когда я говорила, что я кастрировала бы осужденных за сексуальное насилие сама, своими руками, я шутила. В смысле, это моя личная проблема, мой личный, индивидуальный вывих сознания.
Мрзд! да ты что!!! я против усиления пенитенциарных мер!!! Мрзд, ты спутало, я за правовое государство и гражданское общество!

Бездумное былое

OPENSPACE.RU публикует фрагмент биографической прозы СЕРГЕЯ ГАНДЛЕВСКОГО, написанный для проекта Линор Горалик «Частные лица: биографии поэтов, рассказанные ими самими»

Дальше ›

я считаю, что это стоит прочитать - хотя бы ради портрета Бахыта, который я раньше не видела)

мне понравилось про 700 и 600 лет рифмованного европейского стиха

а оставшиеся три сборника - ОЧЕНЬ БОЛЬШИЕ.
И мне почему-то теперь интересно читать биографии, письма, статейки и интервью. Но, наверное, это нехорошо делать до стихов. Не знаю даже, как и быть

Практически сразу вслед за "Партитурой", в 1972 году, но в Европе выходит следующий сборник "Композиция". Издает его в Париже та же самая "Рифма", издавшая "Монолог" и "Линии" ("Метафоры" и "Партитура" вышли в США, в Нью-Йорке, в издательстве "Нового журнала"). Я, конечно, до конца не дочитала, но, кажется, это мой любимый сборник. Пыталась выбирать, но - или прекрасное, или показательное, или про обугливание и пепел - невозможно выкинуть.
В биографии Чиннова на Либрусеке написано, что "Пятый сборник - "Композиции" (Париж, 1972) убедил М. Слонима, что сила Чиннова "в сочетании лирики и гротеска, в замысловатых языковых находках, в звучной меткости аллитераций, ассонансов и полных рифм, в неожиданности сравнений, в избыточности языка и метафор, и в остроумии пародий" (М. Слоним. Поэзия Игоря Чиннова // Новое русское слово. 1973. 6 мая). В "Композиции" Чиннов включил и стихи из первой книги "Монолог". "Старое к новому приросло, оттого что новое из него выросло", - заключает В. Вейдле (Новое русское слово. 1973. 21 октября), сожалея лишь о том, что в ряде случаев у старых стихотворений, попавших в книгу, оказались новые концовки". Я сверяла по ПСС, ни одного не нашла, может быть, так устроено ПСС, что стихи туда вошли не все - непостижимо, ничего не понимаю. Может быть, я плохо ищу, может быть, онлайн-версия неполная. И сборник-то называется все же "Композиция", а не "Композиции"... Вроде бы...

В сборнике три неравные части.
1. "Галлюцинации и аллитерации" - это именно они и есть. Ракурс освещения прежней темы меняется: Чиннов все меньше пишет о прекрасных "сияющих пустяках" преходящей человеческой жизни, и пустяки превращаются в "отблески на обелиске". Он все так же вглядывается в недосягаемый загробный мир (как и обещал в "Партитуре"), и теперь, кажется, различает его все яснее - в стихах появляются картины ада, вполне босховские. В аду все мелкое (суффиксы), прыгающее, скачущее, мельтешащее, бессмысленно движущееся (ср со скоростью движения ивановкого космоса). В полный голос звучит тема абсурдности жизни, причем как текущей, так и загробной. Вот пишет Ф.П.Федоров (и он совершенно прав): "По Чиннову, современный мир - это не столько мир хаоса, сколько мир абсурда. Хаос в своей дисгармонии естественен; абсурд, тем более абсурд универсальный, заявляющий о себе и в макрокосме, и в микрокосме, противоестествен. <...> Его лирика 1960-1970-х годов пронизана знаками как онтологического, так и исторического абсурда, порождающего не менее абсурдного человека, больших и малых абсурдистских реакций. <...> Идея абсурда как мировой доминанты продиктовала структурные метаморфозы лирики Чиннова. Абсурд ведет к алогизму, как словесному, так и зрительному, к предельной деформации изображаемых явлений, к гротеску". В конечном счете, художественный мир Чиннова начинает плотно соприкасаться с мирами, созданными Босхом, Гойей, Кафкой, Ионеско, Беккетом, Камю, Хармсом. (С Камю вопросов нет, но прийти к остальным от Иванова - хотя тоже, впрочем, мейнстрим мысли: Бога нет - как жаль- мир бессмысленнен - мир абсурден). Чиннов использует гротеск, мир его становится фантасмагоричным.
В стихотворениях этого раздела - обильная звуковая и языковая игра, неологизмы, активное использование междометий, звукоподражательных слов, прямой и косвенной речи, прежнее множество глаголов, правда, теперь больше совершенного вида. Языковую игру Чиннова Федоров называет "необыкновенным паронимическим аттракционом" (как по мне, весьма обыкновенным, но не важно): "В отличие от многих современников Чиннов демонстрирует не «дезорганизацию языка», а, наоборот, высокую степень его организации. Паронимия, будучи, как и все стихотворные структуры, принципом игровым, имеет, как известно, не игровое, а в высшей степени серьезное задание, подобное тому, которое имеет метафора (Эйхенбаум совершенно законно называл ее звуковой метафорой).<...> В паронимические отношения Чиннов ставит слова не «далековатые», а предельно близкие, с мерцающей, переливающейся, неопределенной, неактуализированной семантикой. <...> Нетрадиционные соединения разноязычных слов, разно-культурных понятий; нетрадиционное употребление уменьшительно-ласкательных суффиксов; нетрадиционная трансформация высокого в банально-повседневное и т.д., и т.п. <...> Совершенно очевидно, что вся поэтическая практика Чиннова главной задачей имеет преображение хаоса абсурда в игровой, языковой космос. Создавая текст как отдельного стихотворения, так и поздних сборников, Чиннов погружен в построение метаморфозы: миметический сеанс Аристотеля трансформируется в сеанс платоновского «богоявления»; бытийный хаос трансформируется в «горний» космос, автор-Аристотель превращается а автора-Платона. «Мне кажется, -утверждал Чиннов, -что роль искусства в современном мире вовсе не в том, чтобы отражать какофонию эпохи, ее разорванность, раздробленность, искаженность, а в том, чтобы противопоставить хаосу гармонический строй и лад, не детски-простодушный, конечно, не пахнущий прошлым веком, но выросший из сознания, что истинное искусство всегда есть Логос, отраженный в Мелосе»".
Строфика - местами жесткая, местами по прежнему синтаксическому принципу. Интонация, как ни странно, сохраняется, но к ней добавляется новая нота: человек не просто "приговорен к смерти", он не просто смирился с приговором и обшутил его, как мог, он и сам не хочет жить больше (но еще в "Партитуре", что ли, самоубийство с негодованием отрицалось. Оно и здесь не утверждается - зачем, все равно умрешь) - "Мне расхотелось жить, тебе расхочется", "смертельное ранение иронией" (звук!), "Ночные тени я // Пытался разогнать иронией, // И пили мы вторые сутки".
Часть сказанного верна и для остальных разделов сборника.

