Красавица, войди в наш дом, не бойся, снежная Психея...Я писала уже о Ольге Гильденбрандт, которая стала возлюбленной Юрия Юркуна, человека, которого любил Михаил Кузмин.О. Н. Гильдебрандт о М. Кузмине
Я думаю, его трагедия была в том, что влюблялся в мужчин, которые любят женщин, а если шли на отношения с ним, то из любви к его поэзии и из интереса к его дружбе. Свои "однокашники" (что ли?) ему не нравились, даже в прелестном облике.
Главное, что стало его горем, - это желание иметь семью, свой дом, - и что "почти" становилось с Юрой... Я нисколько не старалась ничего у них изменять, - я была бы рада "побегать на стороне", - но Юре казалось, что "скоро все кончится" - (16 лет?!) - и держал меня при себе. Почти насильно. Я не смела сопротивляться."Я знала его так много лет, что "прошлое" как-то подернулось туманом - годы слились в одно, и внешний облик в памяти - почти без изменений.(...) Вероятно, настоящим режиссером в его глазах был Мейерхольд - хотя к нему как к человеку у него тоже были некоторые претензии. Вообще я не знала никого, даже обожаемого им Сомова, у кого он не увидел бы каких-то смешных черт. Единственное для него идеальное существо была Карсавина. Он спорил всегда за ее приоритет над А. Павловой - и говорил о ней почти восторженно, и не позволял ни другим, ни себе ни одного плохого слова. Юра говорил, что когда они бывали у Мухиных, Юра говорил с Мухиным, а М. А. сидел у больной Карсавиной, и она говорила с ним доверительно. Вероятно, М. А. и Юре не рассказал об их разговорах. (Я предполагаю, после ее воспоминаний - не говорила ли она о своей тайной любви к Дягилеву? )
……………..
Удивительно, К., хотя у него была фр кровь, не мечтал о Париже. Он предпочитал Германию, - и особенно Италию. Но свое отношение к Италии он "вполне" выразил в своих стихах.
Цветы любил: розы, жасмин, левкой. "Сухие" - запахи. Любил: духи, пудру, - а не одеколон, мыло. - Цвет: розовый, желтый; теплые тона.
Под влиянием Ю. стал любить клетку. Но, м б, любил и раньше. Увлечение "американизмом" у Ю. (и в литературе) - перешло во "Вторник Мэри".
Я не помню, как относился К. к Головину (в то время); но раньше - он просто благоговел за "Орфея и Евридику".
Далекое прошлое! Но почти все осталось, как было, - во вкусах. Я очень любила Кузмина (до знакомства) за мажорную певучесть и мажорную эстетичность (то, что бывает у Бизе).О К. много написано, много, м б, будет еще нового сказано, но, конечно, было бы не только осторожнее, но просто умнее завуалировать некоторые вещи. Я никогда в жизни не видала и не слыхала ничего непристойного ни в поведении, ни в словах (в жизни) М. Ал. Он как будто сам на себя "клепал" какие-то непристойности в некоторых произведениях. Как будто хвастался - наоборот - Чайковскому, кот так всего боялся и стеснялся! Я думаю, его трагедия была в том, что влюблялся в мужчин, которые любят женщин, а если шли на отношения с ним, то из любви к его поэзии и из интереса к его дружбе. Свои "однокашники" (что ли?) ему не нравились, даже в прелестном облике.
Главное, что стало его горем, - это желание иметь семью, свой дом, - и что "почти" становилось с Юрой, - но Юрина тюрьма разделила временно, - а потом сблизила, хоть и печально - настала бедность и всякие страхи! Юра не был близок с матерью, это были какие-то перегородки - я же- не виновата! Я нисколько не старалась ничего у них изменять, - я была бы рада "побегать на стороне", - но Юре казалось, что "скоро все кончится" - (16 лет?!) - и держал меня при себе. Почти насильно. Я не смела сопротивляться.
Жить жизнью искусства в "наши" годы (в молодости) - очень трудно!
Я, конечно, это счастьем не считаю.
Могла ли я вырваться тогда? -
В единственном случае, когда мне этого реально захотелось, - это было бы бесстыдно. Юре было и так очень трудно, просто невыносимо. Мы все как-то "внешне" весело - несли свой крест.
………………….
