Воденников огромными кусками - куски осилит читающий.

Из Воденникова так и хлещет Андрей Белый. Вот читаю цикл "Репейник" уже второй день - снова и снова - и Белого в нем все больше и больше. Впрочем, первое стихотворение цикла - чистейший отзвук стишка



Овечки - маленькая раса,

Но очень любят волчье мясо,

Волк - волчья сила, волчья стать,

Овечки - божья благодать.

Овечки блеют - волки млеют

И мысль об ужине лелеют.

Мясцом поужинав, овца

Всегда благодарит Творца.



Автора стишка не помню, стих переводной, автора перевода тоже не помню, спрашивать Яндекс - это как-то не мое. Впрочем, может, это и "Охота на овец" немножечко, но вряяяяяд ли. Впрочем, первый стих цикла "Репейник" я и вовсе не привожу тут. Для осиливших приведенное есть ввв.воденников.ру



Ну так вот. А в приведенном куске огромном - Белый. И кроме Белого - Хармс. Это старый цикл, года - 1997 примерно. Кроме помянутых, еще и сам ДВ - совершенно другой, совершенно юный, совершенно летний. Хотя знаете, вот у ДВ есть много про шиповник, цикл такой "Шиповник", что ли... - так вот там тоже очень много Андрея Белого. Да и в самом "Репейнике" - тоже.

А вот третье стихотворение, конечно, никакого отношения к Белому не имеет, и вообще ничего из мировой литературы мне не напомнило, кроме очевидного "ну вот пришла лагушка" - оно просто само по себе гениальное. Вообще, знаете, я так счастилва, что нашла у ДВ бесспорные стихи, однозначно стихи. Даже не важно, сколь они стары.

Дочиталась до такого состояния, что мучительно любится весь мир.

Да, оффтоп, сборник, кажется, все же называется "Осока"... И меня перестало раздражать существование "Багульника", "Тростника", "Подорожника", "Репейника" и т.д. и т.п.



вот цитатка для разгона:

Что-то крылышки, Франциск, мои болят,

Мне не нравится, когда меня едят.



эх, нет конца цитированию......

читать дальше* * *



Ах, жадный, жаркий грех, как лев меня терзает.

О! матушка! как моль, мою он скушал шубку,

а нынче вот что, кулинар, удумал:

он мой живот лепной, как пирожок изюмом,

безумьем медленным и сладким набивает

и утрамбовывает пальцем не на шутку.



О матушка! где матушка моя?



Отец мне говорит: Данила, собирайся,

поедем на базар, там льва степного возят,

он жаркий, жадный лев, его глаза сверкают, —

я знаю, папа, как они сверкают, —

я вытрясаю кофту в огороде:

вся кофта съедена, как мех весной у зайца,

я сам как заяц в сладком половодье.



О матушка! где матушка моя?



А ночью слышу я, зовут меня: Данила,

ни меда, ни изюма мне не жалко,

зачем ты льва прогнал и моль убил, Данила? —

так источается густой, горячий голос.

Я отвечаю: мне совсем не жарко,

я пирожок твой с яблочным повидлом.

А утром говорит отец: Пойдем в Макдональдс.



О матушка! где матушка моя?



Намедни сон сошел: солдат рогатых рота,

и льва свирепого из клетки выпускают,

он приближается рычащими прыжками,

он будто в классики зловещие играет,

но чудеса! — он, как теленок, кроток:

он тычется в меня, я пасть его толкаю

смешными, беззащитными руками,

глаза его как желтые цветочки,

и ослепляет огненная грива.



Но глухо матушка кричит из мягкой бочки:

Скорей проснись, очнись скорей, Данила.

И я с откусанным мизинцем просыпаюсь.





* * *





Ты не забудь меня, козел рогатый,

а то кусал, терзал, осою жалил

и вдруг исчез, исчадье басурманье, —

теперь я даже в шашки не играю,

мне только снятся грубые солдаты

да львы пузатые — и я во сне рыжею.