Отдельно отследить всю эту тему обугливания, горения, обгорания, пепла, пепелища, ада, сажи, угля как _сквозную_.
Отдельно отследить заявленную Федоровым сквозной образ птички, склевывающей жизнь по зернышку.
читать дальше

* * *
Может быть, оба мы будем в аду.
Чертик, зеленый, как какаду,
Скажет: «Вы курите? Кукареку.
А где ваши куррикулум вите?
Угу. Садитесь оба на сковороду.
Не беспокоит? Кра-кра, ку-ку».

Жариться жарко в жиру и в жару.
Чертик-кузнечик, черт-кенгуру,
Не смейте прыгать на сковороду.
Мы хотим одни играть в чехарду.
«Ква-ква, кви про кво, киш-миш, в дыру»

Кикиморы, шишиморы, бросьте смешки,
Шшш! Не шуршите вы про наши грешки
В шипящем котле сидит Кикапу,
А мы — мы обманем эту толпу,
Этих чертей, зверей, упырей,
Мы полетим над синью морей,
Мы будем вдвоем играть в снежки —

О, снег для твоей обгорелой руки!

* * *
В стране Шлараффенланд,
В заоблачной стране Шлараффенланд
Зоолог и турист Каннитферштан
(Из Копенгагена) зашел в кафешантан
Но оказалось, это крематорий.

Он был рассеян и себя позволил сжечь,
Развеял пепел и сказал: – Берите! –
И скоро заблудился в лабиринте
Лабораторий мировой истории
И ночи, где на дне Левиафан
Мычал и бегали хамелеоны
(Краснея, голубея, зеленея).

Там в обществе кентавров, минотавров,
Реакторов, министров, минометов
Каннитферштан сидит и пьет манхэттен
И смотрит, как в аквариуме черном
Химеры, великаны-тараканы
На Гулливера квакают, квакваны.

* * *

Woher, wohin —, nicht Nacht, nicht Morgen, kein Evoe, kein Requiem.
Gottfried Benn

Куда, зачем – ни ночь, ни утро, ни реквием, ни эвоэ.
Готфрид Бенн

«Ирония судьбы». Смертельное ранение иронией.
Хо-хо! И мертвый расхохочется.
Не плачь – и рана не беда, не тронь ее,
Не плачь, молчи, не обращай внимания,
Мне расхотелось жить, тебе расхочется.

Ты «сел не в тот вагон». И я. («Бывают недоразумения»,-
Сказал верблюд, слезая с утки.)
Была зима, снега. Ночные тени я
Пытался разогнать иронией,
И пили мы вторые сутки.

Мы опоздали, навсегда. Не опозорены,
Но всё пропало, всё пропало.
«Ирония судьбы». Судьба, мы ранены иронией.
Мы сброшены с пути, как поезд взорванный
У обгорелого вокзала.

* * *
Темные водоросли предвесенней ночи,
Темные лепестки ночной души пустынного мира.
Но уже возникает над бесшумным садом
Серое пламя.

Пепельные кораллы предрассветного часа,
Серая лава небытия, молчанья, забвенья.
Но уже на туманном пепелище жизни —
Голос из пепла.

Что же, плыви, уплывай, саркофаг ночного покоя,
Медленный катафалк безмолвных бессонниц.
Снова — влачить на плечах тяжелую ношу дневного
Скорбного скарба.
Снова – встречать на пути огромные скорбные камни
Вечных Сизифов.

* * *
Мертвый пейзаж на Луне –
Вариант омертвелой печали.
Сколько вариантов печали
(И смерти) известно мне?

Что там было, в язвах Луны?
Варианты чумы и проказы?
(Ах, сердце, ну что тебе фазы
Той прокаженной Луны?)

Есть варианты и здесь —
Эмфизема, саркома, склерозы.
Вариантов множество есть.
Но горы, озера и розы
Нам радуют сердце здесь.

А впрочем, зигзаги гор —
Больничная кардиограмма.
И сердце – хлам среди хлама,
И Смерть, Непрекрасная Дама,
Нисходит с безлунных гор.

(АнтиБлок, специфические рифмы, они радуют - но уже кариограмма).

* * *
И яблоко, по зрелом размышлении,
По ветке чиркнув, быстро стукнулось –
Свидетельство закона тяготения.

И черный кот поймал мышонка белого,
С ним поиграл, а после съел его –
Закон единства противоположностей.

И там, где спорили две точки (зрения),
Прямая (фронтовая) линия
Была, увы, кратчайшим расстоянием.

Потом разрушили до основания
Два города в весенней зелени
(Закон достаточного основания).

И солнце в море опустилось весело,
Теряя в весе столько, сколько весила
Им вытесненная купальщица.

(совершенно прелестный стишок, погрешности в прямой логике образа, доводимые до абсурда к финалу, мб, лучший стих с трехстрочной строфой, рифмовку так и не поняла)

* * *

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.
Капитан Лебядкин

«И срублен ты, как маков цвет, под коре-
»нь, на жизненном пути, в житейском море.
»Метался, как подкошенный, как вко-
»как вкопанный, убит безжалостной руко-

»й, как прошлогодний снег. Бесстрастная луна
»увидела, как во-царилась тишина,
»ти-ши, ши-ши, ши-на… И ты, увы,
»как все,
»в моги-
ле-
ле-
ле-
жишь, как белка в колесе,
»как лист перед травой, как клетка в птичке —
»как птичка в клетке, клетке-невеличке,
»и ниже, ниже, эх, травы, тра-тра, тра-тра,
»травы».

(почему тут первая строфа - катреном??? почемуу?!)

* * *
Далекий лед, далекий дымный день
Над миром облако висело.
И фосфор жег сердца людей.

Бежали тени, в небе гналась тень.
На дереве висело тело.
И мать вела чужих детей.

Ложился желтый свет на жесткий снег
Был красный след на белом свете
Был черный след еще ясней.

Был черный лед, я видел снег во сне.
Был темный дым над миром этим.
Был дом, горевший в тишине.

* * *
Обожжены, обнажены, обижены
Края души — и вот, о смысле жизни,
О том, что мы искажены, обезображены,
Что жизнь порою хуже казни, —
И черт хихикнул: «Это наши козни,

Мон шер, о богословской сей материи
С вопросами соваться к Небу
Смешно: шарады, фокусы и ребусы.
К ним комментарий — крематорий.
Все просто потому, что потому
Оканчивается, окунчивается на у».

* * *
Там поют гиены и павлины
Ходят по долинам золотым,
И слетает к лилиям долины
Бывший демон – серафим.

Нежатся с акулами святые,
Грешники сыграли с Богом в мяч.
Примеряет нимбы золотые
В ризе розовой палач.

Ангел ведьме наливает: пейте!
Светится добром бокал вина.
И осанну засвистел на флейте
Белоснежный Сатана.

Радуются ангельские рати:
Тишь да гладь, да Божья благодать.
Мы туда, любезнейший читатель,
Киселя пойдем хлебать.

* * *
Питекантропы в Пинакотеке,
Орангутаны в Оранжери.
Дух птеродактиля в человеке:
Гиббон в геликоптере, смотри.

А там, в реакторах, изотоп
Урана, гелия. Снова — опыт.
Смотри: Акрополь, питекантроп,
Летающий ящер, темный робот.

Реакторы, роботы. Не дразни
Горилл, мандрилов, крокодилов.
Плутон, Урания. Мы в тени
Их страшных царств, их царств немилых.