И кто бывал у М. А.? Люди, совершенно приличные с точки зрения гомосекс. - художники: Верейский, Воинов, Костенко, Митрохин, Добуж (без меня); - Н. Радлов, Шведе, Ходасевич (он у нее; я не была, она, за ее остроумие, была любимицей М. Ал.) - Осмеркин; "13"- Милаш, потом Кузьмин; Костя К с Люлей; Дом-бровский с женой; Кузнецов; в начале - Орест Тизенгаузен с женой Олей Зив; Дмитриев (вначале. Это главное "увлечение". До Л Л), потом Л Л женился на Наташе С (что всех удивило, очень. Он любил полных), Женя Кр (приведший Костю и Люлю). Я могу удостоверить, что ничего неприличного я не только в "действии", но и в словах не видела; самое неприличное было в рассказах (м б, в некоторых стихах). И какие сплетни?! Болтали обо всем, как у всех. Но "специфичности" не было.
Да, люди. Федя Г. (я привела, по просьбе Кости, но потом направила его к Косте и Люле - более молодая компания). - Вс. П, красавец Корсун, красавец Ст, "мой" Б - из Москвы, - Лихачев, Ш, Егунов (с Юрой на "ты"); Скрыдлов (в начале; потом он уехал); Юрины "барахольщики" - Михайлов, Дядьковский; еще с кем-то "по обликам"; Лавровский ("мой поклонник", он потом женился на очень красивой женщине). Почти все эти люди к гу никакого отношения не имели! - и какой "общий" для посетителей "салона" язык? Люди все были разные, и никакого общего языка не было!
Даже Юра и М. А. совершенно разные люди!
А я осталась тенью в чужих судьбах. Меня берегли, спасали... Немного мелочей (и неправильных) у глупой О. и умной Нади.
(...)
Был ли он добр? Думаю, что нет. Г был прав: "Мишеньке - 3 года". Тут и застенчивость, и неполноценность (в чем-то!), и неумение устраиваться самому. Но зла он не делал; просто больше ценил тех людей, которые были или вдохновительны в литературе, или любили его литературу, а не тех, которые сделали ему доброе. Что-то помню о какой-то доброй тетке, кот он не слишком благодарен.
Не любил ходить на похороны - например, не пошел на похороны мамы Л Л, - а она была очень хорошая; и мне неудобно было пойти. Конечно, у Юры было больше доброты (и благодарности).
Я думаю, он к Юре был особенно привязан, считая его очень талантливым. Он очень хотел продвинуть его вперед. Но жизнь мешала этому. Вероятно, дружба с Радловыми укрепилась за то, что они любили и ценили Юру.
Похороны М. А. Раньше - его смерть. Я, увы! не пошла его навещать - думая, что его больница ближе - я поехала к больному Осмеркину - против Витебского вокзала.
М. Ал. говорил перед смертью - о балете - сказал: из Лермонтова - "любить? Но на время не стоит труда, а вечно любить - невозможно" - но это - между строк - он казался спокойным.
Сколько помню, отпевали его (заочно) в Спасском соборе.
………………………….
www.limbakh.ru/Kuzmin/Gildenbrant.html - отсюда.
www.limbakh.ru/Kuzmin/JurkunAndKuzmin.html-фото.... Ю.Юркун и М.Кузмин (старый)М.Кузмин и Ю.Юркун."Из статьи"Казус Кузмина" Глеба Морева.
Под новый 1920 год он пытался заговорить судьбу, записывая в альбом Юркуна"Милому моему Юрочке Юркуну покуда в прозе, как попало, пожелаю и скажу в этой книжке под начало 20-го года, чтобы верил он и знал, что все будет хорошо, что вытерпит он все испытания, что будем мы вместе, что милая жизнь теплится, несмотря ни на что, и разгорится, и расцветет.... что будем всегда вместе, чтобы не забывал он в холоде, мраке, болезни и голоде, что существуют ненапрасно Моцарт, Бальзак, Дикенс и Франс, что всегда с ним я, моя любовь и мое искусство, и что надо всеми не спящий Господь, пути которого часто нам непонятны, но всегда благи и великодушны, и что немного времени еще пождать. Как день идет на прибыль, прибывает тепло и светло, так все, что было нам мило, с каждым днем, каждой минутой будет все ближе и ближе. Да будет".Не картонным, но карточным домиком оказался лелеемый им дом, невещественный дворец мужского союза, его проект частной жизни, осуществившийся, казалось, с Иосифом Юркунасом, молодым литовцем, встреченным им в Киеве в начале 1913 года. Как Пигмалион, Кузмин создал из него русского прозаика Юрия Юркуна, беззастенчиво протежируя ему в литературном мире, авансом выдавая похвалы в своих (в остальном безупречно проницательных) обзорах текущей словесности, и не без вызова ставя в один ряд с Ремизовым, Замятиным и Пастернаком. И не для того ли в начале 1920-х, пока разрешали, брался за издание эфемерных полудомашних сборников и альманахов, чтобы публиковать заурядную, по гамбургскому счету, прозу своего Юрочки, которую не брали уже ни в одной, даже самой дружественной Кузмину, редакции?
