было так много, что нет сил рассказать.
У нас были каникулы, у маленького и у большого.
Поэтому я понедельник не выходила из дома. А вторник не помню. Рисовала во вторник, что ли.
В среду я ездила на группу. Можно было поехать варить с Наташей шоколад в большой кастрюле разливать его потом по формочкам и делать конфеты. Но я поехала на группу. Поменяла резину, мне сломали две шпильки, я езжу почти без колеса, мне страшно и надо в автомагазин, но шпилек нигде нет в районе.
В четверг я ходила с Аллой на Просветителя, мы ели, ржали, обнимались, слушали Зимина, который ясно сказал: по-моему, мы все большие молодцы. Слушайте, я не знаю, что еще сказать: я люблю вас.
Яров умер. "Династия" закончилась. Но не страшно. Все еще будет.
Я ехала домой на метро и прямо в метро пела: "мои колени замерзли ты был счастливый и пьяный и что-то важное между", и улыбалась вся.
В пятницу я ходила танцевать на самба-вечеринку, которая началась, как самба-вечеринка, но было скучно, девочка мне не понравилось, как пела, а потом она быстро стала перкуссионной вечеринкой, когда девочка ушла, а Саша вывел на сцену своих прекрасных мальчиков и девочек. И да, я очень танцевала, реально танцевала 2,5 часа, очень устала, еле живая была. В 12 Лейсан сказала: милая, в полпервого закроются переходы, мне кажется, пора, если ты собираешься успеть домой. Попила водички, попила чаю, еле оделась, потому что все дрожало уже, и поехала домой. По пути мы встретили мальчика Витю. Он Витя, ему 36, у него бородка такая, длинненькая, сантиметров 15 длиной, перехваченная колечками мелкими, она торчит, он говорит - и она прыгает, он работает преподавателем промышленного дизайна, на нем разноцветная шапочка. Раньше он работал дизайнером интерьеров с Лейсан в ИКЕЕ. Теперь он преподает. Он стоит, говорит, я хочу открыть секрет тебе: я помню, что у тебя прекрасное экзотическое татарское имя - но я не помню, какое, прости. И я пьян. ЛЕЙСАН!!! Я вспомнил, ты ЛЕЙСАН!
В субботу проснулась с настоящим похмельем, глубоким и страшным. Не поняла, от чего, не пью полгода. Потом приезжала Таня, я ее слушала. Таня чудесная, жила как ангелочек, мне нечего было ей сказать. Мы сварили макарон и полили их соусом и посыпали сыром. Вечером поехала в гости в дальнюю-дальнюю даль. Полночи вязала крючком и пела бардовские и военные песни, какие смогли вспомнить, без всякой музыки. Лейсан перебирала бисер. Потом говорили. Потом говорили. Потом говорили лежа. Потом постелили, наконец, постель. Потом перебирали ракушки. Потом говорили. Плакали, смеялись, говорили, я зачитывала какую-то книжку вслух. Наконец, потом легли, бросив бисер неразобранным. Потом опять говорили при ночнике. Потом уже решили спать и погасили свет. И говорили в темноте. Про школьные олимпиады, которые сразу - "А-на - первое место", если районные, и потом обязательные республиканские. Про учителя физики, который однажды их повез в декабре в Казань на олимпиаду, детей, и не сразу отвел в гостиницу, а сперва пошел по своим делам, потом опять по делам, и опять, и она страшно замерзла, и у нее поднялась высокая температура, и началось воспаление легких, но она все равно пошла, конечно, на олимпиаду, и заняла 6е- место по республике, хотя всегда занимала на выше 13-го. "Видимо, в угаре". А на другой какой-то олимпиаде с ней познакомился мальчик, и все обменивались адресами для переписки, и они тоже обменялись, она вернулась домой, а он оставался на химию и через три дня на астрономию. А потом не поехал домой, хотя был из Нижнекамска. Вместо этого поехал к ней, хотя это было 200 км от Казани в другую сторону, не в ту, куда Нижнекамск. Приехал часам к 10 ночи. Я говорю, что хотел-то, хоть мог сказать? Она говорит, мог, конечно, он ко мне приехал. Я говорю, ну к тебе, ок, я хотел что? Смеется, говорит, просто ко мне. Потом вдруг говорит, что со второго класса у нее был обязательный татарский, причем их было два: татарский для русских, где учили, что утка будет так, зима - так, хлеб - вот так, и для татар, где сразу проходили татарскую литературу, и ее отправили в татарскую группу, хотя она не знала ни слова, и единого слова, и вообще не понимала учителя. Что она немножко читала по-татарски - и все. Что читала рассказы с дедушкой. Что дедушка потом их пересказывал простыми предложениями вместо нее и она записывала (грамотно, интуитивно) и заучивала наизусть просто по звуку, ни слова не понимая - готовила пересказ. Выучивала 4 года. Наизусть. Только в другой школе пошла в группу для русских и там более-менее поняла, в чем смысл языка, и с учительницей повезло. Вдруг она читает по-татарски, рассказывает стихотворение, про наш маленький дом и то, что у нас в деревне есть один небольшой ручей. Строфы две. Все, говорит, дальше не помню. А вот еще Данис учил тоже наизусть, снова читает по-татарски, вот про деда мороза. Я говорю, давай еще раз про ручей. Темно, луна в окно, я Лена, мне 35 лет, ночь, глухой ноябрь, я лежу в огромной, слишком мягкой, такой, неловко пошевелиться, потому что матрас ходит как налитый водой, постели с малознакомой женщиной и повторяю за ней по полстрочки стихотворение на татарском языке. Про дом и маленький ручей. Она читает полстрочки. Переводит каждое слово. Повторяет очень медленно по слогам. Повторяет очень быстро, чтобы была интонация. Потом я.