И скоро в ракете астронавта
Уже троглодит взлетит несытый.
И скоро увидят следопыты
Плезиозавра, бронтозавра.
Уран, плутоний. И троглодиты.
И термоящерное завтра.

(простое го надо читать голосом Андрея Родионова, тогда все будет хорошо)

* * *
Таракан Тараканий Великий, властелин пауков и лемуров
Шел войной на лангуста Лангуста, властелина мокриц и мандрилов.
Над рядами кротов или крабов сто вампиров топорщились хмуро
Рассветало. Был снег на равнинах. И сердце томилось.

Тараканий, шевеля усами, осуждал теорию квантов.
Лангуст, шевеля усами, поучал, что важней – квакванты.
О, как трудно дышать! Сколопендры в темнеющем небе.
Густо падает снег. Чье-то сердце лежит на сугробе.

Уже уносило в жерло расширяющейся вселенной,
В черной пустоте кружило Таракана, Тамерлана, Лангуста, Ксеркса.
В конусе небытия Тарантул вращался, пленный.
Два огненных дикобраза вертелись, грызясь из-за сердца.
Только мы отдыхали одни в отвратительном царстве Эринний.
И на сомкнутых веках твоих были пепел, и слезы, и – иней.

* * *
Ну и ну, ну и дела, как сажа бела, трала-лала.
А ночь светла, а коза ушла, эх, бутылочка по
жилочкам по-те-кла.
Ушла коза от козла. Ушла. Куда? В Усть-сы-сольск.
Не в Усть-сы-сольск, так в Соль-выче-годск.

Ау, моя коза. Чепуха хандра. Ха-ха, ха-ха.
Эх, гали-мать-я.
А ну и луна же. Во всю луна. Хандрит она, что
она одна?

Сто грамм забытья. Двести грамм забытья.
Хотите вина, мадам Луна?

Там Близнецы. Там Козерог. С козой, без козы?
Там Водолей.
Налей, налей, бокалы полней, козу вините в
смерти моей.

Ну и тишина. Нальем Близнецам.
Нынче здесь, а завтра — тамтам.

* * *
Дни мои, бедная горсточка риса…
Быстро клюет их серая птица.
Мелкий стеклярус кустов барбариса
К позднему утру весь испарится.

Осень. Валяется блеклая слива
В грязных остатках бывшего ливня.
Как ей в грязи тускловатой тоскливо!
Если б могла — она бы завыла.

Ну а солдатом (а пули-то низко)
В луже валяться? Страшно и слизко.
В черном болоте, как черная крыса…

Дни мои, бедная горсточка риса.

* * *
А ты размениваешься на мелочь,
На пустяки, по пустякам,
И головней дымится тусклый светоч,
Который мог светить векам.

Ну что же: невезенье, омерзенье,
И муха бьется об окно,
Опять попытка самосохраненья,
Хотя, казалось бы, — смешно.

О, позабудь житейский хамский хай
И стань сама свободой и покоем.
Ты мелкая? Не льешься через край?
Но — расцвети, белей, благоухай,
Душа, не будь лакеем, будь левкоем.

* * *

Consume my heart away; sick with desire
And fastened to a dying animal
It knows not what it is.
William Butler Yeats

Сожги мне сердце: утомленное желаньем,
Оно к животному, которое умрет,
Прикреплено; оно себя не знает.
Уильям Батлер Йейтс

Живу, увы, в страдательном залоге.
(«Бессмертья, может быть, залог»?)
Не жизнь — смесь тревоги и – изжоги
Туманный яд, холодный «смог».

Да, да, сегодня красная погода,
Да, презеленая, отстань.
Делишки и делишечки, простуда,
Больная, сломанная тень.

Но — русские авоси да небоси,
Всё — ничегошеньки, пройдет.
Сереет небо, холодеет осень.
А скоро — иней, скоро – лед.

…Кто смотрит? Искупитель? Искуситель?
Неясный нимб… Да нет – луна…
И не о чем, и незачем, простите…
«Луна — бледна». «Весна – красна».

* * *
Да, расчудесно, распрекрасно, распрелестно,
Разудивительно, развосхитительно,
Разобаятельно, разобольстительно,
Не говори, что разочаровательно.

Но как же с тем, что по ветру развеяно,
Разломано, разбито, разбазарено,
Разорено, на мелочи разменяно,
Разгромлено, растоптано, раздавлено?

Да, как же с тем, кого под корень резали,
С тем, у кого расстреляны родители,
Кого растерли, под орех разделали,
Раздели и разули, разобидели?
(вообще - плохо. Потому что провален финал. Но "разграблено предано продано")

БОЙ БЫКОВ

…бросаясь за вертлявым пикадором…
Николай Асеев

По сумрачно-желтой арене бессмысленно скачет –
Ну что, обреченный, израненный, черный, священный?
О, взлеты пурпурных плащей над твоей незадачей
И свет золотого камзола (и точность движений).

О, смерть в розовато-сиреневых ярких чулках
И яркие синие туфли — и точность их шага,
За желтой изнанкой плащей – золоченый рукав.
И вот уже кончено, бедный, — последняя шпага.

Так жалко упал на пятнистую охру земли.
Как лилии, стрелы росли из кровавого бока.
За хвост привязали и стремительно поволокли –
Поспешно, позорно, — позорно, поспешно, жестоко.

А впрочем, к чему красноречие? Двадцать минут
Тобой занимались, тебе оказали внимание.
Зачем обижаться? Другие и хуже умрут.
А я – поживу. До последнего, брат, издыхания.

А вот еще кусочек прекрасный (финал скверный, не покажу)
<..>И серые тени змеились у лодки Харона,
И теням туманным показывал фокусы Хронос,
И чья-то душа, разжиревшая черная такса,
В зеркальной стене отражаясь, прилипла к паркету.
И мы танцевали на темных волнах Флегетона,
И черный оркестр погружался в мерцание Стикса,
Огромные люстры летели в застывшую Лету. <...>

* * *
Акакий Акакиевич,
шинель – «тово»!
Петрович покачивает
седой головой.

Во граде Петровом
черный утюг.
Петрович, Петрович,
шинель – тю-тю!

Навек тю-тю, навсегда тю-тю!
О, если бы чудо – я чуда хочу!

Ворона покаркивает.
Могила. Снег.
Акакий Акакиевич,
шинель — шут с ней!

Не стоит искать, тосковать, бунтовать:
в обитель небесную мчится кровать.
В сиянье и славу, в парчу и виссон
Акакий Акакиевич облачен.

А если и нет — и тогда не беда:
над ним лебеда, под ним вода.
«Энергия — в материю!» Всё физика, да.
Копил, копил, сукно купил. Конец, господа.

2. Элегоидиллии
Тут я неуместно скажу, что Чиннов равновесен. Смертное отчаяние "Линий" уравновешивается "Метафорами", гротески "Партитуры" позже уравновесятся "Пасторалями". Но и сами сборники начиная с "Метафор" имеют сложную, равновесно-гармоническую структуру, они контрапунктны, и новый голос языковой игры почти всегда соседствует с изначальной парижской нотой (едва ли не в каждом сборнике Чиннов упоминает Цитеру или оставляет прямое посвящение Иванову). В это части мне очень сложно увидеть абсурд (хотя Федоров видит).
читать дальше
* * *
Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,
на острове воспоминаний шумят сухие деревья.
Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.

Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,
и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю
языка загробного мира. Я видел в Британском Музее
черную египетскую птицу. Вот она – сидит неподвижно.
Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,
чем все птицы на свете.

Вечером на Гаваях я проходил между сучьев
окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось
услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они
остановились из уважения к вечности. Нет,
я не намекаю на сердце, я говорю
о тишине бессонницы, увядших письмах.
Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,
лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,
тени забытого имени, маленькие саламандры.

* * *
Не кажется ли тебе,
что после смерти
мы будем жить
где-то на окраине Альдебарана
или в столице
Страны Семи Измерений?

Истлеет Вселенная,
а мы будем жить
где-то недалеко от Вселенной,
гуляя, как ни в чем не бывало,
по светлому берегу Вечности.

И когда Смерть
в платье из розовой антиматерии,
скучая от безделья,
подойдет к нам опять,
мы скажем: — Прелестное платье!
Где вы купили его?

* * *
«Мимоза вянет от мороза».
Но нет мороза. Ледоход.
Ночь, водянистая медуза,
В дождливой мозглости плывет.

И, маленькая марсианка,
Душа в земное бытие
Глядит, и мокнет перепонка
На ручке бледненькой ее.

Не плачь, душа! Гляди сквозь пальцы
(Их целых семь, как лед они)
На смутно-сумрачные улицы,
На тускло-мутные огни.

Не лучшая метаморфоза?
А в прошлой жизни разве – рай?
О муза, не кончай рассказа!
Напомни мне! Не улетай!

Не выходи за марсианина!
С ним не дели любовь и — кров.
Звучи, мимоза, Мнемозина,
Как музыка других миров.

* * *
В ожидании окончания,
Окончания «представления»,
Ты смотрел на море вечернее,
В полутень молчанья печального?

Золотистое, серебристое
Опускается в море мглистое.
Вот была Атлантида, кажется.
Под водой она, не покажется.

Ты глядел на вазы этрусские?
Где этруски? Лишь вазы узкие.
Как, любезный друг, самочувствие?
Все умрем – этруски и русские.

Всё на свете только предвестие,
Всё на свете только предчувствие,
Что в холодный пласт, в струи тусклые…
Ну а вазам — вроде бессмертия.
Но бессмертие это – грустное.

* * *
Лилась виолончель, как милость или чудо,
Но отравили звук усталость и простуда.

Я Пушкина читал, но голова болела,
И сладость нежная не победила тела.

Был океан, закат, но… ныла поясница,
И не могла душа сияньем насладиться.

О, тело смертное. Но больше не прикажет
Мне ничего оно в наджизненном пейзаже,

Где слухом неземным и зрением нездешним
Я буду жизнь ловить… в молчании кромешном.

А может быть — глухой — слепой — без чувств,
без боли,
Как мертвый эмбрион в холодном алкоголе?

("Ты еще читаешь Блока" + в раннем сборнике про слепого мальчика на пароходе).

* * *
Ни в коем случае, ни в коем случае,
Хотя случалось и случается,
Что сероватое, певучее
На ветке тонкой покачается –

И почему-то получается,
Что не выветривается из памяти
Тот ветер у церковной паперти.

И тополя переливаются,
Струится ива там, у Припяти,
И горе преодолевается.

Душа легко переселяется
В далекое, былое (лучшее?),
В тот полдень, выбранный из прихоти,
В лучи и тучи, в то, летучее…

Но всё случайно, в лучшем случае.

* * *
«Документально и фактически
»Доказано фотографически,
»Детально, дактилоскопически:
»Мы жили в Ейске, после — Витебске,
»Сидели в Полоцке и Липецке.

»Не знают в уголовном розыске,
»Что жили мы с тобою — в Божеске,
»В Богочертовске, в Новодьявольске
»(Кормились песенкой — о яблочке),

»Что распевали «Вдоль по Питерской»,
»Гуляя у снесенной Иверской,

»Что жили в Райске, Адске, Ангельске
»(Там снег белее, чем в Архангельске),
»Что спали на снегу — на Витебской —
»В Верхнеблаженске и Мучительске…»

(не оставляет автора радость образования новых географических названий!)

* * *
«Поэты – бессмертны…» Светлело, неярко,
Над лондонской маленькой Мраморной Аркой.

Ты спорил о славе у края Гайд-парка,
Где Байрон — а может быть, это Петрарка?

Бессмертье поэтам? А если ни жарко,
Ни холодно им от такого подарка?

…Там дальше Вестминстер, аббатство, где лица
«Бессмертных» поэтов… Но мрамор пылится,

И Шелли не видит, что — солнце, что птица
Летит над аббатством и воздух струится.

…А в греческой урне, любимице Китса,
Не сердце, а мертвое сердце хранится.

3. Полуосанна
читать дальше

* * *
Я помню телеги в полях предвечерних
И глину дороги в возне воробьиной,
Эстонское небо, осенний орешник,

Грибы и чернику, сухой можжевельник
И мелкий ручей, серебристый, недлинный,
Сияние сосен, прямых, корабельных,

И вереск, лиловый, и желтый бессмертник,
И желтый закат над эстонской равниной,
И линию лодок — вечерних, последних.
(вы меня простите, но "я помню, в кухне полусонной // вскипала мыльная вода // и синий ящик патефонный // приеоткрывался иногда"

* * *

Тогда смиряется души моей тревога.
Михаил Лермонтов

Особенно когда осенне-одиноко,
И облако лежит покойно и широко
У края светлого юго-востока.

Особенно когда осенне-опустело,
И озеро серей, и медленно и бело
Поднялись гуси, точки для прицела.

Особенно когда осенне-обреченно,
И озими влажны, и сизая ворона
На поределом оперенье клена.

Особенно когда совсем обыкновенно,
Едва озарено, и чисто, и смиренно,
Прозрачно и прощально, незабвенно.

* * *
Был океан лазурно-фиолетов,
И это было, может быть, ответом.

Был небосклон почти такого цвета,
Как цвет акации прохладным летом.

Переходило небо в тон опала,
И это — тоже, как-то, утешало.

Была вода в графине и бокалах
Собранием сияющих кристаллов.

Горсть виноградин, нежных изумрудин,
Как светляки, мерцала нам на блюде.

Тебе не жалко, что и мы забудем
Цвета, ненужные серьезным людям?

* * *
И мириады звезд, и мириады лет,
И тишина с небес, и серебрится свет.

И только этот мир, и только эта ночь,
Когда ручей с горы — как замерцавший луч.

И полусвет лежит, как синеватый снег,
На темноте полей, у серебристых рек.

И озаренный мост, и почернелый холм,
И за холмом, в луче, автомобильный хлам —

Я не забуду, нет, я не хочу забыть.
Я не позволю, нет, меня навек зарыть,

Пока мерцает ночь, пока светает здесь,
Пока и тень и свет на белом свете есть.

* * *
Гиацинтом, левкоем
Насладиться спеши
Перед вечным покоем
Для безносой души.

Нежный персик попробуй
Он дозрел и готов,
А в раю уж не трогай
Запрещенных плодов.

Видишь, алые пятна
В нежно-бледном горят.
Там, в стране незакатной,
Не увидишь закат.

Ах! Отравленный скверной,
Под конец воспою
То, чего уж наверно
Не позволят в раю.