Но кадыки их, твердые как камни,

и темно–пышные смеющиеся шеи —

я это видел всё уже когда–то.



Засим оставь меня, лукавая Аксинья,

и ты оставь, прекрасная Анисья,

чего ищу в апреле этом синем,

зачем рассыпал я цыплячий бисер,

какую муку алчу я — не знаю.

Мне только снится: я бегу по пашне

и как весенняя лисица лаю.

Ни видик мне не нужен ваш, ни Сникерс,

ни шахматы мне не нужны, ни шашки,

а нужно мне опять тебя увидеть.



Я говорю: опять тебя увидеть,

а сам бегу в чумном, охряном мехе —

от смеха у солдат блестят доспехи,

они на жар и жало не в обиде.



Но есть один средь них — глаза как незабудки,

а сам он как дитя в зверином легионе,

и жилка синяя стучит на впалой грудке,

он тоже жаленный (я это сразу понял).



Он смотрит на меня и говорит, что видит:

Тебе к лицу хвост этот длинный, лисий,

но — говорит — зачем сюда летаешь?

Смотрел бы лучше разноцветный видик,

кусал бы лучше многовкусный Сникерс,

играл бы в шашки, шахматы. И, знаешь,

такая мука здесь. Вернись к Анисье.



А мне — он говорит — в апреле этом синем

невмочь без львов и без холмов набухлых,

но и без крыл невмочь, сверкающих как бритвы;

когда–то был я центром этой битвы,

и вдруг меня оставили как куклу.

Теперь я здесь. Я не вернусь к Аксинье.



А ты живи, — сказал и к льву уходит, слабый;

а я лисицею бегу по черной пашне,

и синяя во мне стрекочет жилка,

я тоже не вернусь, во мне синеет жало,

я вижу: лев его терзает пылко,

лев с ним заводит бешеные шашни,

залить змею поможет только пытка.

Я это все уже увидел раньше.





* * *





Было горло красненьким, голодным, прогорклым,

горькое, как масло, слепое, жадное горло —

жалким и жадным горлышко, как рыбешка, было,

всех проглотила жадная жалкая рыба.



А ты беги отсюда, вон пошел, скотина,

хватай за жабры и бросай, как палку.

Но уже не рыба — слышишь, не голос и запах рыбный,

а змея цветущая, голод ее жалкий.



Уж и вьется уж, всех сожрал, мокрый:

нет у него теперь ни снохи, ни свекрови, ни свекра.

Грабли взял — опоздал: не жало и жабры,

а глядит на тебя несчастная морда жабы.



Ам, — сказала жаба и съела тебя. Странно,

почему она плачет жемчужно и с тоски зеленей лука,

почему она плачет жемчужно и ломает зеленые руки:

нет у жабы ни брата, ни мамы,

ни любимого, ни любимой — всех она съела, сука.



Всех она заманила в свое горькое, горькое горло,

в рыбку свою, в свою змеиную трубку

и свистит теперь дудкой, и ей отвечает гулко,

как в органе, то одно, то другое горло.



А твой звук — самый нежный, самый высокий,

лежи без муки, пой высоко — будет

плакать тебе: скоро жаба разбрызжет дольки,

полетят, как ракета, ноги ее и руки,

полетят, как ракета, руки ее и ноги,

выйдешь ты из нее, выйдут другие люди.



Май, — скажут, — ай; май, куличи да пасхи,

победили мы суку эту, рыбу, змею, жабу,

будем лапками в лапту играть; царские примерять глазки.

А у меня горло болит: жалко жабу.



Взял я мертвое горло, склизкую трубку в тряпку

(тошнило меня, тряпкою взял, боялся),

вырыл ямку и горло укрыл в грядку:

спи спокойно, недолго уже осталось.

Третий день молчу, глотку покрыла корка,

болит, болит, братец, у братца твоего горло.