Утром потягиваюсь, она приходит, говорит, яйцо-пашот? кашку? яичницу? салатик? душ? еще поваляться?
Еще поваляться и банан. И мы говорим еще часов до двух. Потом, наконец, душ, и когда я выхожу, на кухне бачата из айфона, уже салатик, и булочки, и я едва-едва успеваю опустить первое в жизни яйцо-пашот в кастрюльку. Смотрю на нее, Лейсан говорит: "Отлично!!!" - я верещу и прыгаю на месте, Лейсан говорит, да, я знаю, ты любишь чтобы вот так, ясно, просто и гиперболой. Нет, правда, отличное яйцо. Будешь мое лохмательное или свое красивое? буду лохматенькое. А у бачаты совсем простой шаг, смотри. Раз-два-три и на четвертый счет просто попу вверх. Я Лена, мне 35, я черти где на чужой пятиметровой кухне, в трусах, босиком, на полу, на недоразобранном бисере, танцую бачату, раз два три попа, раз два три попа. Говорю, а самбу в пятницу ты даже пытаться отказалась! Лейсан говорит, ну окей, рассказывай, с какой там? черт, я не могу, нененене, не получается, я не могу, тут тесно, садись есть. Потом говорит: это Аксанин кофе. Я стою с банкой в руке и смотрю на нее. Она говорит, не в том смысле, не пугайся, я не имела в виду, что он стоит на алтаре, просто я же не пью кофе, это Аксанин кофе, он с карамелью, что ли, она всегда его пьет, она никогда уже не приедет, все хорошо, бери, - и в тысячный раз запрокидывает голову, слезы не катятся, а брызжут две или три секунды и останавливаются. Все хорошо, говорит, правда, нормально все, давай сварим еще яиц? И пока она разбивает яйца в кастрюльку, я мою несколько чашек, и пока она доразбирает бисер, я сушу волосы. Потом она говорит, слушай, а, может, ты эту помнишь, мы еще такую в отрядах пели: "видно, нечего нам больше терять, все нам вспомнится на страшном суде, эта ночь легла как тот перевал, за которым исполненье надежд". Я не помню ее головой, но помню ртом, открываю рот и он сам произносит слова. Они в отрядах пели на совсем другой мотив, не тот, что Визбор Иосич и Леша Соловей. Они даже не знают, что вместо "каждый сделал то, что мог" в настоящем тексте "каждый предал все, что мог". Она смотрит на меня удивленно, смеется, говорит, так, да? ну ладно, окей! Но - слуга войдет с оплывшей свечой - я не помню, а она помнит, - стукнет ставня на ветру, на ветру - я не помню и мне не нравится эта строчка, я смотрю в пол и улыбаюсь от смущения, - как же я тебя люблю горячо - господи, сколько пафоса, мне неловко, я продолжаю смотреть в пол и слышу по звуку, как она улыбается тоже - это годы не сотрут не сотрут.
Мы выходим на улицу, господи, как хорошо, там снег идет, под каждым фонарем идет снег, а под одним конкретным фонарем под свет попадают тонкие ветки, засыпанные, светлые, и метель летит, я стою и смотрю, открыв рот, что-то говорю, она не отвечает, я снова что-то говорю, снова не отвечает, я оглядываюсь, она стоит за мной, снимает телефоном, говорит, я все опошлила, да? прости.
Потом мы возвращаемся домой, кормим кошку, рисуем крепость и храм внутри крепости, я говорю, ты собирался спать один перед каникулами, помнишь? Вась говорит, помню, но вот не знаю. С тобой все же как-то спокойнее.
И ложится со мной.