* * *
Удивительно, как удлинен
Голубой силуэт минарета.
О, высокий расчет и закон,
И высокое царство колонн,
И объемы из тени и света!

Золотисто-зеленая вязь
Синевато-лазурных мозаик,
А на улице мулы и грязь
(И лазурная муха впилась),
И глаза малышей-попрошаек.

Гадит голубь на пыльный порфир,
Лепестки устилают ступени.
Царство грязи и царство сирени,
И стоит гармонический мир,
Композиция света и тени.

запись создана: 31.01.2012 в 13:11

"У нас в эмиграции есть поэт сравнительно еще молодой, который с темой моей связан, хоть и не знаю, согласился ли бы он с таким утверждением, — Игорь Чиннов. Некоторый недостаток внимания к нему вызван, по-видимому, крайней его «камерностью», и правда, читая его, вспоминаешь иногда остроумное, типично галльское в своей отчетливости замечание Поля Валери: «Ecrire en moi naturel. Tels йcrivent en moi diиse». Чиннов пишет в «moi bйmol», он приглушает тон с той же одержимостью, с какой Цветаева или Маяковский упорствовали в своих диезах. Но его тончайшие стилистические находки, переливчато-перламутровые оттенки иных его эпитетов внушены, мне кажется, двойным отталкиванием: и от эпигонства, и от пышности, за которой можно протащить контрабандой что угодно. Будто эквилибрист на проволоке, он то сделает шаг, то остановится, переводя дыхание, но равновесия не теряет никогда. Ни одного срыва."
Адамович, "Невозможность поэзии", 1958, "Опыты", Нью-Йорк, №9, стр. 33-51.
ему 49 лет. Он начал писать в школе. Сколько же можно быть молодым поэтом?

в новом номере "Знамени" новые стихи Гандельсмана.

Приёмный день

Жена поднимается в пять,
ещё за окном темно.
У нас так рано вставать
издавна заведено.
Я поднимаюсь в шесть,
тоже не поздний час.
Выпал снег? Так и есть.
Я зажигаю газ.
Вижу: полуодетая у окна
полуспит, и я полусплю,
а потом она
гладит юбку свою.
Не разминёшься вдруг,
тесно. Хоть мы года
вместе, но стесняемся друг
друга-то иногда.
Раньше раздетых тел
мы не стыдились с ней,
видно, ангел слетел,
который скромней.
Ангел не любит спешить.
Нам этот день с женой
надо усыновить,
чтобы он стал родной.

а так же цикл "Техника расставания": "Надо отладить технику расставания, // Тянущегося от живота до горла." - собственно, дальше можно не развивать и вообще эту тему навсегда закрыть, потому что точнее сказать нельзя.
magazines.russ.ru/znamia/2012/2/g3.html
Если вам понравилось первое стихотворение, пожалуйста, не сообщайте мне этого, поберегите мою слабую психику.

В 1968 году Чиннов оставляет Канзас и работает в той же, кажется, должности в университетах сначала Питтсбурга (Пенсильвания), а потом Нэшвилла (Теннеси). В 1970 выходит сборник "Партитура", так счастливо досташийся мне от Байтова. Название его отсылает к стихотворению 1961 года "… И звуки вырвались из плена партитуры, // Как чудо, как лучи в осенний вечер хмурый". Сборник разделяется на семь неравных безымянных главок с римской нумерацией. С мировой душой, с Психеей, Чиннов совсем осваивается, становится с ней накоротке ("Мировая душа, упоительно пьяная, – // Лизавета Смердящая, глупо несчастная, // Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная"). Пропадает сдержанность, сознательная бедность словаря, но остается узость тематики, стихи по-прежнему касаются краеугольных вопросов бытия и оставляют ощущение "предсмертного слова". Повторов самого разного рода, ремарок в скобках, долгих синтаксических конструкций, расшатанности ритма становится все больше. Чиннов становится балагуром, словесная игра приобретает огромное значение для него, он будто рассыпает слова и собирает их заново. Интонацию трагедии в стихах все сложнее уловить, "сияющие пустяки" в них сияют все ярче и ярче. Это игра встречалась и раньше, но никогда не приобретала такого размаха

* * *
Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.* * *
Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.
Да, жисть-жестянка, да, жисть-копейка, судьба-индейка.
Да, холод-голод. Не радость старость. (И ночь, и осень.)

И пыльный свиток, печальный список шуршит так сухо,
И совесть-повесть стучится глухо ночным дождем.
Ночные тени лежат в больницах, окопах, тюрьмах.
Над горем мира, над миром горя лишь ветер ночи.
- пример стихотворения с языковой игрой из "Метафор"
)
Чиннов использует иронию, гротеск, шарж, элементы абсурдистских техник, фантастическое преображение реальности. По-прежнему часто используется принцип синтоксической организации строф (есть такой? я только что его выдумала) - строфа кончается там, где ставится точка в предложении. По-прежнему изящны стихи с рифмовкой АА, и с глагольными рифмами (просто в этой новой интонации они очень уместны, как и вообще глаголы несовершенного вида (жаль, нет Скворцова посчитать, сколько их в процентах) Вообще, рифма у него виртуозная, невероятная, и диссонансная, и вот эта, как ее, когда буквы все такие же, а ударение не там, и вот эта, как ее, когда гласные одинаковые, но наоброт поставлены. Надо Шершеневича посмотреть). И, наконец, приемы постмодернизма делаются очевидны и даже местами чрезмерны (к примеру, стихи перенасыщены прямыми и скрытыми цитатами и аллюзиями). Но что особенно интересно: в "Партитуре" все еще можно расслышать ивановскую ноту, только теперь она очень тихая. Поскольку я читать поэта начала именно с "Партитуры", а не с начала, то скажу, что тогда, в первый раз, я услышала этот дух второго поколения эмигранстких поэтов только в трех стихотворениях.
Появляется интонация старческих побасенок, стариковских шуток, бормотания, жалобы - как раз та, которую я с таким трудом иногда ловлю у ОЧ, но и то больше в интервью, чем в стихах (ОЧ очень серьезный).
Ю. Иваску чинновские гротески видятся "достойными кисти Иеронима Босха, но - очень обрусевшими с шуточками добровольных шутов Достоевского... Еще слышится в его поэзии жалость ко всем раздавленным Мармеладовым, ко всем доходягам" (Русская литература в эмиграции / Под ред. Полторацкого. Питсбург, 1972. С. 64).

Есть еще один интересный эффект: вырванные из сборника, существующие отдельно друг от друга. стихи неожиданно много теряют. При этом как-то переработать сборник, переставить в нем что-то местами, исключить какое-то стихотворение практически невозможно, он представляет собой очень плотное, цельное художественное произведение. Поэтому я приведу его практически целиком, но он маленький.

И еще. Я все время слышу Кузмина у него (к примеру, в стихе, посв. Оцупу). У меня слуховые галлюцинанции, да? скажите мне, пожалуйста.

I

* * *
Как это солнцу спокойно сияется,
Птицам поётся, розам цветётся,
Саду шумится и морю мерцается,
Филину спится, фонтану журчится,

Если тебе не лежится, не пишется,
Только вздыхается, даже не дышится,
Только жалеется, смутно желается,
Только тоскуется, только скучается?
читать дальше
* * *
Голубая Офелия, Дама-камелия,
О, в какой мы стране? – Мы в холодной Печалии)
(Ну, в Корее, Карелии, ну, в Португалии).
Мы на севере Грустии, в Южной Унынии,
Не в Инонии, нет, не в Тоскане – в Тоскании.

