Полетаева о "Московском времени" и жизни вообще.

Опубликовано в журнале:
«Знамя» 2013, №3
мемуары


Татьяна Полетаева
Жили поэты
Вступление Сергея Гандлевского
версия для печати (99476)

Об авторе | Полетаева Татьяна Николаевна — поэт, писательница. Родилась и живет в Москве. В 70-е годы вместе с Сергеем Гандлевским, Бахытом Кенжеевым, Александром Сопровским и Алексеем Цветковым входила в литературную группу “Московское время” и участвовала во всех пяти выпусках самиздатской поэтической антологии “М.В.”. Окончила институт культуры в Ленинграде. Работала экскурсоводом по Кремлю и по Москве, корректором, редактором, завредакцией. Печаталась в Германии, Италии, Франции, Югославии. После перестройки в России вышли поэтические книги: “Наука любви”, “Наши дни и наши имена” и сказочные повести “Город городов”, “Волшебные зеркала”. Автор журнала “Знамя” с 1992 года, последняя поэтическая публикация в журнале — № 2, 2011.

читать дальше

Татьяна Полетаева

Жили поэты

И саму Татьяну Полетаеву, и стихи ее, и песни я знаю давно, поскольку у нас с ней во многом общее прошлое. Если отвлечься от понятной биографической приязни и попытаться дать самому себе отчет, чем таким нравятся мне стихи и песни Т. Полетаевой, я бы, пожалуй, помянул прежде всего очень естественное фольклорное начало. Фольклор — великая и соблазнительная стихия, и попробовать воспользоваться его безличной и мощной тягой — искушение, знакомое многим писателям, особенно в зрелости. Но удачи здесь наперечет, потому что большинство авторов удовлетворяется воспроизведением фольклорной оснастки — народного словаря и прочей экзотики, — не осваивая главного: отношения к жизни с позиций не индивидуального, а коллективного опыта. В повести “Жили поэты”, предлагаемой вниманию читателя, мне видятся признаки подобного подхода — она безыскусна и здрава в фольклорном смысле слова.

Некоторые подробности общего прошлого мы с автором помним по-разному — но со странностями памяти, даже добросовестной, каждый человек в летах знаком не только по рассказу Акутагавы “В чаще”; так что пора привыкнуть к расхождениям и не кипятиться попусту.

Один из главных героев повести, Александр Сопровский, почти легендарен, не обойден вниманием и благодарной памятью близких, и культурное долгожительство ему, видимо, обеспечено. Но Татьяна Полетаева, наряду с другими людьми, тепло вспоминает и своего последнего мужа — Виктора Чубарова, практически безвестного одаренного лирика и крупного, сильного мужчину с совершенно детским выражением лица. Он и умер во многом из-за неумения приспособиться к нашим взрослым и бесчеловечным социальным условиям. Спасибо, что его вдова напоминает об этой трагической участи.

В быту Татьяна Полетаева женщина как женщина — то ключи посеет, то кошелек, то заговорит собеседника до одури, — но в литературе ей бывает присущ реликтовый, “бабий” и здравый, взгляд на вещи, который, думаю, правильней всего приписать ее таланту.

Сергей Гандлевский

* * *

Время живет отдельно от меня, я его почти не чувствую. То, что оно существует я понимаю, лишь когда часы вдруг останавливаются, стрелки начинают бешено крутиться в обратную сторону, и беспокойное прошлое вторгается в мою жизнь. Оно является мне сначала в виде коротких диалогов, смешных или грустных. Потом пространство начинает стремительно разворачиваться, и передо мной мелькают лица, улицы, дома, пейзажи, обрывки музыкальных фраз и стихов. Одно цепляется за другое, сворачиваясь в путаный клубок. А потянешь за неровную, обрывающуюся нить — и увидишь, что это цепочка событий, определивших мою жизнь.

Когда, в какой момент рождается поэт? Каждый поэт знает это про себя. Я начала сочинять стихи рано, в шесть лет, когда сама еще не умела писать, и мама записывала за мной. Но поэт во мне родился, когда обнажилось то, что называют душой, и я получила на ней первую царапину.

Сопровский

Это произошло в 1974 году. Тогда Саша Сопровский неожиданно приехал ко мне в Ленинград, где я училась и жила в общежитии. Поселить мне его было негде, друзей в Питере у нас еще не было, а к Сашиному дяде, жившему в Ленинграде, ему появляться было запрещено из-за одной истории. Однажды по окончании школы Саша гостил в Питере. Ему очень не понравилась вторая дядюшкина жена. “Глупая и злая”, — записал он в своем дневнике. Жена прочла, и был большой скандал. На вопрос отца, зачем он это сделал, юный критик ответил, что он написал что думал, а она не имела права рыться в его вещах. И потом во взрослой жизни он всегда говорил и писал что думал. От этой его честности у него были неприятности с властями, родственниками и иногда с друзьями. Сам Сопровский был замечательным другом. Как-то Женя Блажеевский, поэт и наш сосед по Отрадному, предложил ему напечататься в журнале “Юность”. Саша сказал, что принесет свои стихи и еще стихи своих друзей. Женя ответил, что “Боливар не вынесет двоих”. “Тогда и я не буду там печататься”, — сказал Сопровский. Я была тому свидетелем и думаю, что в то время немногие поступили бы так же.

Саша не любил сплетен, о людях говорил либо хорошо, либо отшучивался. Когда мы уже были женаты, зашел один наш приятель и долго и восторженно расхваливал только входившего тогда в моду Дмитрия Пригова. Когда мне надоели его славословия, я неосторожно заметила, что сам Пригов не такого восторженного мнения о нем. Приятель полчаса выпытывал, что говорил о нем Пригов, и когда я сдалась и сказала, что именно, то зло набросился на меня чуть ли не с кулаками. Когда он ушел, я пожаловалась Саше на неадекватную, на мой взгляд, реакцию — злиться-то надо было на Пригова. Саша ответил, что если бы я подумала, то поняла, почему не следовало ничего говорить. А потом пошутил: “Ты еще легко отделалась, раньше вестников, принесших дурную весть, убивали”.

В тот первый приезд Саша нашел меня в общежитии. Он предстал передо мной в одном тренировочном костюме и спортивных тапочках, как будто вышел пробежаться вокруг дома, да так и добежал до Питера. Мои соседки с изумлением уставились на меня: а говорила — из интеллигентной семьи. Наверно, его неожиданный приезд был следствием его любовного нетерпения, ведь наш роман, хотя мы познакомились еще в предыдущем году, начался всего лишь пару недель назад и оборвался с моим отъездом. Современные молодые люди даже не представляют, сколько проблем в наше время возникало из-за этого. Все мы жили с родителями, которые давно забыли свои двадцать лет. К тому же я жила с мамой, отчимом и семьей сестры. Мама очень меня любила, но ее представления о семейной жизни были вполне деревенские.

