! а вы?.. я наглая как пробка, говорю, а вы что ли не узнаете? - и смеюсь. А Алехин вдруг отвечает: О господи ты боже мой, прости! Мама уже наверху, поднимайся!
и я раздеваюсь, смотрю на себя в зеркало, обнимаю Лету Югай, подыгрываю Переверзину в его игру в то, что мы знакомы (хорошая игра, я бы издала книжку у него, если бы я издавала книжку), а сама все думаю, что если это именно моя мама сейчас действительно наверху - то я не удивлюсь, пожалуй. Моя мама и не такое может. Что ей какой-то издатель какого-то журнала.
А на фуршете, пока Файзов уговаривал меня написать рассказывал про "М8", пока Коровин вручал новую книжку и спрашивал, не напишу ли я рецензию, а я злобно думала, что я помню, как вы оба не здоровались со мной, снова звонила мама и говорила: "Лёля, я поняла, что это был за гермафродит, который мне мешал смотреть спектакль!" (мама любит слово "гермафродит", у нее каждый третий - гермафродит). Я, говорит, поняла, кто это был сперва с носом, потом без носа, который весь спектакль таскался за Чердынцевым и не давал ему жить - это Надуманная литературная необходимость! Ужас в том, что я так и не читала "Дара" и не смотрела спектакля.
Опять же, вчера был Толя, пришел, говорит, расскажи про семинар критики, я видел фотографии, ты там все время что-то говорила руками, что ты говорила. Так вот вчера я ничего не говорила, наблюдала издалека Чухонцева с очень милой женой (он отбивался от поклонников и тащил ее домой, а она шла медленно и звонко спрашивала:А там что? а вот там? - и, в сторону занавешенной розовым тюлем курилки - Ой, а тут-то как хорошо, что там?). Она вообще у него чудесная. На поэте устала, под конец сидела на диване разувшись и положив ножки ему на колени. Очень нетипичная тетенька. Не старушка, не женщина без возраста, не Женщина, не Жена поэта, ни на кого не похожа, такая - девочка внутри, знаете... Некрасивая, старая, чуть ли не лысая, такая по-настоящему живая. Ничего не говорила, запихивала в сумку "гостинцы от зайчика", потому что обидно сидеть дома одному, особенно одному спать ложиться.
может, если вам показать фото меня и Бака, вам понравится его анекдот?
семинар критики журнала "Октябрь". Снимала Вика Лебедева
Бак рассказал в воскресенье анекдот: - вот стихотворение. - не интересно. - (начинает читать) - о! Акмеист третьего ряда, интересно! - нет. Это мой сосед написал. - тогда не интересно. - это он нарочно так написал. - тогда опять интересно.
Ай нид хелп. Вот этот ряд - рукав, кровь, трамвай, известь, мел, пепел, снег, реки, спайками - дает нам героиновый план? Или мне мерещится? Или есть слова, которые тут лишние? Пожалуйста, помогите мне, я сильно далека от этой субкультуры и, кроме "Джанки", ничего не читала. Сленг должен быть, скорее, из 80-х. Но он и сейчас, думаю, не сильно изменился. Не знаете сами - спросите у зала)
Ну что ж, революция так революция, это вам не в тапки гадить, я понимаю. Но памятника Ленину, как вы понимаете, я незабудунепрощу. Потому что есть пределы жлобству, и они относятся ко всем памятникам, в том числе и к памятнику исторического чудовища. читать дальшеВ Киеве снесли памятник Ленину на Бессарабской площади Как сообщают очевидцы, памятник Ленину зацепили тросами, активисты его плавно потянули и после этого памятник упал. Памятник остался без головы и упал, проломив в дорожной плитке дыру, куда провалилась голова. Как передает корреспондент «Комментариев», активисты, которые снесли памятник, поют гимн Украины и кричат: «Ганьба кату Украины!» Народный депутат Андрей Ильенко, комментируя снесение памятника Ленину, сказал корреспонденту «Комментариев», что «наконец-то сняли проклятье с Украины». На данный момент на месте происшествия милиции нет, проезжающие автомобили сигналят, у постамента находятся около 300 человек. Депутаты от ВО «Свобода» несут на Майдан Независимости руку памятника, которой, по словам «свободовцев», «Ленин вел Украину в светлое будущее». не знаю, что это за агентство, пишет группа вК Понимаете? По тому, что памятники Ленину все еще стоят, можно сделать выводы о том, что общество в целом перестало быть диким и варварским, ну или хоть чуть-чуть продвинулось по пути переставания. Ну, значит, не перестало. Нет, я понимаю, что несколько человек - не диагноз нации, но свержение памятников - всегда диагноз, даже если это не государственная акция, а частная инициатива. Я не ругаюсь, нет. Я расстроилась и даже обиделась (меня учат идентифицировать и называть чувства, я стараюсь).
