Свидетельства очевидцев.
Мне давно хотелось поместить рядом два отрывка, которые я прочитала в разное время в разных книгах. В. С. Чернявский (1889-1948), друг Есенина, актер и чтец-декламатор, вспоминает, как Есенин на вечере, устроенном в его честь Рюриком Ивневым, читал стихи, а потом спел несколько матерных частушек. Среди аудитории находились Михаил Кузмин (о нем Чернявский не упоминает) и поэты из его окружения.По воспоминаниям Чернявского выходит, что Есенин им не понравился и понравиться не мог.
«В обществе преобладали те маленькие снобы, те иронические и зеленолицые молодые поэты, которые объединялись под знаком равнодушия к женщине... Пожалуй, никому из «юрочек» и маленьких денди не пришелся по вкусу Есенин: ни его стихи, ни его наружность. То, что их органически от него отталкивало, объяснялось и петербургским снобизмом, и зародившейся в них несомненной завистью (настаиваю на этом). ...попросили петь частушки, напоминая, что у него есть, как он сам признался, и «похабные»...простая черноземная похабщина не показалась слушателям особенно интересной. » Памятен и другой вечер у поэта Ивнева, нашего общего с Сергеем приятеля. ... Тут была поэтическая разноголосица, с некоторым шипением друг на друга. ...

В обществе преобладали те маленькие снобы, те иронические и зеленолицые молодые поэты, которые объединялись под знаком равнодушия к женщине — типичнейшая для того «александрийского времени» фаланга. Нередко они бывали остроумны и всегда сплетничали и хихикали. Их называли нарицательно «юрочками». Среди них были и более утонченные, очень напудренные эстеты, и своего рода мистики с истерией в стихах и развинченном теле, но некоторые были и порозовее, только что приехавшие с фронта.

Такой состав присутствующих был неорганизованным, случайным, но удивить никого не мог: это было обычное в младших поэтических кругах, даже традиционное «бытовое явление».

Пожалуй, никому из «юрочек» и маленьких денди не пришелся по вкусу Есенин: ни его стихи, ни его наружность. То, что их органически от него отталкивало, объяснялось и петербургским снобизмом, и зародившейся в них несомненной завистью (настаиваю на этом) к тому, что было у него, а им не хватало: подлинности, здоровья, поэтической «внешкольности». Их цех ощерился в защиту хорошего вкуса.

Но это была не литературного порядка зависть, хотя они и поспешили нацепить на Есенина ярлык «кустарного петушка», сусального поэта в пейзанском стиле. Ярлык этот был закреплен некоторыми акмеистами старшего призыва.

Есенин, не казавшийся нелепым в этом кругу только потому, что там ничто не могло быть странным и все могло быть забавным, принимал их прилично затушеванную язвительность за питерскую любезность. Щебечущий и ласковый хозяин, с восторгом относившийся к Сергею, смягчал прорывавшуюся неловкость.

В маленькой комнате, куда собрались после летучего чтения стихов и холостого беспорядочного чая, уселись очень тесно — кто на подоконнике, кто на столе, кто на полу. На полу у стенки присел и Есенин, которого немедленно попросили петь частушки, напоминая, что у него есть, как он сам признался, и «похабные». Погасили для этой цели электричество. По обыкновению, Сергей согласился очень охотно, с легкой ухмылочкой. Но простая черноземная похабщина не показалась слушателям особенно интересной. В углах шушукались и посмеивались не то над Есениным, не то на свои интимные темы. Начав уверенно, Сергей скоро стал петь с перерывами, нескладно и невесело, ему, видимо, было не по себе. И когда голос футуриста, читавшего перед тем свою поэму об аэропланах, вдруг громко произнес непристойно-специфическую фразу, пение оборвалось на полуслове, словно распаялось. По общему внезапному молчанию можно было заключить, что многим стало неловко и что это развлечение в темноте не будет продолжаться. Зажгли свет, и некоторые гости, в том числе и Есенин, стали расходиться.
тут или тут*
Это я прочитала в 1986 году, в двухтомнике воспоминаний о Есенине. Я как-то не очень поверила, что внешность Есенина никому не понравилась. Если присутствующие были таковы, как описывает Чернявский, с чего бы им вдруг не понравился привлекательный молодой парень, что бы он там ни читал? В 1993 (или 1994) в книге «Воспоминания о Серебряном веке» я вдруг встретила описание того же вечера, сделанного как раз-таки одним из тех «маленьких денди», которых так неприязненно изображал Чернявский, В. Л. Пастуховым (1894-1967), пианистом и литератором, "очаровательным Валечкой Пастуховым."** И оказалось, что «эстетам» не понравились только стихи (кстати, совсем ранние), а внешность и частушки были оценены иначе.
«Он...был белокур и чрезвычайно привлекателен. ...Когда Есенин начал петь нецензурные частушки, пришли в восторг «оставшиеся холодными», в том числе и я.»