И гуляет, качаясь, ночная красавица,
И большая купава над нею качается,
И ночной господин за кустом дожидается.
По аллее магнолий Офелия шляется.

А луна прилетела из Южной Мечтании
И стоит, как лунатик, на куполе здания,
Где живет, где лежит полудева Феврония
(Не совсем-то живет: во блаженном успении).

Там в нетопленом зале валяются пыльные
Голубые надежды, мечты и желания
И лежит в облаках, в лебеде, в чернобыльнике
Мировая душа, упоительно пьяная, –
Лизавета Смердящая, глупо несчастная,
Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная.

* * *
Александру Гингеру

Лошади впадают в Каспийское море.
Более или менее впадают, и, значит,
Овцы сыты, а волки – едят Волгу и сено.
О, гармония Логоса! И как же иначе?
Серый волк на Иване-царевиче скачет
(по-сибирски снежок серебрится),
и море,
которому пьяный по колено,
зажигает большую синицу
в честь этой победы Человека.
Человек, это гордо!
Любит карась погреться в сметане,
Чтобы милая щука поела, дремала.
Перстень проглотил рыбу царского грека.
Дважды два семь, не много, не мало.
Солнце ясней, когда солнце в тумане.
Солнце слабеет. Как бледно и серо.
У Алжирского носа под самым Деем
Тридцать пять тысяч одних курьеров.


* * *
Да, утомило, надоело,
Осточертело всё к чертям.
Душа, хватай под мышки тело,
Бежим в Эдем, бежим в Сезам!

И слушает мольбу о чуде
Душа, разглядывая сор:
«Там воскресения не будет.
Там тот же погребальный вздор.

Там тоже ямы, трупы, речи,
Смесь чепухи и требухи,
И шевелит нездешний ветер
Заоблачные лопухи.

Ни ада-с, сударь мой, ни рая-с…»
Ну что ж. Ты слушаешь её.
Молчишь, вообразить стараясь
Загробное житье-бытьё.

* * *
Алексею Ремизову

В долине плача, в юдоли печали
(Мели, Емеля, твоя неделя),
Где гуси-лебеди пролетали,
Мы заиграли, мы загуляли.

Кисельные реки, молочный берег –
И мы там были, и пели, и пили.
По усам текло, а в рот – попало?
Да нет, не попало, пиши пропало.

Алёнушка, слушай – Лель на свирели,
Уплыло горе в заморское море!
Мели, Емеля, твоя неделя –
Ай да люли, разлюли малина!

Долина плача, моя долина.

* * *
Жизнь улыбалась, будто Царь-Девица,
А нынче хочется развоплотиться.

Очарованье, чары, волшебство?
Нет ничего (но это – ничего).

Да, превратились нежные соблазны
В гнилую падаль, в горестные язвы.

Ну да, весна, сирень или герань,
Но дело дрянь и тело просто рвань.

Всё превратилось в горечь и усталость.
Душа, бессмертная, поистрепалась.

Душа гниёт, и пахнет бытиё
Отравленным дыханием её.

Сирени и герани и "Земное гноище – Огромным пожарищем" в предыдущих сборниках было достаточно, несложно самостоятельно проследить изменение художественного образа. А покажу вот только "горестные язвы", их обратную метаморфозу. В этом стихе соблазны - в язвы, а в "Метафорах" - всего в 1965 - "Знаешь, пора превратить // земные грязные язвы // в нежные розы".

(* * *
Ясный осенний вечер,
ты светлая раковина,
прохладная раковина,
девичьей белой рукой
ты взят из нежной воды.

Почему ты тускнеешь?
Снова сияет вдали
над бедной деревней
огненный пурпур.

Знаешь, пора превратить
земные грязные язвы
в нежные розы.)



* * *
Я проживаю в мире инфузорий
(Дом ноль-ноль минус в Тупике Микробов).
Я казначей Содружества Бактерий.

Мы там–танцуем–танец–стрептококков.
Я улыбаюсь голубой Бацилле,
Большой поклоннице литературы.

Я пью коктейль с ценителями гноя,
Разбавленный питательным бульоном,
И что-то вроде столбняка находит.

Звезда Бактерий блещет надо мною.


* * *
Разлетается сердце темными комьями крови,
Клочья души висят на терниях жизни –
Колючая проволока судьбы, в шипах заржавелых.

Так и терзайся при жизни в серном пламени ада,
Связанный пленник, потрепанный, перегоревший.
Что, освежает тебя холодный пепел мечтаний?
(стих не нравится, просто чуть раньше цитировала "Земное гноище - Огромным пожарищем").

* * *
Так и живу,
жуком, опрокинутым на спину,
жертва своей скорлупы.

Беспомощно бьюсь,
барахтаюсь, шевелю
жалкими конечностями,
членистоногий.

Да, конечно, законы тяжести –
спорить – напрасно.
Уже занесен,
уже надо мной
черный сапог,
любитель хруста.

* * *
Мотаться нам да маяться
(Земное безобразие),
Мочалиться, мытариться,
А все-таки мечтается –
Иллюзии, фантазии…

Мечтается, миражится,
Поётся, куролесится,
Душа – блудница, бражница –
Невестится, куражится,
Несет-то околесицу.

Потараторь, голубушка,
Потарабарь, неумница,
А после сразу бухнемся
С тобой в тартарары.

* * *
Владимиру Смоленскому

Наскучившая толчея
Молекул мелких бытия,
Как мошкара перед закатом.

Спешат работники толпой
Работать и – домой
С работы.
Все та же, та же колея.
Орбиты скуки и заботы.

В погасшем, мутном, тускловатом
Над парком первая звезда.
Знакомо-серые пустоты.

Да, путь указан навсегда
Звезде, молекулам, землянам.
Туда – сюда, туда – сюда.

Да, вдребезги бы дребедень.
(Как Богу созерцать не лень?)
И пахнет парком и туманом.

Так резко ветер холодел,
Был жалко прожит жалкий день,
И сердце слабо дребезжало.

(В третьей строфе выброшено слово "небо" - так потом станет делать АПЦ, выкидывать ненужные слова, которые и так ясны и слышны).

* * *
Горькие земные оскорбления
Житель рая радостно простит.
Ну а мы? Мы в ангельское пение
Превратим мешки обид?

Бедный, смертный, что ж нам сладкозвучие?
(Летний зной, а в теле – гной.)
Не играй, обманщица певучая,
Не мерцай ты в мерзости земной.

В мерзости застряло сердце, вертится
Колесом в усталой колее.
Что ж, мели, бессмысленная мельница,
Копошись в земном гнилье.

Разлагается земное тело – и
Морщится – собой нехороша –
Опостылая, осточертелая,
Тоже опустелая душа.

(Вот эти "мешки обид" для меня все же загадка. При том, что я видела же кристальный "Монолог" и точно знаю, что если "мешки" есть, значит, они тут должны быть. Но зачем?!)

* * *
И ангелу случается отчаяться.
Он вешается, топится, стреляется.

Его душа, печальная страдалица,
Во что-то маленькое воплощается.