А еще вот симптоматично что. Наши все эти белые ленты, биотуалеты все эти, дружины на выборах, вся эта гражданская инициатива, она же продолжается в и том, что этот странный человек заменил текст диктанта, потому что ему Рубина не понравилась, и все эпизоды самоуправства на местах с народными расправами над условно-виновными, я про Бирюлево и еще где-то это было, в Саратовской, что ли, области, все вот это симптомы одного и того же, что государство в том виде, в каком оно существует, не удовлетворяет потребности народа. Никакие. Ладно, оно давно не удовлетворяет ф соцзащиты. Ладно, оно не обеспечивает равенства. Но оно уже, как видите, не внушает доверия даже как карательный (не следственный, следственный - давно!) орган, даже в части уголовных дел. А немецкий бойкот олимпиады неизбежно вытеснит функцию представительства на международной арене - и граждане будут вынуждены представлять себя сами. Уж как смогут. Они этим и заняты, писатели вон пишут письма украинскому народу. И когда нам, наконец, кто-нибудь объявит уже войну, то, конечно же, граждане не доверят свои жизни гос-ву и пойдут строиться добровольцами (как у нас принято, партизанами).
Интересно бы сделать какие-нибудь ставки. Сколько еще Россия просуществует в таком виде, как сейчас? Что дольше 5 лет - не верю. Года 4. Или 3,5. Как-то так.
Вась считает, что когда я разбираю с ним пьесы, я говорю так: "А(вверх!)-кооо(вниз)-рдик(вверх!)". И очень веселится. Сам он обычно говорит: "Шмяк! Пам-пам-ШМЯК!!!".
а еще люди, родившиеся в Туле, говорят отчетливое "х" вместо "г". Может, и не все. Но все, кого я видела. При этом, что удивительно, они смягчают стыки согласных типа "диськурьс", "коньтекьсьт" и т.д. Мягкие эти знаки меня при этом радуют. А "х" нервирует. Хотя если действительно "четьверьх" - это правильно, то почему тогда "Олех" выносит мне мозг? Это так странно и неожиданно. Но вот вам мое наблюдение, личным опытом пока не опровергнутое.
по физкультуре задали за новогодние праздники купить лыжи. Вась нервный, переживает о лыжах, говорит, вот, надо, а то она ругается, надо с января бла бла. - Хочешь, попросим у Деда Мороза? - спрашиваю жадная я, пытаясь сэкономить на подарке. - Тогда я буду совершенно как Финдус! - отвечает Вась. Дело в том, что на Новый год Петсон выстругал для кота Финдуса одну лыжу, а вторую ему было все некогда и не досуг, а там и весна и лето, а когда снова выпал снег, Финдус отлично катался на одной лыже, но на новый год он пишет список желаний для Деда Мороза, и думает, вписать ли туда вторую лыжу или сэкономить желание, потому что вторую-то лыжу старик и сам может ему сделать.
