Леонид Аронзон после ссоры с Бродским (по рассказу Дм. Авалиани, сохраненному Германом Лукомниковым1) говорил следующее: «Он пишет членом. Если ему отрезать член, он перестанет писать. А если мне — я не перестану».

Юрьев с купюрами:
"В конце 50-х — начале 60-х годов, когда Бродский и Аронзон познако- мились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии — являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная): своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины, и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот. читать дальшеМне кажется, непредвзятый взгляд на сти- хи и того и другого этого времени отчасти объясняет этот мой мифологический образ.
В письмах Аронзона — соответствующие места открылись сразу же, практически на расхлоп! — несколько раз употреблено выражение «сиам- ские близнецы». По отношению к нескольким (разным) людям, включая знаменитого Швейгольца, «убившего свою любовницу из чистой показухи». В смысле: мы с тобой (или таким-то) как разделенные сиамские близне- цы. Очевидно, во внутреннем языке Аронзона «сиамскими близнецами» обозначалось то примерно, что я назвал выше «зачаточным платоновским шаром». Само же представление о том, что он был с кем-то одно суще- ство и теперь отделен, оказалось у него очень отчетливо присутствующим. Я не претендую лучше Аронзона знать, с кем он был сиамским близнецом и сколько их вообще было, — мое наблюдение касалось того, что меня единственно касается, то есть стихов. Так что я при нем пока и остаюсь.
После смерти Аронзон сделался предметом поклонения нескольких очень узких сообществ (в основном двух — посмертного собственного круга и круга Владимира Эрля, с 67-го года отвергнутого, но преданно любящего, со- бирающего и изучающего). Чтобы сделать Аронзона «противовесом» не только Бродскому, но и обоим флангам официальной ленинградской по- эзии, то есть Кушнеру и Сосноре, нужно было для начала «обобществить» Аронзона, отнять его у Эрля как минимум и сделать его поэтику, «одну из самых перспективных в мировой поэзии» (упоительно смешное место!), как бы патронажной доктриной всей ленинградской (неофициальной) по- эзии. Это Кривулин прекрасно понимал. Но сделать этого он как раз и не мог (хотя на момент доклада собирался). И по субъективным причинам (сравните просто его собственную поэтику с описываемой и скажите к чему она ближе — к Аронзону или к Бродскому), и по причинам объектив- ным — «кружковое бытование» культа Аронзона и социально-культурная самоидентификация большинства участников неофициальной культуры этому препятствовали.

«Материалом моей литературы будет изображение рая. . . Тот быт, которым мы живем, искусственен, истинный быт наш — рай. . . »

Речь идет, конечно, не об обретении рая, а о существовании в нем — в его ландшафте. Аронзон захотел быть «региональным писателем рая». Лермонтов — певец Кавказа, Тургенев — Курщины (или Орловщины?), а Аронзон — певец Рая.
Несколько дней я размышлял над строчкой Аронзона «Мгновенные шары скакалок» (из стихотворения 1963 года). Иногда мне казалось, что строчка гениальная по пластике и демонстрирует то богатство возможностей, от которого Аронзон постепенно отказывался, «всходя на холм». А иног- да, что в строчке есть «небольшая погрешность», некоторый — переводя на язык людей 60-х годов — изобразительный «дерибас» (брак, легкая попорченность в товаре), и это-де намекает, что вещность всё равно была не совсем «его вещь». Сейчас, после консультаций с лицами, более при- косновенными к скакалке, чем когда-либо я прикосновен был, склоняюсь всё же к мнению, что со зрительностью там всё в порядке: одиночные ска- кальщицы скакнут (создадут тем самым мгновенный шар), остановятся, а потом снова скакнут. Удвоенных, вертящих для третьей, касаться это, само собой разумеется, не может.
Это единственная приведенная цитата.
Итак, я все-таки остался при исходном своем представлении: при всей несомненной и чрезвычайной талантливости сравнительно ранних стихов Аронзона (талантливости, при этом неуклонно нараставшей от года к году) его личность в 1968—1970 годах по тем или иным причинам перешла в некоторое качественно иное состояние. Или можно сказать и так: его, Аронзона, существование в значительной степени переместилось в иные области, в ландшафт того, что он (а вслед за ним Рита Пуришинская, а вслед за ней — все мы) называл Раем.
Дело в том, что в этой книге, в двух ее зеленых томах, почти физически ощущается личное, человеческое присутствие Леонида Аронзона. Прочи- тав ее, можешь совершенно ответственно сказать, что знаком с ним как с человеком, и не просто знаком, а знаешь его в его жизненном развитии: как будто вырос с ним вместе на 2-й Советской улице, как будто ходил с ним в институт на лекции, ездил в отпуск, писал сценарии для научпопа, видел, как он одиноко ходит по Раю. Не знаю, когда я в последний раз сталкивался с таким эффектом физического присутствия какого бы то ни было человека в какой бы то ни было книге (если вообще сталкивался). (как странно! А я почти всегда, почти всегда!!!)
Этот двухтомник есть прежде всего акт физического возвращения Леонида Аронзона. Это его дом, где он теперь живет, куда мы можем прийти к нему. Теперь всё будет по-другому — с нами, с нашей поэзией, с на- шим языком. Я думаю, мы спасены."

Я хотела показать вам и стихи тоже, прочитала, наверное, 20, мне ни одно не понравилось. Совсем. При нелюбви к ИАБ - сравнение кажется мне надуманным. При этом мысль про член кажется мне верной. При этом мысль про их изначальное единство - не то, чтоб верной, но я понимаю, о чем говорит ОЮ.
Аронзон умер в 31 год, то ли застрелившись на охоте, то ли случайно выстрелив. Последнее стихотворение такое:

***

Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.

И дождь идёт, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!

Мы тут одни, нам люди не чета.
О, что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.

Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идём за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?

Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.

Ни самого нагана, видит Бог,
чтоб застрелиться тут, не надо ничего.

Сентябрь 1970

Апд.: прошу прощенья, нашла хорошую подборку. С хорошими стихами. www.rvb.ru/np/publication/01text/21/01aronzon.h...


Осень 1968 года

Прислонившийся к дубу дверей
вижу медь духового оркестра,
темный лак и карет и коней,
от мундиров, шелков и ливрей
здесь в саду и тревожно и
тесно.
Только нет ни того, ни того,
только шум тишины листопада,
ну, да Боже мой, что еще
надо,
ведь иначе и быть не могло!
1968


***

Дурна осенняя погода:
кругом тоска и непогода.
Понур октябрь в октябре,
и в скуке не отыщешь брода.
Одно спасение — колода.
Или, колоды не беря,
сесть перечитывать себя.
<1968>

www.infoliolib.info/rlit/aronzon/aronz.html