Юрьев. Писатель как сотоварищ по выживаю.
Я привожу выписки, которые мне интересны, или кажутся смешными, или могут когда-нибудь пригодиться. Думаю, смешно и интересно будет и вам. Моя бы воля, я бы всех силой заставляла читать две эти книжки Юрьева еще в школе на уроке литры - эту и предыдущую.
пдф раздаю

1. Почти повести о русской литературе ХХ века.

Тихон Чурилин.
читать дальшеЧтобы покончить с этим сразу же — пять, шесть, может быть, десять стихотворений Чурилина несомненно (для меня) находятся в том отделении рая, где живут великие русские стихи вне зависимости от того, кто их написал. Сноска: Пестрое, должно быть, общество — все стихи Пушкина и одно Вильгельма Зоргенфрея («На Неве»), половина стихов Тютчева и треть Блока... Интересно, есть ли там кто-нибудь (несомненно, в своем собственном раю стихи приобретают сознание, а с ним и грамматическую одушевленность), кого мы еще не знаем? (7)

Книга Чурилина «Весна после смерти» вышла в издательстве «Альциона» (1915) в количестве 240 экземпляров (в продажу поступили 200) с иллюстрациями Натальи Гончаровой, и книга произвела впечатление! Если и была у Чурилина репутация в литературной среде, то основывалась она исключительно на «Весне после смерти».

Побрили Кикапу — в последний раз.
Помыли Кикапу — в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра.
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не в гробе.
Но их уж нет и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да, — их нет, поэт, — Елены, Ра и Мери.
Скривился Кикапу: в последний раз
Смеется Кикапу — в последний раз.
Возьмите же кровавый таз
— Ведь настежь обе двери.
(Конец Кикапу, 1914)

Эти стихи люди помнили наизусть многие десятилетия спустя. Многие десятилетия Чурилин был равен «Концу Кикапу». Высказывается иногда предположение, что стихотворение связано со случаем зарезавшегося на следующий день после свадьбы «молодого, двадцатидвухлетнего» эгофутуриста Ивана Игнатьева (1892–1914). Мне это предположение не кажется обоснованным: во-первых, в личной мифологии Чурилина Кикапу — это именно он сам, Чурилин, и есть, а во-вторых, из стихотворения очевидно, что помыли и побрили уже мертвого Кикапу (как и полагалось), пускай он «смеется» и «кривится» (с покойниками бывает), так что
история с игнатьевским смертным бритьем сюда не лезет.
Казалось бы, «Весна после смерти» — это типичнейший символизм, идущий в первую очередь от Белого и Блока. Казалось бы, набор (тематически заметно суженный) маркирующих символизм интонаций, словоупотреблений и мотивов: смертные фантазии (из мэтров свойственные прежде всего Сологубу, но и вообще довольно распространенные, особенно во втором-третьем ряду), включая мотив ожившего мертвеца, существующий в поэзии русского модернизма еще со времен Случевского, мрачно-восторженно-ироническая мистика. Но происходит чудо — благодаря заложенному в его слух и дыхание резкому ритмическому делению строки, в основном трехчленному (я бы сказал, благодаря его от природы глубоко цезурованному дыханию), интонация и ритмика этих стихов оказывается совершенно индивидуальной, ни на кого и ни на что не похожей. Это почувствовали и коллеги, книжка оказалась довольно широко отрецензированной (13)
Последнее, о чем следует сказать применительно к «символистским» стихам Тихона Чурилина: притяжение к смерти, клубящийся в них мрак — соприроден ему, естественен. Это не литературный образ, не игра здоровенных, с аппетитом кушающих и выпивающих детин (как любили пошучивать враги «декадентства», и не только в России), а несомненно — внутренняя завороженность смертью, постоянная жизнь с нею. Не случайно лучшие стихи Чурилина —«Конец Кикапу», «Конец клерка», да и большинство хороших, вроде «Смерти в лифте» с ее мистикой возносящегося в небеса гроба, — носят эти сами за себя говорящие названия. Если просто на взгляд прикинуть долю стихотворений с «концами», «смертями», «гробами», «прóводами» и т. д. в названиях, то очень быстро понимаешь: «Весна после смерти» — это не книга о весне после смерти, а книга о смерти... пускай после смерти. Если и был в русской поэзии «поэт смерти», то это именно он, Тихон Чурилин первого, «символистского» периода! (15)

Сергей Нельдихен. ОЧ - перемена фамилии.
читать дальшеРазумеется, я не сравниваю литературного значения Нельдихена со значением Введенского или Вагинова (выпущенного там же и тем же способом3); Нельдихен интересен, поучителен, забавен, Нельдихен, несомненно, исторически важен, у него, несомненно, есть хорошие и даже очень хорошие стихи. Введенский и Вагинов — великие русские поэты.
Сергей Нельдихен-Ауслендер4 родился в Таганроге, в семье отставного генерала по медицинской части: «...Отец мой садился рядом со мною, рассказывал неинтересное. О каких-то своих турецких походах...» — из самого, пожалуй, удачного его сочинения, «поэморомана» «Праздник (Илья Радалет)».
Сноска: Ауслендера откинул, входя в литературную жизнь, вероятно, чтобы не смешивали с писателем Сергеем Ауслендером, племянником Михаила Кузмина. Кстати (само по себе совершенно неважно, но для колорита), все известные мне Ауслендеры были евреями — и отец племянника Кузмина, и черновицкая поэтесса Роза Ауслендер. Ничего не утверждаю, но вполне возможно, что бывший начальник тифлисского лазарета происходил из крещеных евреев, как и бывший жандармский полковник Вагенгейм (установлено Алексеем Дмитренко, см. соответствующую статью в вышеобозначенном издании Вагинова). (33)