- ты со мной никогда не делала уроки. А папа однажды делал, но я решила второй раз не обращаться к нему. - ну и правильно. - а тебе, кажется, вообще всегда было все равно, что мы проходим и в каком вообще классе я учусь. - да. А когда мне было не все равно, я открывала твой дневник, а там всегда девственная пустота. Я принималась ругаться, а ты отвечала, что так всегда было, есть и будет во веки. Я и привыкла. - хотела бы, могла бы сходить в школу... - так я ходила на собрания. Я же их видела, их всех надо было лечить электросном. - а ты с кем делала уроки? - с сестрами. Мы все садились и все делали, мне все девки помогали. А когда не могли решить, то ждали Ф.И.. Тасю вообще никогда не трогали. Ф.И. приходил поздно, усталый, темно в доме, без очков не видит, голодный, пьяный, смотрел, смотрел, говорил: "Дочур... Не соображу. Оставь, я утром посмотрю". Утром просыпались - у каждой задачи лежал листочек, на нем идеальным почерком верное решение. Федор Иваныч с нами и газеты школьные делал, их же часто давали, каждые три недели примерно, ко всем праздникам, вот он с нами рисовал и надписи писал. А, нет, надписи - это Лиля, она аккуратненько писала, под линеечку. Я помню, я не могла выучить стихотворение, пожаловалась ему, а он говорит, дочур, семь раз прочитай - и запомнишь. Я так и запомнила.
Она так и запомнила, и мне потом сказала так же. Но я запоминаю с третьего, и всегда запоминала. Т.ч. я удивилась тогда. А сейчас Вась не может сыграть, и плачет над фоно, и я говорю: "Кот, сыграй пять раз - и на пятый точно получится".
Нет, это не все, что мама помнит про папу. Но другого я вам не расскажу, а то уже ни я, ни вы спать не сможете. А так пока что будем жить в идиллии. Оказывается, эти 3 обезьяны, они символизируют "не видеть зла", "не слышать зла", не говорить зла и о зле", а к ним еще есть четвертая, у нее ручки вдоль тушки вытянуты - "не делать зла". Вот-вот. Вот и вся моя жизненная позиция).
"Ссылок приводить не буду, но хочу все же написать пару слов о письме поддержки украинскому Майдану, которое отправили уважаемые члены российского ПЕН-клуба (в «Гранях»). Сам я никогда не был членом никакого клуба или союза писателей, но претензия моя не в этом. За пару дней до этого другая группа русских литераторов, не объединенная никаким членством, опубликовала послание тем же адресатам (в «Кольте»), и среди подписавших был и я. Мне предложил подписать московский коллега, с текстом я согласился, а потом его чуть подстрогали в «Кольте», но я тамошнему персоналу вполне доверяю и результатом не обманут. Разница между подписавшими первое письмо и второе вот в чем. Большинство из нас, подписавших первое, связывает с нашими украинскими коллегами творческая, а зачастую и личная дружба. Мы выступаем на общих литературных форумах, переводим друг друга, просто рады друг друга видеть. Мы понимаем смысл их сегодняшней борьбы, верим им и доверяем. Мы просто пожелали им успеха и выразили свою солидарность. А вот наши коллеги из ПЕН-клуба, выдержав некоторую паузу, обратились поверх голов с абстрактным пожеланием добра и красоты, но при этом не преминули слегка погрозить пальцем в сторону Киева и напомнить бузотерам, что там у них есть неприятные фашисты, и что им надлежит всячески от них отмежеваться. Если бы эти коллеги внимательно следили за событиями, то они знали бы, что уже неоднократно отмежевались и выразили полное намерение отмежевываться в будущем. Украинцы не глупее и не наивнее вас. А уважаемым членам ПЕН-клуба я бы предложил оглянуться на собственный задний двор и почаще отмежевываться самим. Если тебя соблазняет соломина в чужом глазу, вынь бревно из собственного. А лекций из Москвы Киев уже давно наслушался вволю."
Знаете, что я заметила? Что я много раз в жизни как-то передоверяла функции собственной совести (морали? нравственного чувства?) на сторону. Такой период в жизни, что в этот раз для меня их выполняет вот этот вот человек. Почему передоверяла - не знаю, но ловила себя на этом несколько раз. Впрочем, всегда приличным, как показал опыт, людям, вполне камертонным. Сейчас как-то так устроилось, что я не глядя могу поставить+1 под любым его словом. Это, конечно, неправильно, я знаю. Просто хотела записать это, про меня же все же дневник.
на сайте ММДМ сказано, что приедет и споет нам Намгар Лхасаранова, великая бурятская певица, а сыграет ей Хуун-Хуур-Ту. Это ничего, что Хуун-Хуур-Ту везде пишут, как Хуум-Хуур-Ту. Но блин, почему, в скобках сказано "г. Тува"?!?! Почему - город?! Это слишком большая страна, чтобы можно было запомнить.