Ей суждено (он не успел раскаяться)
Жить гусеницей или каракатицей.

И вот живёт, питается, спасается,
И прошлое не жжёт, не вспоминается.

А после воплощается смиренница
В снежинку (потерпи – и переменится),

И, светлая, она летит над улицей
И ангелами дальними любуется.

II

* * *
Уже холодеет,
и тонкая белая птица
висит над зеленой водой
остатком погасшего облака,
вернее, огромной снежинкой.

Берег пустеет,
но кафе над сиреневым пляжем
еще открыто.
Сядем, закажем
белое мороженое,
похожее
на холодные белые розы.

Хочешь, вообразим,
будто это
две порции амброзии,
прямо с Олимпа?
Съедим и скажем,
посмотрев на горы:
– Мы тоже бессмертны.


* * *
Прозевал я, проворонил, промигал.
Улетело, утекло – видал-миндал?

Ветра в поле, шилом патоки – шалишь!
Только – кукиш, погляди-ка, только шиш.

А над речкой, переливчато-рябой,
Светит облако, забытое тобой,

И денёк на веки вечные застыл,
Тот, который ты увидел и забыл.

Та же самая в реке блестит вода,
Та же бабочка над отмелью всегда

Светлый листик, жёлтый листик, помнишь, тот,
Реет, кружится уже девятый год.

* * *
Утоли мои печали
Летним ветром, лунным светом,
Запахом начала мая,

Шорохом ночного моря.
Утоли мои печали
Голосом немого друга,
Парусом, плечом и плеском.

Утоли мои печали
Темным взглядом, тихим словом.

Утоли мои печали.

* * *
Николаю Оцупу

Кто запустил в это серое небо
семь разноцветных шаров?
Словно бы взяты живыми на небо
семь драгоценных тюльпанов.

Вот и темно, но вслед за шарами
везет самолет огоньки:
Бог украшает цветными шарами
ветки невидимой ёлки.

«Лопнет как мыльный пузырь – и скоро –
шар, на котором живём».
Всё-таки это, пожалуй, нескоро.
О, улетим за летучим огнём,
с лёгким огнём поиграем.

* * *

Владимиру 3лобину

Но горю не помочь – и полно говорить
О жалкой мелочи житейской:
Нам реку чёрную придется переплыть,
Доплыть до города Летейска.

Но я хочу – пойми! – на память взять с собой,
На память взять в страну забвенья
Хотя б дубовый лист с отчётливой резьбой –
И уберечь его от тленья.

Чтобы видела душа, покинувшая труп,
Бродя в стране, где бродят тени,
И августовский зной, и запылённый дуб –
Иль хоть бы тень от летней тени.

* * *
Да, милые мелочи, вас тоже потоп унесёт,
И внидут потомки в свои ледяные потемки.
И значит, не надо житейских печальных забот,
Послушаем ветер в саду, синеватый, негромкий.

Послушаем вечер над цветущим жасмином, когда
Уже не поют соловьи, но трава напевает.
Кукушка, не спи, это полдень, давай, погадай.
А впрочем, я знаю, кукушек в садах не бывает.

Уже над левкоями, там, аквамарин светляка,
И ночь расцветает большой темно-синей лилеей.
Не надо грядущих несчастий. Вот так – на века.
А может быть, а, – на далёкой звезде веселее?

* * *
Как будто золото в Рейне,
Мерцают тени.
Сияют в ясном бассейне
Нежные деньги.

Легко покоится стадо
Мелкой монеты.
Как будто гроздь винограда
Лучом задета.

Сияет горсть побрякушек
В прохладе лёгкой.
Гляди – покоятся души
В раю далеком.

(нежные деньги - это потрясающе).

* * *
Скоро сгорит печаль.
Ветер альпийский развеет
пепел печали.

Может случиться,
тогда ты захочешь
написать прекрасное слово «печаль»
на светлом летнем песке,
на крыле стрекозы,
на смутном течении речки,
по тонкому краю заката,
на безмолвии ночи,
на невидимом Млечном Пути.

* * *
Борису Плюханову

О вечер, тёмный друг, мы так устали.
И тишина летает над кустами.

И медленно из меркнущего леса
Уже течёт мутнеющая Лета,

Но пахнет мятой и немного хвоей,
И слушаешь, замученный и хворый,

Спокойный голос воздуха и ночи,
Замедленный на синеватой ноте,

И смерть недостоверна, как легенда,
Как тёмная, далёкая Лигейя.

* * *
Виктору Емельянову

Душа становится далеким русским полем,
В калужский ветер превращается,
Бежит по лужам в тульском тусклом поле,
Ледком на Ладоге ломается.

Душа становится рязанской вьюгой колкой,
Смоленской галкой в холоде полей,
И вологодской иволгой, и Волгой…
Соломинкой с коломенских полей.

* * *
И луковица – жемчужина,
И финик – тёмный янтарь.
Собор – как жёсткое кружево,
Дырявый, древний стихарь.

Акула в томатном соусе –
Коралл и мрамор, смотри!
И кружка пива, по совести,
Топазовая внутри.

И взяв рыбешку копчёную,
Что золота золотей,
Пошел к святому Антонию
Какой-то рыжий Антей.

Ну да – хотелось бессмертия,
И я запомнил навек
Трактир, собор, и безветрие,
И море, и вечер, и свет.

III

* * *
Но выше нежного сияния
Колышется трава забвения,
Туманно-бледное растение.

И расстилается молчание,
И превращаемся и день и я
В рассеянные привидения.

Из декораций мироздания
Лишь лиловатые да синие
Остались (опустелой скинией).

И над развалинами скинии
Холодная трава забвения,
Холодная река забвения.

* * *
Да, недужится, неможется,
В сердце прыгнула игла.
Смерть – оскаленная рожица –
Выглянула из угла.

Не поможет потогонное…
Что ж ты смотришь наяву?
Уплываю в Патагонию,
В Похоронию, Харонию,
В Погребалию плыву.

Аспирины аспиринные…
Обессилел… Кошка, брысь!
Палестины апельсинные…
Обессилы Абиссинии…

«Подставляй-ка губы синие,
Ближе к молодцу садись».

(а в первой части еще было "Мы в холодной печалии" "в Южной мечтании")

* * *
Да, неудачи, и ночь, и так далее.
(Струны давно отзвуча… отзвучали… и.)
Что ж, начихать, наплевать.

Да, не умел, проиграли баталию.
Чёрный прибой, наплывай!
(Навзничь, на нож – невзначай…)

Вечность, ну-ка, встречай!
Нету печали и
Нет воздыхания
Там, у чертей, в развесёлой компании.

«Само-убийство»… Да нет, разумеется.
Попросту – в жизни пришлось разувериться.
Дело в тюрьме и суме,
В глупой земной кутерьме.
Кто ты? Овечка? Ме-ме.

Слабый: не стерпится. Гордый: не слюбится.
Жить не умел, так умей
Ангела – нет, не Хранителя – слушаться,
Смутного лика во тьме.

* * *
Сергею Маковскому

А я повидал бы жемчужно-блаженное царство,
Алмазный оазис в лазурном дыханье фонтана,
Сапфирную розу в тени голубого анчара.

Змеиную тень у гробницы Омара Хайяма,
Кристалл изумруда на мёртвой руке богдыхана,
Пятно скарабея на мёртвой руке фараона.