Он...был белокур и чрезвычайно привлекателен....

На этом вечере были Кузмин, Георгий Иванов, Георгий Адамович, Осип Мандельштам... Георгий Иванов с обычной своей язвительностью, я бы сказал, очаровательной язвительностью прошептал мне: «И совсем он не из деревни, он кончил учительскую семинарию (или что-то в этом роде)».
Кузмина стихи Есенина «оставили холодным»... Но когда ...посторонние... ушли и Есенин начал петь нецензурные частушки, пришли в восторг «оставшиеся холодными», в том числе и я.Кузмин сказал: «Стихи были лимонадцем, а частушки водкой.»
Есенин был в то время очень скромным и милым и был похож на балетного «пейзана».
(«Воспоминания о серебряном веке», Москва, «Республика»,1993)

Для полноты картины можно было бы процитировать еще и некоторые другие воспоминания о том вечере, но я ограничусь лишь тем, что написал Рюрик Ивнев. Обратите внимание на то, что говорят Пастухов и Рюрик Ивнев (в годы юности бывшие очень близкими друзьями) о Г. Иванове и Г.Адамовиче.
«Все присутствовавшие искренне восхищались стихами Есенина...В тот вечер я сделал все, чтобы даже тень зависти и недоброжелательства не проскользнула в помещение, где Есенин читал свои стихи.»Все присутствовавшие не были связаны никакими «школами» и искренне восхищались стихами Есенина только потому, что любили поэзию, — ведь то, что они услышали, было так не похоже на все, что им приходилось до сих пор слышать. Неизменным спутником успеха в то время являлась зависть, которой были одержимы более других сами по себе далеко не заурядные поэты Георгий Иванов и Георгий Адамович. Я нарочно не пригласил их.

В тот вечер я сделал все, чтобы даже тень зависти и недоброжелательства не проскользнула в помещение, где Есенин читал свои стихи.

Но не обошлось и без маленького курьеза.

Когда я почувствовал, что Есенин начал уставать, я предложил сделать перерыв. Есенин и наиболее близкие мне друзья снова перешли в мою комнату. ...Пришел запоздалый гость... Мы задержались на минуту в передней.

В это время я услышал громкий хохот, доносившийся из моей комнаты, и сейчас же открыл дверь. Меня встретило гробовое молчание. В комнате было темно, электричество выключено. Я включил свет. Есенин, лукаво улыбаясь, смотрел на меня невинными глазами. Струве засмеялся и тут же, взяв всю вину на себя, объяснил мне, что Есенин по его просьбе спел несколько деревенских частушек, которые неудобно было исполнять публично.

Стены моей комнаты, отделявшие ее от столовой, были фанерные. Я посмотрел на Есенина и глазами показал ему на стену. Он сразу все понял, виновато заулыбался своей необыкновенной улыбкой и прошептал:

— Ну не буду, не буду!
тут
читать дальше* Забавное описание тех же «маленьких денди» есть в начале этих мемуаров:«28 марта 1915 года. Развертывалось второе полугодие войны. Чувствительный тыл под сенью веселого трехцветного флага заметно успокаивался и удовлетворенно улыбался. ...
В пунктах сбора пожертвований, на возбужденном Невском, пискливые поэтессы и женственные поэты - розовые и зеленолицые, окопавшиеся и забракованные - читали трогательные стихи о войне и о своей тревоге за "милых".»

**«Один из его (Георгия Иванова) друзей юности, «очаровательный Валечка Пастухов», поселился в Риге, и с ним я сразу подружилась. Этот Валечка Пастухов действительно на редкость очаровательный, застенчивый и нежный, заслуживший в Петербурге прозвище — по Маяковскому — «не мужчина, а облако в штанах», был женат на Марии Владимировне Майборода, на «женщине с бородой», как ее называли из-за фамилии, а главное из-за ее мужеподобия, энергии и активности. Более нелепого брака, кажется, и придумать нельзя было, а оказалось, что Валечка всем был обязан своей жене, без нее он — бывший миллионер и отличный пианист, совершенно не способный к жизненной борьбе, — в эмиграции, конечно, влачил бы жалкое существование, давая грошовые уроки музыки, за которые большинство его учеников не платило бы вовсе. Она же взяла дело в свои железные руки и добилась того, что в Риге учиться музыке у Пастухова считалось честью, далеко не всем желающим доступной и очень дорого стоящей. Завела она к тому же и связи в рижском свете и сумела сделать из своего — правда, талантливого — мужа местную знаменитость.»Одоевцева И.В. На берегах Сены