По пути четыре раза звонила терапевту. Три неотвеченных, один сброшен. Но я все равно приехала. Не договорившись, без всякого предупреждения. Было около шести. В расписании было, что он занят до восьми.
Я не звонила уже, и домой не ехала, просто стояла на крыльце, купила и говорила: ты же куришь. Пожалуйста, выйди. Пожалуйста, устрой перерыв и выйди. Я знаю, что клиенты так не делают. Но выйди и скажи, что ты занят и вообще, Лена, не делай так больше.
И он вышел. И сказал: ты ко мне, что ли?
И я сказала: видимо, нет, я уже видела, ты до восьми.
А он сказал: я до семи. Да чего там, три человека всего. Там есть кафешка на углу. Грущинско-армянско-азербайджанская. Там очень вкусно. Или поёшь чего-нибудь там? Уже седьмой час, иди, если время есть, подожди меня. А то народу полный центр, все комнаты сданы на повременку.

Говорю, говорю, он чего-то спорит со мной, соглашается, уточняет, спорит, потом говорит: ты поверила, что ли? Поверила, да?
И я перехожу на вой и плачь и да да да да да я поверила да
Он говорит, сразу? С первой секунды?
Я говорю да да да аааааааааа как будто из меня вынимают железный ржавый кол
Ты будешь говорить, что я слишком доверчивая?
Нет. Не буду. Как будто мечта взяла и сбылась, да? Воплотилась.
Да да да да вой ржавый кол
Это подлость подлость ложь даже если никто мне не лгал все равно это обман и предательство и я не могу объяснить
Ну... Подлость не подлость не знаю... Но вероломство - да.
А?
Ну... Вероломство. Когда вера - ломается, - исправляет мой чуткий к языку терапевт.
Хочешь сказать, я сама ее сломала?
Нет. Где ж ты сломала? Ты до сих пор веришь. Ждёшь же.
И что мне делать теперь?
Плакать. Теперь уже проживать и всё. Я ничего другого тебе не скажу, проживать, что есть. Есть боль ее и проживать. Я бы и рад помочь. Но за тебя я ее не выплачу.
И я плачу. Вою и плачу. И говорю, долго ещё?
Он говорит, ну только начала. Мало времени прошло, ещё поболит. До года может. Год, конечно, вряд ли... Слишком короткий роман. Но зато очень острый, первые эмоции яркие, а ты чувствительная...
Это ж как когда кто-то умирает: все время окликнуть, обратиться, показать, спросить - а некого уже. Часто натыкаешься и долго больно.
И я плачу, как будто ржавый шест будет вытягиваться из меня целый год.
‌И он говорит, я страшно мучился. Правда, целый год маялся. Я хотел застрелиться. У нее на глазах застрелиться. Лена, я с пистолетом к ней пришел!
С пневматикой?
Да ну. С боевым. Я мастер по стрельбе. Двукратный чемпион. У меня Марголин был учителем... Он мне рукоятку сам делал, по моей руке... Но это у всех чемпионов так... Он же слепой был, его контузило и зрительные нервы умерли. Он в колотушку с 70 со второго удара попадал. Из-за спины. Да я сам видел. Ну и вот...
А ты охотник?
Нет, я, нет, что ты. Меня звали на охоту, я и ездил, но стрелять не смог, ну попаду, ну понятно, но я не могу. И рыбалку эту тоже не могу... Как мне повезло, у меня моего кладбища нет вообще. У меня ни как у хирурга, ни как у терапевта - никто не умер.
Я продолжаю плакать и выть, временами резко складываясь пополам. Тогда он тоже наклоняется когда мне, насколько позволяет живот. Свитер на груди затерт. На животе - залит.
Я говорю, я же не вечно буду так плакать, правда? Я ночью просыпаюсь, не знаю, почему. Поплачу с полчаса и дальше сплю. Что-то не так с моими идеалами, похоже. Все же живут. Всем нормально.
Все в порядке с твоими идеалами. Все с ними хорошо. Вечно не будет болеть, нет. Вот когда я ранен был и мне сказали, что я ходить не смогу - вот тогда я правда сильно напугался... Вот тогда я с трудом себя возвращал... Это да... Но живой же. И хожу. Бегаю, прыгаю. Тяжести поднимаю. Как ты?
Я ни с кем не плачу, кроме тебя. Я им честно рассказываю, они святые люди и слушают, но я плачу отдельно, а рассказываю - отдельно.
Поплачь. Поплачь... Представляешь, он калибр наощупь определял! Пальцами! А колотушка она же как метроном, она и есть метроном, только к нему шарик на верёвочке подвешен, тик так тик так тик так - машет у меня перед лицом рукой и настает священный гипноз - и шарик колотиться в десятку. Он стоит спиной. Тук. Тук - и на второй удар он из-за спины стреляет. Шарик в лепешку. Поплачь, поплачь.
Как ты?
А какой это был год? Ну - примерно.
Это? Я ещё студентом был. Это... 72-73.
И ещё я себя чувствую коварной соблазнительницей.
Лена, не будь дурой. Всё, не будь дурой. Это не ты пришла. Это он пришел. Это правда испытание. Но оно не твоё.
Как ты?
Да ну как я. Я поплакала мне лучше. Спасибо.
Я люблю с тобой разговаривать.
Я тоже. Только мне всегда в начале страшно. Но, видимо, так надо.
Конечно. Я великий и ужасный.
Я знаю, что ты Гудвин.
Я в театральной студии три года занимался. И в театре в Саранске играл. Он маленький такой город. И театрик маленький. Все девушки были мои. Ты на машине? Пойдем провожу тебя? В кои-то веки
Пойдем. И покурим ещё.
Конечно, покурим.
Сколько я тебе должна?
Нисколько.
Точно?
Абсолютно. Нисколько.
Я целую его, обнимаю и рыдаю до судорог. Говорит, ну об этом ещё поплачь, да, пойдем курить и плакать вдвоем.
Я говорю, а пирожок с повидлом хочешь? Он хороший, из Калуги, не какая-нибудь гадость.
Из Калуги? Из Калуги, пожалуй, хочу. Давай пирожок. Я пойду пить чай. С пирожком с повидлом.
И целует меня в щеку, уже пристегнутую к водительскому креслу.

Я люблю тебя. За всё. Тебя и моего сыночка.