Я вспомнила об этом через много лет, когда уже не было в живых Саши и нашей дочери исполнилось десять лет. Я поехала встретиться с Лилей Панн, американской подругой, и задержалась у нее допоздна. Осталась на ночь с условием, что меня разбудят в восемь часов (я впервые за много лет не ночевала дома). Утром меня никто не разбудил, я проснулась сама. На часах было девять, и Лилина кузина Наташа объяснила, что, уезжая, сестра просила не будить меня: пусть выспится. Я бросилась к телефону и набрала свой номер. В трубке я услышала рыдания.

— Катюша, что случилось?

— Мама, мама, я думала, ты тоже умерла, как папа, и теперь я буду жить с бабушкой. Она хочет сделать из меня придворную даму прошлого века!

— Не плачь, я сейчас приеду. Никто ничего с тобой не сделает без моего согласия.



А в тот вечер в десять часов вахтерша общежития потребовала, чтобы мой гость покинул помещение. Нам с Сашей ничего не оставалось, как идти гулять по питерским ночным улицам. Где-то на берегу Мойки рядом с Николаевским дворцом я села прямо на тротуар. Мои узкие туфли на каблуках невыносимо жали. Саша сел рядом, перевел взгляд с моих туфель на свои тапочки, и мы рассмеялись. И тут на нас обрушился звездный дождь. Мы зачарованно глядели, как звезды падали одна за другой, оставляя за собой сухие желтые росчерки, и едва успели загадать желание. Я тогда загадала, что мы будем вместе.

— Ты загадал про нас? — спросила я Сашу.

— Про другое.

— А про что? — не отставала я.

— Нельзя говорить, а то не сбудется, — отшутился он.

Но по его торжественному лицу я поняла, что он загадал что-то очень важное. И еще я поняла, что на тот момент я в это важное не входила. Я молча обиделась, он это понял и тотчас поправился: мол, про нас ничего загадывать не надо, тут и так все понятно. Чтобы как-то сгладить неловкость, он поднял меня на руки и через два шага уронил. Тут я сообразила, что, возможно, поспешила загадать желание, скорее всего, мне не светит, чтобы меня носили на руках. Я сказала Саше, что уже не обижаюсь, только не надо меня бить об асфальт. Он зареготал и потащил меня к Неве. Через Дворцовый мост мы перебрались на Петроградскую сторону. Петропавловская крепость, которую я видела каждый день, той ночью выглядела мрачно и загадочно. Там, на Кронверке под старыми липами, я впервые услышала:



…Моя избранница вступает
В родное, древнее жилье
И страшным братьям заявляет
Равенство гордое свое.

И ей вовек уже не надо
Того, кто под косым дождем
В аллеях Кронверкского сада
Бредет в ничтожестве своем1.



Я и сейчас слышу, как он произносит это двойное “л” в слове аллеи. С самого начала он поднял для меня поэтическую планку на такую высоту, до которой надо было тянуться и тянуться.

Начинало светать, и мы зашли в когда-то роскошный, а теперь облупленный подъезд, поднялись под самую крышу и сели в обнимку у запертой двери. Утром мы вернулись в общежитие и попытались поспать вдвоем на одной кровати под ругань моих сокурсниц. Скандал разразился из-за того, что одна из них, звали ее Зина, швырнула в окно раскаленную сковородку с жареной селедкой — жуткая вонь и любимое лакомство вьетнамских соседок. Вечером, не дожидаясь, пока моего гостя попросят убраться, мы отправились на вокзал. Договорились, что лучше я сама приеду в Москву. В начале Невского проспекта нас остановил какой-то неприятный старик и предложил снять комнату на ночь. “Поеду завтра”, — решил Саша. Комната оказалась углом с кроватью за занавеской. Я никогда раньше в подобных местах не была, да и Сопровский, наверное. На следующий день хозяин, из диккенсовских персонажей, обвинил Сашу в краже денег и не хотел нас выпускать. Не помню, нашел ли деньги старый мерзавец или это было откровенное вымогательство, и мы ему еще раз заплатили, но Саша уехал в ужасе. Такие вот были наши первые свидания.

Из Москвы он написал мне, через пару недель, что этого я не знаю, но был сложный момент в наших отношениях: он решил, что не любит меня, и написал об этом мрачный цикл стихов. Потом, однако, он ощутил, что на этой земле ему без меня очень и очень нелегко, цикла он про это не написал, но надеялся, что я поверю ему на слово. Это первое его письмо должно было меня насторожить. Но я только пожала плечами: и полюбил, и разлюбил, и полюбил снова — все это не очень серьезно. Так что все дальнейшее оказалось сюрпризом для нас обоих. И город, в котором я временно проживала, сыграл в этом не последнюю роль. Ленинградский “мрачный цикл стихов” заканчивался так:



И хлопья двинулись без края
На город спеси вековой,
Где только ты стоишь, родная,
В короткой шубке меховой.



Наблюдая за переживаниями Сопровского и имея в виду свои, Бахыт Кенжеев (а его зазноба тоже расхаживала по Питеру, и тоже в короткой серой шубке) пошутил:



И хлопья двинулись лихие
На город зданий вековых,
Где много вас стоит, родные,
В коротких шубках меховых!



Из далеких заброшенных мест

Я горожанка, родилась и большую часть жизни прожила в Москве. Но и сейчас, и раньше, чтобы что-то написать, я забиралась куда-нибудь в глушь. Последние двадцать лет с мая по октябрь я выезжаю в подмосковную деревню Асташково, где после смерти Саши построила себе дом.

До прошлого века места эти были дикие. Не зря здесь среди болот селились староверы. По соседству с Асташковом сохранилась деревня Молоково (возможно, название произошло от одной из старообрядческих сект — молокан). За деревней старообрядческое кладбище. Когда я там была, то заметила, что у старообрядцев на каждой могилке лежат один, два или три камня. Местные старики говорят, что это окошки с того света в наш мир. Они верят, что умершие родственники через эти окошки могут видеть их. Неподалеку стоит новенькая, из теса, старообрядческая церковь. Старую сломали в семидесятых годах прошлого столетия. Несколько лет назад Александр Коржаков построил на месте снесенной церкви новую — это места детства охранника Бориса Ельцина. Места моего детства тоже неподалеку, километрах в десяти отсюда, в деревне Алексеевской. Когда я двадцать с лишним лет назад покупала участок земли в Асташкове, я даже не вспомнила об этом. Мне напомнила сестра.