Колючую тень скорпиона над мальчиком сонным
И лунный дворец над огромным скалистым обрывом,
И тёмную змейку на тёмной груди Клеопатры.




IV

* * *
Мне даже думать об этом странно,
Но если все-таки («вот-вот!»)
Моя рассеянная осанна
Меня от гибели спасёт, –

То в неземном Иерусалиме
Взгляну туда – сквозь Божий гром, –
Где был (любимый? – Ну да, любимый)
Испепелённый Новый Содом.

И успокоясь и улыбаясь,
Гуляя в ангельском краю,
Далёкий пепел посозерцаю
И нежную песенку спою.

* * *
Всё темней тишина, это сон океаном синеет.
Авраам, Авраам! Это Ной, это Ной и потоп…
Над разбитым ковчегом… И волны — темнее, сильнее.
Нет, какой Арарат, это айсберг, и кто там спасёт…

Скоро воздух взорвётся — и станет светлее зари.
Я не знаю, успеет воздушный ковчег прилуниться?
Вавилон, Вавилон, это башня упала, смотри,
И, на камнях белея, в крови умирает блудница.

Мне на миг показалось… Да нет, почему Азраил,
Только мутные тучи и ночь, никаких Азраилов…
Только ветер, пророк бородатый, я знал, я забыл.
Он ночами стучался, но ты не пошла, не впустила.

Хриплый голос, во сне… Ханаан, Ханаан, Ханаан…
Мы вернёмся, вернёмся… Да нет, никогда не вернёмся.
Обрывается дождь, осыпается дождь в океан.
Видишь — Ангел Расплаты. Ну что же, иди — познакомься.

* * *
Хрустальным кристаллом
Казался июль,
И в зареве алом
Проехал патруль.

Играл на свирели
Убитый солдат,
И лилии пели
Для малых ребят.

И в струях напалма
Горело село,
И чёрная пальма
Поймала крыло

Того самолета,
Который — ну да.
И лётчик горел,
Как большая звезда.

(в этой части всего и есть эти три стиха, и все три гениальны, разве нет?)

V

в этой части тоже три стихотворения: про вторую мировую войну, про большевиков и посящение "Одному поэту в России), но все они мне не очень нравятся.

VI

* * *
Георгию Раевскому

В металлический мир кибернетики
Мы входить не должны, не должны.
У весенней волны Адриатики
Мы возьмем голубые билетики
Нa концерт облаков и луны.

Я не очень люблю Аристотеля,
Больше верю в Творца Вседержителя,
Но боюсь (это грех или бред?),
Что в минуту решат вычислители
Всё о Боге, о зле и добре.

Обо всех чудесах мироздания,
О неясном загробном свидании
И о том, почему и зачем
Мы в задумчиво-смутном волнении
На высокие звёзды глядим.

* * *
Фёдору Степуну

Он Иванов, Петров или Семенов.
В туманный вечер он бежит в аптеку.
Но кто он? Общежитие молекул,
Колония протонов и нейтронов.

Он тёмная компания энергий,
Сообщество бесплотных волн и вихрей.
Но он следил, как облака померкли,
Как липы зашумели и затихли.

Он из воды, каких-то минеральных
Солей. Он местожительство микробов.
И он идет, задумчивый, печальный,
Почти эфирный, о, почти астральный,
Бессмертный дух… С таблеткой от озноба.


VII

* * *
Ещё не дают душе улететь
Обязанности, привязанности.
О, солнце свободы, светлая весть
Прозрачной праздничной праздности!

Ещё цепенеешь, горестный раб
Заботы, законов, покорности.
О, светлое чудо покоя, рай,
Легчайший свет беззаботности!

Простимся с делами – долой дела! –
С волненьями, огорчениями.
И станут печали движеньем крыла,
Беспечным, блаженным твоим тра-ла-ла,
Свирелями, виолончелями.

* * *
Георгию Иванову

О Планида-Судьба, поминдальничай,
Полимонничай, поапельсинничай,
Чтоб душа пожила не страдалицей,
Пожила бы душа именинницей,

Баловницей, царицей, капризницей!
Захотелось душонке понежиться –
Потому что еще мы не при смерти,
Далеко до зубовного скрежета.

Сокруши-ка, Судьба, врата адовы,
Улыбнись ты, Дурёха Ивановна,
Чтобы райской невиданной радости
Было море кругом разливанное!

* * *
Было б неплохо поехать в Отрадное –
Речка в Отрадном совсем изумрудная.
К чёрту страдания, к чёрту старания –
Сделал из облака ветку сирени я.
Белой сиренью сиянье качается.

Или, пожалуй, поедем в Аркадию.
Ангел в штанах из алмазной материи
Будет давать нам уроки бессмертия.
Дай нам пристанище, речка волшебница,
Замок лазурный из лунной мелодии.

Светится поле. Оно – елисейское.
В нём хороводятся тени блаженные.
Да, голубые, жемчужные жёны – и
Фея, которая делает райскую
нежную скрипку из ветра весеннего,
нежное облако, полное пения.

* * *
Ну, а тебе – дела не опротивели?
Не надоело волноваться?
Давай поблагодушествуем в Тиволи,
Где веет райская прохладца.

Побалуем скучающую душеньку
Чайком, винцом, воображеньем.
Послушаем копеечную музычку,
Колпак с бубенчиком наденем.

С большими ангелами повстречаемся,
Побалагурим и подвыпьем.
И к повести, которая кончается,
Добавим неземной постскриптум.

* * *
Что же всё бороться и бороться…
Лучше купим розовый палаццо
Или облако большое купим.

Я надумал позабыть заботу,
Поменять заботу на комету,
В лавочке купить Кассиопею.

Или без билета в лотерею
Выиграть большую золотую
Порцию бессмертия – ты хочешь?

* * *
Шепчу слова, бессвязно, безотчетно,
Бессмысленно в безлиственной аллее,
Проходит день бесплодно и бесплотно,
Но тёмные слова уже светлее,

И вижу звук, как серебристый луч, я,
И кажется – не обречен шептать я:
Уже слетает ангел полнозвучья
Наплывом музыки и благодати.

А в небе отблеск – дымный, дынный, длинный –
И колокол звонит (не дар Валдая),
И синие цветы иной долины
(Не то что рая, но – иного края)
В сиянии цветут не увядая.

* * *
Анне Присмановой

Превращается имя и отчество
В предвечернее пламя и облачко,

И становится дата рождения
Отражением – в озере – дерева.

И становится даже профессия
Колыханием, феей и песенкой,

И остатки какого-то адреса
Превращаются в лотос и аиста.

И подумайте – стала фамилия
Розоватым фламинго – и лилией.

меня читают 30 человек. Из них примерно 10 читают посты с чужими стихами. Из них хорошо если трое разворачивают море. Но я почему-то верю, что весь просвещенный мир с напряженным вниманием следит за творческой эволюцией И.В.Чиннова)) (хотя по чести, кому было надо - уже давно отследили и живут счастливо).
ума не приложу, что бы я вобще делала без дайри.ру. Захлебнулась бы словами.

смотрим картинки на антонимы, там аквариум и картина Задание: Аквариум круглый, а картина - ...? Квадратная, - говорит малыш. - Но вообще-то все не так, аквариум помещенный, а картина совершенно плоская.