Под новый 1920 год он пытался заговорить судьбу, записывая в альбом Юркуна: "Милому моему Юрочке Юркуну покуда в прозе, как попало, пожелаю и скажу в этой книжке под начало 20-го года, чтобы верил он и знал, что все будет хорошо, что вытерпит он все испытания, что будем мы вместе, что милая жизнь теплится, несмотря ни на что, и разгорится, и расцветет, что зовущие его романы, повести и рассказы осуществятся вольно и весело, что будет покупать он книги любимые, откроет лавку, поедет в Берлин, Лейпциг и Италию, будет жить в тепле, светле, светлости и сытости, что будет иметь Геца, что будем всегда вместе, чтобы не забывал он в холоде, мраке, болезни и голоде, что существуют ненапрасно Моцарт, Бальзак, Дикенс и Франс, что всегда с ним я, моя любовь и мое искусство, и что надо всеми не спящий Господь, пути которого часто нам непонятны, но всегда благи и великодушны, и что немного времени еще пождать. Как день идет на прибыль, прибывает тепло и светло, так все, что было нам мило, с каждым днем, каждой минутой будет все ближе и ближе. Да будет".
Перечень надежд воплотился в сюжет трагедии.
Повести и романы Юркуна, если и осуществились, исчезли безвозвратно в огне блокадных буржуек или в топках НКВД, где его признали, наконец, писателем, когда брали по "писательскому делу" в 1938-м, заполняли в протоколе анкетную графу о профессии и расстреляли рядом с уже легендарными в истории литературы "полутораглазым стрельцом" русского футуризма Бенедиктом Лившицем, "действительным другом" Блока Вильгельмом Зоргенфреем и "русским дэнди" Валентином Стеничем. Вместо Берлина, Лейпцига и путешествий по Италии впереди были годы хронического безденежья и бесконечной литературной поденщины. "Только поспевать. Об оригин творчестве не думаю, как о какой-то старомодной вещи" (1 октября 1931 года). Ближе всего, однако, была странная полу-разлука с Юркуном: через год, в декабре 1920-го снежная Психея, красавица Ольга Гильдебрандт, "маленькая актриса и художница" Ольга Арбенина, предмет влюбленных междометий (и вереницы гениальных посвящений) Гумилева и Мандельштама, вошла в их дом и, гостьей, осталась в нем навсегда. "Хорошо, что Юр. не один, хотя, м б, и жалко, что не совсем он мой, как я его. Другой дом есть" (20 ноября 1931 года).
"Письмо Ваше О. Н. Гильдебрандт я получил, - отвечал Кузмин своему московскому корреспонденту, терпеливо-устало разъясняя его эпистолярные недоумения . - Она, кажется, уже ответила Вам и сообщила, вероятно, свой адрес. Она со своей матерью живет отдельно, а Юркун и его мать живут со мною, вот и вся картина".
…IX
"Благодарю Вас за память (это для меня очень, очень важно)", - писал Кузмин Мейерхольду 22 июля 1933 го-да, отвечая на неожиданное деловое предложение. Несомненно, он был искренен, хотя новые капризы судьбы были уже лишь деталями сложившегося рисунка. Вплотную подошедшего к "черной дыре японской гравюры" (14 сентября 1934 года), какой представля лась ему смерть, Кузмина заботило другое. ""...> не все ли равно, вспомнят или не вспомнят. Не хочу звучать с приторной серьезностью, но со стихами-то не сладить... Они написаны и, видимо, залог и оправдание всему...