«Перемена фамилии» — главный документ этой возвратной персонализации обериутского мироздания12. Ответ на него — в «Старухе» Хармса с ее, впрочем, очень мягкой, карикатурой на карикатуриста (считается, что сардонический друг рассказчика Сакердон Михайлович — это Олейников). Здесь демонстрируется собственный, не отраженный из «старой культуры» мистический потенциал убогого советского быта. Хармс как бы говорит: надо дойти до самого дна и толкнуться вверх. Олейников уже ничего не может ответить: он расстрелян в 1938 году.
Сноска: «Пойду я в контору „Известий“, / Внесу восемнадцать рублей / И там навсегда распрощаюсь / С фамилией прежней моей. // Козловым я был Александром, / А больше им быть не хочу. / Зовите Орловым Никандром, / За это я деньги плачу...» (1934). (Олейников) (42)

Сноски:
Чудачества - Вроде упомянутой морковки в кармане или подачи объявления в газеты об утере чемодана с рукописями, которого никогда не существовало, — для рекламы, как он объяснял.
Совецкий - Это не для вящей противности. Просто-напросто в русском языке не существует слова «большевист» (в отличие, скажем, от немецкого), а слово «большевик» существует. Как-то это дико — производить прилагательные от несуществующих существительных.

Нельдихен забавен (почему его иногда и считали юмористом) умеренностью своих конкретных претензий при безмерности абстрактных. Это, кстати, и свойство первого «поэта-дурака» (из знаменитых) в истории русской литературы —В. Г. Бенедиктова (и его отражения в первом знамени том поэте-персонаже этой литературы — Козьме Пруткове, к которому Нельдихен испытывал острый интерес, вероятно, слегка тягостный). В конце концов ему достаточно, чтобы современники знали его фамилию и не путали ее произношение. Не Нельдихин, а Нéльдихен, пожалуйста! Хотя в 1941 году арестованный в Москве как немецкий шпион, он, возможно,
и пожалел, что папа-генерал не сделался Нельди хиным на манер папы — жандармского полковника, сделавшегося из Вагенгейма Вагиновым. Но папа-Нельдихен был в глубокой отставке (и жил в глубокой провинции), ему это всё было ни к чему. Сам Сергей Евгеньевич писал себя в анкетах русским, но лингвистов из НКВД интересовало, вероятно, скорее немецкое звучание фамилии, чем национальность или вероисповедание. В 1942-м Нельдихен погибает в лагере. (45)

Стих Нельдихена (преимущественно в «Празднике», лучшем, что он написал) есть библеизирующий безрифменный стих, подсмотренный им в переводах Чуковского из Уолта Уитмена. Сознательно не называю этот стих верлибром — пока у «верлибра» не появится положительного определения (что он есть такое, а не чем он не является), я буду считать его теоретически несуществующим, а всё, что им на практике написано, по крайней мере, всё поэтически существенное, — безрифменным акцентным стихом или,
скажем, тоническим стихом с 2–4 ударениями. Или белым тактовиком, как хотите. (51)


Введение к Одноклассникам:
читать дальшеТа катастрофа была следствием разного рода реформ и реорганизаций, направленных на развитие «социалистической культуры», основанной на господствующей идеологии и на интеллигентски-мещанских вкусах и представлениях господствующего (на первых порах и в партийно-государственном аппарате) слоя массовой интеллигенции («жизнь в формах жизни», Пушкин в рамках гимназического курса, Толстой как вечный образец вечно требуемой советской эпопеи). И конечно же, она была основана и на постепенном изъятии из оборота (всеми способами) представителей «культуры эксплуататорских классов».
Но прежде всего и самое главное, та катастрофа окончательно оформилась вследствие реального прихода нового поколения — первого поколения, выращенного при советской разрухе и действительно не имевшего уже ничего общего ни с культурой русского модерна, ни даже с культурой революционного авангарда и только чуть-чуть с «классической» русской культурой (в объеме школьного и рабфаковского курса)2. Имеются в виду как писатели, так и читатели — «белозубые пушкинисты», по слову О. Э. Ман-
дельштама. Комсомольцы, одним словом. (58)
Сноска: Следует ли здесь специально подчеркивать, что вышестоящее мнение, как и все прочие мнения, высказанные в настоящей статье, является исключительно личным мнением ее автора? Это для тех, кому кажется, что статьи, книги или записи в блогах пишутся для того, чтобы высказать их, читающих, мнение, а вовсе не мнение авторов этих статей, книг и записей в блогах (это и все последующие примечания — автора, что далее не оговаривается). (57)

Всеволод Петров.


Павел Зальцман.


Борис Пастернак.


Борис Вахтин.


Владимир Губин.

Эдуард Лимонов.