Мы были с ней здесь в тот год, когда не поехали, как обычно, в пионерский лагерь. Мама тогда ушла из Дома медиков, где работала в книжном киоске. И мы провели лето в деревне — адресок дали соседи. Иногда, отправляясь на автобусе в районный центр за продуктами (наш деревенский магазин дорогой и бедный по ассортименту), я проезжаю мимо остановки Алексеевская. Здесь ничего не изменилось. Тропинка от дороги идет через кладбище — “могилки”, как говорили деревенские, а сама деревня в километре от шоссе, за березовой рощей.

Жили мы там у тетки Феши. Ее большой дом с крытым двором, высоким деревянным забором и широкими тесовыми воротами с навесом стоял у пруда. Феша жила одна, она была то ли вдова, то ли старая дева. Лицо ее мне не очень запомнилось, а запомнилось ее фирменное блюдо “солянка” (правильнее было бы назвать его “селянка”) из подберезовиков и белых грибов с водой, мукой и луком. Эту солянку мы с сестрой ели каждый день (благо грибов водилось в ближайшей березовой роще видимо-невидимо). Когда мы в первый раз пошли за грибами, то показалось, что на поляне рассыпали мешок с картошкой. А это крепкие круглые беленькие из земли вылезли. Кроме солянки у нас на столе были еще жареные караси, которых вместе с местными мальчишками ловила удочкой моя двенадцатилетняя сестра. А тетя Феша ела привезенную мамой колбасу. Каждую неделю перед приездом матери она писала длинный список купленных для нас в сельском магазине продуктов. Из-за этого списка и закончились наши летние каникулы.

Деревня Алексеевская была вторым после Нового Иерусалима местом, куда мать вывезла нас из пыльной Москвы. И это была новая, не похожая на прежнюю, жизнь — настоящее приключение. Просторная деревенская изба с печью-лежанкой, в сарае десяток кур и огромный желто-красно-синий петух, который будил нас по утрам. В Алексеевской мы научились лазать по деревьям. Они росли на краю деревни — огромные старые вязы. Верховодил среди деревенских ребят конопатый храбрый и изобретательный мальчишка, которого все звали Генералом. Это он придумал пугать девок с парнями, которые поздно вечером возвращались из соседней деревни после кинофильма. Генерал появлялся среди могилок в белой простыне, с прорезями для глаз, подсвеченными карманным фонариком. А ведь про Кентервильское привидение он точно не читал! Я когда первый раз это увидела, бежала со всеми, чуть сердце из груди не выпрыгнуло.

Плавать мы тоже научились в деревне. Генерал, узнав, что я не умею плавать, просто столкнул меня в карьер, где все купались. Я отчаянно била руками по воде, пока он же меня и не вытащил. С тех пор я отлично плаваю. По субботам мы ходили к соседям в баню. Их баня была у самого пруда, и воду брали оттуда. Я до сих пор помню: полумрак, окошко с ладонь, из него пробивается свет. Запах мяты и воды, настоянной на березовых и еловых ветках. Однажды из нашего пруда вытащили утопленника, на ногах его была наколка: “Мои ноги устали, им надо отдохнуть”. То событие и особенно те, воплотившиеся в реальность слова так поразили меня, что долго являлись мне в ночных кошмарах.

Тетя Феша не очень нас доставала: надо было только собирать ее смородину и крыжовник. Ягоды она носила продавать к автобусной остановке. Еще надо было полоть грядки в ее огороде, да свеклу на колхозном поле — за свеклу Феше записывались трудодни. В колхозе, кроме овощей, выращивали кукурузу и лен. Я вначале честно свою полоску метров в сто выпалывала от начала до конца. Пока сестра не сказала мне:

— И чего ты надрываешься? Я дергаю траву два метра в начале гряды и два метра в конце.

И внешне мы с ней совсем разные: она высокая голубоглазая блондинка, а я темноволосая и на полголовы ее ниже.

Мать забрала нас неожиданно: открылось, что и продукты, которые она нам каждую неделю привозила, и те, которые значились в Фешиных списках покупок, мы в глаза не видели. “Да еще моих девочек заставляла работать в колхозе!” — особенно возмущалась мать. Она-то нас никогда ничего не заставляла делать. Когда мы уезжали, Генерал все ворота Фешкины для меня цветами “золотые шары” утыкал. Так он со мной попрощался.



А до моего долгостроя в Асташкове у нас с Сашей был старый дом в деревне Трасловль под Кимрами. Нам его отдала моя школьная подруга Лариса Балмашева, когда у нее появилась дача, а нам понадобилось на лето куда-то вывозить двухлетнюю Катьку. Добраться до той деревни можно было, только топая час по болоту и только в жаркое лето. Саша ездил смотреть дом, вернувшись, сказал: “Там очень красиво, но это умирающая красота, ты, наверное, не захочешь жить в такой глуши. Там летом лишь в двух домах дачники живут, а в соседнем, через ручей, Глухино дед и бабка зимуют”.

На следующее лето мы отправились в Трасловль. Сначала на электричке до Савелово, потом на автобусе через Волгу и еще час местным автобусом. Последний отрезок дороги пешком четыре километра Саша нес дочь на плечах. Ей очень нравилось, что она теперь выше нас, да еще с большим компасом на ремешке на маленькой ручке, она думала, что это часы. Я тащила в железной сетке для яиц нашего кота Мурзика. Наконец мы вышли к деревне и как будто попали на левитановское полотно. Шесть черных изб и старые липы с березами выстроились вдоль дороги. Напротив крайнего покосившегося на один бок домишки, крытого дранкой, тянулся к небу журавль-колодец. И белый конь щипал под окнами траву. Это и был Ларискин дом. А лошадка, издали похожая на былинного коня, оказалась бывшим колхозным трудягой, отправленным на заслуженную пенсию.

“Тащили малютку через болото!” — причитала баба Лиза, прибежавшая из Глухино с ведром молока. Меня она сослепу приняла за другую Ларискину подругу, тоже Таню, все время намекая на их былые прогулки в кино и на танцы с ее сынком Витькой. Потом подошел и Витька поздороваться с “невестой”. С его помощью мы сняли ставни с заржавевших болтов. Открыли настежь все окна — в доме никого не было года три. “Ну что было, то прошло, — примирительно сказала баба Лиза, похлопав Сашу по плечу, — у вас теперь семья и ребенок”. Саша не знал, куда деваться от такой деревенской непосредственности. А меня он ткнул в бок и прошипел: “Надеюсь, ты не врешь, что раньше никогда здесь не была”. Утром мы проснулись, все искусанные комарами. И Саша отправился через болото за дихлофосом для нас и водкой для Витька — крышу следовало подлатать.