А чего ты? А я ничего. Я хожу по мостам и проспектам, по прогалинкам и просветам, и не надо мне ничего, ни ответа и ни привета, и ни голоса ничьего.
А зачем это? А низачем. Просто я не в аптеке провизор, а ходок по корявым карнизам, просто город пронизан лучом, не имеющим предназначенья, просто незачем – и низачем.
Я ходок по карнизам и трубам. Но откуда я? Как объяснить? То ли города, города рупор, то ли горя горького нить.
Ах, откуда я? Из раскопок? Из грядущего? Как знать? Вся я вытащенный из-за скобок вопросительный выгнутый знак. Зацепившись за солнечный круг, вопросительный сломанный крюк.
1962
* * *
Ненаглядное моё солнышко на крыше, житиё и бытиё, даденное свыше.
Бытиё, а с ним и быт, грязная посуда... Не замучен, не убит, не спеши отсюда.
Не спеши отседова, где сияет месяц и где на траве дрова светятся и светят.
ну наконец-то господа литераторы перестали плеваться, показывать язык, пожимать плечами, делать "пффффф" и "буэ" и судорожно метаться туда-сюда, выкрикивая слова "Бродский!" и "Тарковский!", и стали исследовать советскую эпоху комплексно, как культурный феномен. Перестать делать вид, что "ничо такого не было" (принять реальность) - первый шаг к успеху. Я в ленте вижу, уж не я одна памятники эпохи фотографирую. Хотела вам еще сфотографировать в Воронеже стелу "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", но не дотянулась: близко стояла, отойти некуда, машины, а она высокая, не лезет.
Был номер "Знамени" о подпольной советской культуре (11, 2013). Вот теперь "НЛО" пришло: "Один из самых странных, загадочных для понимания сегодня историко-культурных феноменов – общая интонация интеллигентской позднесоветской культуры. Ее принципиальная лиричность, меланхолия, безнадежная – уже даже не чеховская, а даже какая-то псевдопрустовская – психологичность, пристальное внимание к малому в ущерб даже среднему плану – все это заставляет нас думать о второй половине 1970-х—начале 1980-х как о своего роде замкнутой культурной парадигме, невоспроизводимой после ее конца. Нечто вроде средневековой Японии, или хейзинговской «осени средневековья» в герцогстве Бургундия". Я не знаю, что такое "замкнутая парадигма", и не знаю, надо ли мне это знать. А в целом стиль неплох и мысль верная.
Андрей Щербенок «Цивилизационный кризис в кино позднего застоя» (статья не совсем об этом, не о цивилизационном кризисе, даже не о застое. В статье очень верно 70-е названы декадансом, и это куда более декаданс, может быть, чем начало века. Иначе сознательное уничтожение себя посредством портвейна, этот массовый медленный суицид объяснить нельзя). nlobooks.ru/node/3753
по радио сказали, что кто-то там в нашем правительстве, что ли, настаивает на введении уголовной ответственности за призывы к сепаратизму. Ну-ну. А как было хорошо-то, когда "да пусть возьмут себе столько суверенитета, сколько смогут унести".
Про Исландию тоже вот очень интересно. Я только про банки не поняла: они не страховали инвестиции, что ли? И что, голландцы и британцы никогда не получат своих денег, вложенных в частные банки Исландии? как-то мне их жаль...
а я и не знала, что там уже построили лютеранский социализм kramtp.info/news/13/full/id=26953 а все надо мной смеются, когда я говорю, что не просто парламентская республика, а именно прямая демократия спасе мир (лично мой - разрушит, конечно. Мне даже страшно представить, что примут мои сограждане, если среди них перейти к прямой демократии. Сами по себе они намного страшнее любой мизулиной. Мне так кажется. Хотя я много езжу и смотрю на людей в разных гороах отечества. Но все равно народ рф представляется мне страшной темной массой. М.б., я просто слишком рано прочитала "Капитанскую дочку")
Про другое. Наступило 3 декабря и мы в третий раз начали читать "Механического Деда Мороза" Свена Нурквиста. Интересно, мы каждый год будем читать его? Он прекрасный. Щемяще-нежный, как все северные литературные сказки.