Через месяц к нам в Трасловль приехал из Питера Виталик Дмитриев: походить за грибами и помочь с ремонтом дома. Недолго думая, он отодвинул от сруба рычагом-бревном покосившееся крыльцо. В эту дыру я и грохнулась через пять минут, выйдя из сеней с помойным ведром. Потом неделю я лежала, и уже Виталик бегал из дома с ведром и обратно. Зато за время моего вынужденного лежания мы с ним написали песню. Он не первый раз “писал в паре”. Еще раньше вместе с Сопровским они написали эпос “Храбрый Отто, или Германия повсюду”, а с Сашей Смирновым поэму “Х.ев и Кукуев”.

— Про что нам написать песню, Катюша?

— Как мы повесили качели.

Вот тот образчик коллективного творчества (мелодия Дмитриева):



Между липой и березой мы повесили качели,
Между липой и березой мы сидели песни пели.
Солнце красное садилось между липой и березой,
На качели ты садилась: щеки алы, ноги босы.

Между липой и березой хорошо качаться Кате,
Между липой и березой в своем новом белом платье.
Раздается смех веселый между липой и березой.
Через двадцать лет припомню — на глазах проступят слезы.

Между липой и березой небо синее без края.
Между липой и березой жизнь другую забываю.
А кругом поля без края, а кругом леса без края —
Не Калининская область, а губерния Тверская.



Первую строфу мы с Виталиком написали вместе, вторую строфу написал он, а последнюю — я. Катя была в восторге, что у нее теперь есть своя песня.

Когда мы в сентябре уезжали из Трасловля в Москву, колхозные поля стояли неубранные, и Саша сказал: “Почему мы, поэты, можем починить развалившееся крыльцо, а они не могут убрать хлеб, который посеяли?”. А через пару месяцев Калининскую область переименовали в Тверскую. О чем Сопровский и сообщил мне с нескрываемым удовольствием. Он ценил такие попадания больше всего прочего.

Продолжение романа

Прошло полгода с первого Сашиного письма. Поток писем из Москвы в Ленинград не иссякал, и я влюбилась в эти письма. Пару раз я приезжала в Москву. Наверное, меня трудно было любить: такая я была тогда правильная, требовательная, прямолинейная и упертая. До встречи с Сашей я считала, что слова не важны, важны только поступки. Именно Сопровский научил меня тому, что слова еще как важны, и что слова могут быть поступками.

Помимо наших писем друг другу нас связывали еще два сопровских проекта: личный и коллективный. Коллективным проектом была антология “Московское время”; личным — то, что он придумал написать вместе со мной цикл стихов. А я предложила название: “На два голоса”, и что это будет мужская и женская партии, дуэт и хор. И написала для первого сопрано про то, как “плывут небеса и дома”. Но Саша вдруг сказал, что недоволен своей партией (позже я поняла почему), и наш совместный проект остался лишь черновиком. Через много лет, когда Саши не стало, перебирая его бумаги и письма, я наткнулась на тот черновичок. И написала двухголосую повесть “Значенье сна”2, где письма Сопровского чередуются с моими комментариями его жизни.

А в далеком 1975 году, когда я в следующий раз приехала в Москву, Сопровский был какой-то дерганый, сам на себя не похож. Очень быстро все выяснилось. Оказалось, что девушка, с которой Саша жил и расстался до нашего романа, ждет от него ребенка. Я потеряла сначала дар речи, а потом, видимо, и разум, сказав: “Теперь ты, как порядочный человек, должен жениться”. Саша был как побитый щенок. “Не бросай меня, — просил он, — спаси меня, роди мне ребенка”. Я ответила, что ребенок не средство для спасения, родить еще ребенка — значит, дать ему возможность не отвечать ни за одного. И уехала. Дома я налила ванну горячей воды, открыла купленную по дороге бутылку водки (вообще-то я совсем не пью) и, лежа в ванной, давясь и роняя слезы, выпила ее. Сначала я спряталась у мамы на дачах Центросоюза, где она работала комендантом. А потом уехала в Ленинград. Но у Саши остался ход — наша антология выходила, готовился очередной выпуск. И он узнавал обо мне от Саши Казинцева, с которым я продолжала переписываться. Сопровский писал мне, под видом деловых, дурацкие письма, на которые я не отвечала. Пока в сентябре я не получила одно письмо. Он там писал, что в мою любовь верил, как в звезды. А я как раз из тех дур, которые верят всему, что им говорят. Конечно, я его простила.

Не прошло и месяца, как он опять свалился мне на голову, сообщив, что женился (как я ему приказала!), но брак этот фиктивный. От него ничего не требуют, он женился, чтобы дать имя будущему ребенку, а жить он будет со мной. Я ответила, что ребенок-то не фиктивный, и отправила его жить к своему сокурснику и другу Анвару Сайтбагину, заочно влюбленному во все “Московское время”. Утром хозяин шел учиться, а Саша садился за письма друзьям и за наши с Анваром рефераты по организации культурно-просветительской работы. Когда мы возвращались из института (в прошлом это был институт благородных девиц, и мы много по этому поводу шутили) то, съев что-нибудь наспех, шли с Сашей гулять по городу. А Анвар шел убирать окрестные дворы, так как жил он в дворницкой и утром был студентом, а по вечерам — дворником. Однажды Анвар, смущаясь, отозвал меня в сторону и сказал:

— Я вчера спросил у Саши, как он отнесется к тому, что ты мне нравишься и я хочу на тебе жениться.

— Для начала надо было у меня спросить, как я к этому отнесусь… (Тут меня разобрало любопытство.) И что он тебе сказал?

— Сказал, что женись, конечно, только спать она будет со мной. Мне было очень неприятно. Скажи, это правда?

— Ну, знаешь, это уж слишком! Вы что-то там говорите друг другу, а я должна за это отвечать?

Через много лет я прочла Сашино письмо к Сереже Гандлевскому об этих событиях. Конечно, то письмо из Ленинграда — пародия на письма Хлестакова Тряпичкину, но за шуточной, дурашливой манерой я слышу попытку защититься, отвести от себя удар, который и последовал по возвращении в Москву. Одновременно он перепугал родителей, сообщив им по телефону, что переезжает на постоянное жительство в Ленинград.

Кроме моего временного проживания в Ленинграде, была и еще одна причина, почему Саша почувствовал себя в этом городе как дома. Его мама Камилла Георгиевна Сопровская родилась и до замужества жила в Ленинграде. Дед и бабка Сопровского до войны жили в Канонерском переулке, в доме № 5. Георгий Сопровский был морской офицер, а его жена Станислава-Елизавета — дочь французского графа де Лаваля. К тому времени как она подросла и стала фотографом, большевики графские титулы отменили. Оба они умерли в 1942 году с разницей в полтора месяца, он во фронтовом госпитале, она в блокадном Ленинграде.

Отец Саши Александр Магергут всю жизнь прожил в Москве. Таким образом, мы с Сопровским как бы повторяли союз его родителей. Александр Зиновьевич был сыном московского эсера Залмана Магергута. В сталинские времена дед был выслан, Саша его никогда не видел. На старой фотографии стоит красивый молодой человек в гимназической форме. А на обратной стороне фотографии его письмо невесте Рахили с датой (по старому стилю) 25 декабря 1916 года: “Милый друг! Ты мне так близка и дорога, что словами этого не передашь. Ты мне больше, чем друг, ты мне дороже всех. Милая моя! Уж сердце так наболелось, истосковалось… Как сплошная рана, оно уже не болит, но при малейшем прикосновении больно дает себя чувствовать. Как мало счастья и радости в нашей жизни. Почти ни одного красного дня не было! Сомнения истерзали меня. Сознание дела дает множество страданий, иногда кажется мне, что я с ума сойду. И в эти кошмарные, ужасные дни лишь любовь к тебе согревает душу, наполняет ее радостью, бодрит меня, и голос как бы шепчет мне: держись и для тебя желанное счастье впереди!.. А другой голос говорит мне, укоряет: эгоист, ты хочешь счастья для себя, когда кругом столько страданий! И злоба страшная душит меня… Лишь дело несколько удовлетворяет: в нем — выход злобы”.

Фотографию эту я выудила из помойки, куда она попала после смерти Сашиного отца.



В тот год Сопровский прожил в Ленинграде целый месяц. Все за ним ухаживали, и он был счастлив. Он вообще считал, что все должно крутиться вокруг него, как вокруг солнца. Только он этого ни от кого не требовал, а любил, когда это само собой получается. И если этого не происходило, он впадал в уныние. Тотчас по приезде Саша принялся обходить ленинградские литературные студии. Как до того в Москве обходил многочисленные московские студии, где нашел и меня. Первой такой студией была студия Ленинградского университета. После чтения своих стихов хозяева попросили почитать и нас. В конце вечера к нам подошла студентка филфака, впоследствии защитившая кандидатскую по Державину. Ей понравились наши стихи, и она познакомила нас со своим другом, Алексеем Шельвахом. Леша работал слесарем на заводе, писал стихи и жил с профессорской дочкой, родом из Казахстана, родившей ему в дальнейшем двоих детей. Тогда же на вечере-встрече двух студий, Кушнера и Сосноры, Саша познакомился с Виталиком Дмитриевым, а тот, в свою очередь, познакомил нас с Леной Игнатовой и Володей Хананом.

Веселый, компанейский Виталик знал пол-Ленинграда и здорово пел песни под гитару. В нашей компании, еще до того как я взялась за гитару, ею владели двое. Алеша Цветков, который любил и пел Высоцкого (замечательно про коней и многое другое) и еще “Огней так много золотых”. И Паша Нерлер, который пел Гумилева (мне нравилось про жирафа) и целое собрание деревенских матерных частушек, которые он привозил из своих географических экспедиций. Сопровский ни на чем не играл, слуха у него не было, и любил он Галича. Галич был предметом его споров с Цветковым: кто первый — Галич или Высоцкий? Я брала сторону Цветкова, а Гандлевский сторону Сопровского. Когда я освоила на гитаре несколько аккордов, чтобы показать свой новый цикл “Русские песни”, то мальчики стали требовать, чтобы я исполняла им блатные песни и матерные частушки. Я отбивалась как могла.

В исполнении песен Виталику не уступал Володя Ханан. Это из его репертуара знаменитое: “У самовара я и моя Маша”. Не уступал он Дмитриеву и во всем остальном: любимец и любитель женщин (только он это не афишировал), бонвиван, да еще с практичным умом и умеренным скепсисом. Помню, как мы с ним весело распродавали наследство его московской тетушки.

— Ты же понимаешь, Вова, все мои друзья бедные, и я могу предлагать твою мебель только вполцены.

— Возьми себе хотя бы холодильник, у него новый мотор.

— На фиг мне второй холодильник?

Я тогда купила тетушкину софу, Гандлевский — кровать красного дерева, Ахмед — полированный шкаф и трюмо, Маше Шавыриной, у которой в 80-е годы был литературный салон, достались стулья. Холодильник взяла моя подруга и коллега по экскурсионному бюро Галя Рудь. Он и до сих пор у нее работает, а я с тех пор сменила три холодильника.

С Леной Игнатовой у Саши установились особые отношения. Ему она очень нравилась как поэт, с ней можно было говорить об умном, и “она рассказывает, как Андроников”3, — говорил Саша. Они переписывались. Когда мы недавно виделись с Леной, она сказала мне, что в середине 80-х годов, гуляя по Переделкино, Сопровский ей сказал, что скоро все изменится. Тогда в это невозможно было поверить.

Когда через месяц я все же отправила Сопровского назад в Москву, он узнал, что ребенок уже родился. И еще его ждала повестка в суд на взыскание алиментов. Теперь ему нужно было срочно искать работу, прошел год, как его выгнали с филфака, а он так никуда и не устроился. Ему грозила статья за тунеядство. Чтобы закрыть дыру в трудовой и заработать денег, он завербовался в экспедицию на Северный полюс. Больше всего его огорчало, что теперь, когда наконец-то все в наших отношениях стало ясно, мы не могли видеться. Но мы по-прежнему все время писали друг другу.

Антология “Московское время”

Анвар, приютивший Сашу в Ленинграде, был первым восторженным нашим поклонником. Еще весной вышел первый выпуск нашей самиздатской поэтической антологии с Сашиным манифестом (так он назвал свое предисловие в письме ко мне). Иногда я читаю, что у “Московского времени” не было манифестов. К каждому выпуску антологии и к каждой публикации “Московского времени” Сопровский строчил предисловия. Кроме пятого номера, который вышел в журнале “Континент”, где Сашино предисловие заменено предисловием от редакции. У меня сохранились несколько Сашиных записок о “Московском времени” и предисловия ко всем пяти выпускам антологии, их трудно назвать иначе чем манифестами. Мне кажется, этот ход про отсутствие манифестов Сопровский придумал, чтобы примирить авторов антологии — антиподов Казинцева с Цветковым и Кенжеева с Лукичевым. Саша в своих “Записках о природе лирики” с юношеской горячностью и подробно описывает, как начиналось “Московское время” (название это придумал Сопровский) и что 1974 год “окончательно оформил нашу дружбу как цеховое сообщество поэтов”.

Участниками первых двух номеров антологии “Московское время” были — Сергей Гандлевский, Наталья Ванханен, Александр Казинцев, Бахыт Кенжеев, Михаил Лукичев (художник), Павел Нерлер, Татьяна Полетаева, Александр Сопровский, Алексей Цветков, Мария Чемерисская и Валентина Яхонтова. Соредакторами антологии были Сопровский и его бывший одноклассник Казинцев. Кроме стихов, в антологии был критический раздел, где авторы спорили не только с официальной критикой, но и друг с другом. Каждый номер печатался в пятнадцати-двадцати экземплярах. За три года (с 1975 по 1977) в Москве вышло четыре номера. Последний, пятый номер антологии Саша отослал в Париж, и стихи из него были опубликованы в 28-м номере журнала “Континент”. Этот номер стал причиной разрыва Сопровского с Казинцевым (который к тому времени уже работал в журнале “Наш современник”). В антологии печатались (помимо постоянных авторов) ленинградцы Виталий Дмитриев и Елена Игнатова, а также смогисты4 — Юрий Кублановский, Аркадий Пахомов, Владимир Сергиенко.

Когда я услышала в первый раз стихи Алеши Цветкова, девице из Марьиной Рощи они показались речью космического пришельца. Это был другой, неведомый мне мир, и совсем другие стихи — особенно понравились баллады. Произошло это в первый день нашего знакомства. Я тоже прочитала свою балладу о китайской принцессе. “Обрати внимание, Саня, — сказал Алеша, — она написала стихи без тропов”. И они стали обсуждать, как мне это удалось. Я не знала тогда, что такое “без тропов”, но поняла, что меня скорее хвалили, чем ругали. Потом Сопровский с Цветковым нагрянули ко мне в гости с поэтом Борисом Чичибабиным. К тому времени я хорошо знала классику, ранних — Цветаеву и Ахматову с Гумилевым, а из современной поэзии только ту, что печатали. О Мандельштаме, Пастернаке и Ходасевиче я понятия не имела. Словом, у меня началась совсем другая жизнь и другие стихи.

Раньше мне казалось, что стихи — занятие очень личное. А тут я попала в круг, где без стихов или разговоров о них не проходил ни один день. Часто путают большую компанию вокруг “Московского времени” и узкий круг, в который ввел меня Сопровский. Он таскал меня всюду за собой, мы виделись каждый день. Этот узкий круг был мушкетерской четверкой: Гандлевский, Кенжеев, Сопровский, Цветков. Я помню, что никогда раньше не слышала одновременно такого количества стихов. Стихи были свои, чужие, серьезные, смешные, написанные тут же сообща или в полемике, по конкретному случаю. Это напоминало дружную коммунальную кухню, где каждый делился с соседом или брал у него то, то ему нужно, а получалось у каждого свое. Все мерилось стихами, и без них не обходилось ни одно собрание или застолье. “А теперь почитаем стихов”, — говорил Сопровский. Читать стихи на память он мог часами, как, впрочем, и его друзья, любители почитать книги не меньше, чем поболтать и повеселиться. Я бы назвала все это школой, как в прямом, так и в самом широком смысле этого слова. Сопровский с друзьями сразу втянули меня в круг своих поэтических и политических пристрастий. Мне повезло вдвойне, потому что Саша оказался прирожденным учителем, умным и эрудированным, тактичным и заинтересованным, искренне радующимся чужим успехам. За время нашей с ним совместной жизни я несколько охладила его учительский пыл. Время от времени он вздыхал и говорил, что я, к сожалению, необучаема. Жаль, что я уже не смогу сказать ему: “Ты так многому меня научил”...

После отъезда Алеши в Америку Саша Казинцев поставил вопрос о том, чтобы не печатать Цветкова во втором номере антологии: он же поехал за границу издаваться. Ни для кого из нас это не было причиной не печатать Лешу, тем более что он пока еще нигде и не печатался. Тогда Казинцев сказал, что если мы вставим в антологию стихи эмигранта, то Мишу выгонят с работы. А Миша работал в Историческом архиве и был членом партии. Это и было причиной, почему я, Ванханен и Гандлевский поддержали Казинцева в голосовании. Против этого решения голосовали Маша Чемерисская и Валя Яхонтова. Сопровский тогда воздержался (об этом есть упоминание в его письме Казинцеву), и потом долго мучил меня своими переживаниями. Для него невозможно было выбрать между антологией и Цветковым.

С Наташей Ванханен мы оказались вместе не только в самиздатской антологии, но и на страницах вполне официального издания — сборника “Стихи русских поэтов”. А дело было так. Мне позвонила моя подруга Таня Шеханова и сказала, что хочет напечатать меня (она и Наташа работали тогда в издательстве “Художественная литература” редакторами). “Здорово!” — обрадовалась я и дала ей те самые стихи, которые Саша отправил в “Континент”. Она мне перезвонила и сказала, что стихи замечательные, и она еще добавила стихотворение, которое я подарила ей десять лет назад, когда мы с ней поступали в Литинститут. Стихотворение было о том, как я вкалывала на стройке Волжского автозавода бетонщицей. “Это глупые стихи, и ты мне портишь подборку, убери их”, — сказала я. Таня возразила, что иначе меня не напечатают, я ведь со стороны. “Значит, пусть не печатают”, — сказала я. Таня меня не послушалась (чему я теперь рада, ведь мы там вместе — Таня, Наташа и я), и стихи у меня вышли одновременно и в советском, и в эмигрантском издании. Тотчас меня, Сашу и Сережу Гандлевского за участие в “Контитенте” стали тягать в КГБ. Майор Борисов, который до этого допрашивал меня, спросил Гандлевского:

— И с чего вы возомнили, что вы настоящие писатели? Среди вас одни сторожа и дворники.

— Почему сторожа и дворники? — возразил Сережа. — Таня Полетаева работает экскурсоводом в Кремле.

— Она там больше работать не будет.

За неделю до этого Борисов явился к моему начальству, чтобы снять меня с экскурсии на допрос, — словом, запугать. Саше Борисов сказал, что на допросе я себя плохо вела (“Не хотел бы я очутиться на его месте”, — пошутил Саша). А моей сестре сказали, что я сумасшедшая. В итоге нам с Гандлевским пригрозили тремя годами тюрьмы, а Сопровскому пообещали семь лет тюрьмы плюс пять ссылки. Потом Саша сделал мне замечание: “Почему ты не сказала, что ты настоящий писатель и тебя напечатали в лучшем советском издательстве? Ты могла бы всех нас выручить”. — “Ну да, нас выручить, а Таню, она редактор сборника, подставить. Ведь ее же выгонят с работы”.

После Сашиного приезда в Ленинград стали приезжать и его друзья — все “Московское время”. Поездки эти сопровождались непременными пьянками и весельем. Вот один такой случай. Сопровский и Гандлевский были уже изрядно поддатые, а нам надо было перебраться из одного дома в другой. К тому же Сережа приехал из Москвы с собакой, большим королевским пуделем по имени Максим. Я стала заталкивать эту компанию в трамвай, а они один за другим вываливались, и Максим выскакивал за ними. Водитель высунулся из вагона и стал кричать, чтобы мы его не задерживали. С третьей попытки я наконец втащила всех троих и стала говорить Саше, что с меня хватит, больше я с ними никуда не поеду. Пьяный Сопровский разозлился и стал на меня кричать. От обиды я разрыдалась. Весь вагон стал возмущаться: не стыдно вам, до чего довели девушку! И тогда Сережа, подняв вверх палец, произнес: “Не мешайте, это муж жену учит”. Пришлось выйти на следующей остановке и идти пешком, так как пассажиры собирались сдать их в милицию.

С моими новыми питерскими подругами и роялем мы поселились на даче в Левашово. Дачу эту поэт Виктор Соснора отдал Леше Шельваху для его собиравшейся рожать жены, но она там не появлялась, а жили мы. Одним из первых в гости прибыл Бахыт. Как настоящий восточный человек, он привез нам вина и фруктов, ежедневно выводил нас гулять к Финскому заливу, а вечером вел тихие задушевные беседы. Конечно, обе мои подружки в него влюбились.

С Бахытом я была знакома еще до Сопровского. Мы вместе ходили в студию к Винокурову, я хорошо знала его отца и мать — они работали, как и я, в экскурсионном бюро. Но особенно нас сдружил Саша, и потом много лет я была поверенной в сердечных делах Бахыта. Обычно это кончалось тем, что, расставшись с Кенжеевым, подруга расставалась и со мной. Таким образом, я потеряла много подруг, а с Бахытом мы видимся всякий раз, когда он бывает в Москве. Он добрый и терпеливый друг, выручавший меня всякий раз в моей непростой и неразумной жизни. Щедрый Сопровский подарил мне однажды самое дорогое, что у него было, — своих друзей. И это оказалось подарком на всю жизнь, мы и сейчас все дружим.

Когда я собралась прошлой осенью в Нью-Йорк, жена Бахыта Лена прислала мне приглашение. Бахыт с Цветковым проинструктировали меня перед поездкой, и, когда я приехала, все трое пригласили народ на мое выступление. Каждое утро Бахыт терпеливо составлял для меня письменные инструкции: как и куда добраться и что и как говорить по-английски. Он и Алеша много шутили по поводу моей бестолковости и того, что я знаю лишь две английские фразы: Tell me please… (дальше по инструкции) и Help me.

— Но Таня, Help me в переводе на русский примерно то же, что “Караул!” — пытался объяснить мне Алеша.

— А если я забыла дома бумажку с адресом, а уже темнеет — это и есть караул!

— А телефон на что? Почему ты вчера весь день не отвечала на звонки? — сердился Бахыт, — я дал тебе свой мобильник.

— Я с твоим навороченным телефоном не умею обращаться.

— Но ты не можешь ходить одна по незнакомому городу, — говорила мне моя подруга Лиля (она тоже снабжала меня картами и инструкциями и несколько раз выбиралась со мной в город).

— Тут все работают, у тебя ремонт, а я хочу гулять по Нью-Йорку, а не сидеть дома. И потом Нью-Йорк по своей планировке напоминает Питер: стриты пересекают авеню.

В конце моего пребывания в Нью-Йорке из Европы вернулся Витя Санчук. Вместе с Цветковым они угостили меня местным блюдом в каком-то кабачке, и Витя отвез меня в аэропорт Кеннеди.

“Вольное русское слово” и другие начинания

Но вернемся в Питер во времена нашей молодости. Мне и раньше говорили, что на Петроградской стороне в доме поэта Виктора Кривулина проходят поэтические и философские вечера. Но я познакомилась с Кривулиным не сразу. Помню, как мы читали стихи “на крыше” у питерского прозаика Наля Подольского. Там были Кривулин, Бахыт, Сергиенко и я. Сопровского не было, он тогда был в экспедиции. На столе, как водится, стояла водка. Кривулин заметил, что я не пью, и предложил с ним выпить.

— Я не пью водку, — сказала я.

— У вас же страстные стихи, как вы можете не пить водку? — удивился он.

А я удивилась, как одно соотносится с другим. Чтобы проверить, я хлопнула рюмку и чуть не свалилась с крыши. Когда Саша приехал, они с Кривулиным познакомились, и Витя водил нас по раскольниковским местам: под арками Гостиного двора и вдоль канала до дома, где жил Достоевский. И я касалась медного шарика в начале поручня лестницы, которого касался писатель. Потом Кривулин пригласил нас в кафе и, заметив нашу растерянность, сказал: “Не беспокойтесь, там все очень дешево”. Там действительно все было недорого, и мы потом и с Витей, и одни с Сашей заходили туда не раз. Сопровский с Кривулиным сразу нашли общий язык, потому что они оба были не только поэтами, но и своеобразными центрами притяжения каждый в своем кругу.

Подружившись с ленинградскими поэтами, Саша придумал собрать большой московско-ленинградский альманах “Вольное русское слово”. Недостатка в москвичах не было. Саша тогда уже хорошо знал московскую неофициальную поэзию. Дело оставалось за ленинградцами, “второй литературной действительностью” (как они себя называли). Об этом Сопровский и сообщил с оказией Кривулину. Витя тотчас позвонил, и ребята взахлеб стали обсуждать эту затею. Я пыталась их остановить: “Вы что, с ума сошли, говорить об этом в открытую по телефону?” Саша отмахнулся от меня, и они говорили, пока телефон сам не отключился (или его не отключили). Было видно, что для них в тот момент никакой советской власти не существовало. На следующий день Саша поехал в Ленинград. На дворе стоял 1981 год.

В Питере случилось вот что (пишу со слов Саши, сама я там не была). За два или три дня Сопровский собрал тексты ленинградцев, и КГБ взял его с этими текстами прямо на Московском вокзале. Когда его брали (а провожали его Виталий Дмитриев и Миша Дидусенко), в момент задержания Миша исчез, а Виталик сделал вид, что не знаком с Сашей. “Видимо, для конспирации”, — рассказывал Саша с улыбкой. Когда их допросили отдельно друг от друга и отпустили, они вернулись домой к Дмитриеву. Потом появился и Дидусенко. Ребята опять к кому-то направились, но, когда вышли на улицу, появились гэбэшники. Они схватили Сашу, отвезли его на вокзал и посадили в поезд, сдав на руки проводнику.

Приехав в Москву, Саша позвал к нам Бахыта. Он просил передать через его иностранные каналы свое открытое письмо. Бахыт со свойственной ему мягкостью стал отговаривать Сашу, а мне сказал:

— Странно, что ты поддерживаешь мужа в его стремлении попасть за решетку.

— Тут дело чести, — возразил Саша. — Ты знаешь, что на допросе господин Коршунов (так звали майора КГБ, руководившего захватом “Вольного русского слова”) поблагодарил меня за то, что я собрал для него (сволочь!) всю неофициальную поэзию. Теперь они тягают на допросы тех, кто доверил мне свои рукописи.

Так и было. Дмитриеву предложили, не дожидаясь последствий, срочно трудоустроиться, и он отправился работать бурильщиком под Выборг. Лену Игнатову тем временем обвинили, что это она с Сопровским придумала “Вольное русское слово”. Лена остроумно заметила, что это придумали Герцен с Огаревым (Герцен и Огарев основали в Лондоне “Вольную русскую типографию” для издания запрещенных в России книг). Возможно, гэбисты начали с Лены, потому что ее ответы на Сашину анкету о состоянии современной литературы (он их собирал вместе с текстами ленинградцев) были очень резкие. Ответы на эту анкету самого Сопровского потом легли в основу его статьи “Конец прекрасной эпохи”. Наверняка и у других участников “Вольного русского слова” были неприятности.

Таким образом, вместо издания в России и за границей целого пласта неподцензурной литературы единственным последствием Сашиного начинания было открытие в Ленинграде “Клуба-81”. Питерские власти тогда перепугало и озадачило огромное количество неизвестных и неконтролируемых ими литераторов, рукописи которых попали в руки КГБ. И они разрешили этот “неофициальный союз писателей”, чтобы приглядывать за вольной литературой. “Вольное русское слово”, этот заранее обреченный проект, напоминает о том, какая неравная была война. Ведь с нашей стороны воевали неопытные, необученные и безоружные ополченцы.

Бахыт тогда не стал спорить с Сашей по поводу открытого письма, но поберег его, и письмо на Запад не попало. Правда, как он ни старался, все равно не мог оградить друга от неприятностей. Они начались сначала на работе, потом в университете. Еще раньше, за антисоветские комментарии на страницах собрания сочинений Ленина, Сопровского перевели с дневного истфака на вечернее отделение5. Теперь на нитке повис и вечерний истфак. Через несколько лет, обложенный со всех сторон, выгнанный со всех работ, лишенный возможности печататься на родине (за границей его вовсю печатали — стихи и статьи), Сопровский соберется в Америку.

Когда я сообщила маме, что мы уезжаем, она только и сказала: “Что, дописались — теперь бежать надо?”. Заплакала и подписала мне разрешение на отъезд для ОВИРА. С Сашиным разрешением от бывшей жены вышла задержка — она потребовала не только деньги, но и отказ от прав на ребенка. Последнее произвело на Сопровского особое впечатление. Он пришел чернее тучи. “Не горюй, мы соберем деньги”, — сказала я (первоначально главная противница отъезда). Через полгода после первого отказа нужно было опять подписать у бывшей жены новое разрешение на отъезд. Снова зашла речь о деньгах.

— Но я уже заплатил тебе алименты до совершеннолетия сына.

— Если тебе нужна новая справка, значит, и плати снова.

Так затея с отъездом сама по себе отпала. К тому же началась перестройка, и Саша уже никуда не хотел уезжать. “Пусть перестраиваются, мне-то перестраиваться не надо”, — добродушно смеясь, говорил он. И развил кипучую деятельность.

Поучаствовав вначале в деятельности московского “Клуба поэтов”, имевшего разношерстный состав, он вышел оттуда, не согласившись с организационной политикой клуба, и написал об этом открытое письмо Пригову. С Димой Приговым Саша одно время был дружен. Тот бывал у нас дома, и однажды Сопровский спросил меня, почему я упорно называю Пригова Димой, а не Дмитрием Александровичем, как он просит.

— Это почти то же, что мне называть тебя Сан Санычем.

— Но это же игра.

— Ты знаешь, что я не люблю играть в чужие игры. И потом мне нравятся простые домашние имена, они такие теплые.

В гости Дима приходил с тоненькой книжечкой новых стихов, собственноручно сделанной. Когда их собралось у нас достаточно много, Саша начал писал о стихах Пригова статью, которая начиналась с цитаты из Лермонтова: “Люблю отчизну я, но странною любовью”.

— Сегодня опять звонил Пригов, он хочет, чтобы я закончил статью о нем.

— В чем же дело? Закончи, — сказала я.

— Но я сейчас заканчиваю Иова и начал писать про природу зла у Пушкина.

— Тогда так и скажи ему: сначала Иов, потом Пушкин, а потом Пригов.

Боюсь, одной из причин их охлаждения была и я со своим недипломатичным советом.

Выйдя из “Клуба поэтов”, Сопровский организовал свой клуб “Московское время”. Вместе с Сопровским и Гандлевским учредителями клуба стали наши новые друзья и молодые поэты Дмитрий Веденяпин, Григорий Дашевский и Виктор Санчук. В клубе проходили вечера, поэтические и музыкальные; дискуссии о современном состоянии литературы, о почвенничестве и западничестве; выступали философы, литературоведы, поэты разных направлений и групп. Я запомнила один из двух вечеров, посвященных Пушкину. Во время обсуждения один молодой человек встал с места и высказался против излагаемых докладчиками мыслей о наследии поэта. Из зала послышались голоса:

— Да кто его спрашивает? Кто это такой? Пусть назовется.

— Я бы не хотел. У меня очень громкая фамилия, — отвечал незнакомец.

Все стали требовать, чтобы не желающего назваться человека вывели из зала. “Никого выгонять не надо, у нас каждый имеет право на свое мнение”, — сказал тогда Сопровский (он был председателем клуба). Чуть позже выяснилось, что непонравившийся гость был прапраправнуком Пушкина. “Хорош бы я был, если бы послушался всех и выгнал самого Пушкина”, — сказал мне Саша.

Сопровский сделал первый вечер Александра Галича, которого любил и которому посвятил еще “в глухие времена” большое исследование. Клуб, стихи, статьи о литературе и о времени, политологические обзоры для радиостанции Би-би-си, сочинение устава для Христианско-демократической партии, уроки абитуриентам — вот далеко не полный перечень его занятий.

Возможно, если бы мы с ним все-таки уехали, он остался бы жив. Нет, он бы, конечно, вернулся, но вернулся живой, с изданными книгами, как его друзья Цветков и Кенжеев. И я бы не ходила последующие восемнадцать лет после смерти Сопровского с протянутой рукой, чтобы издать его книги. Впрочем, я не жалею, что мне пришлось делать то, чего я не выношу, — просить. Я сделала это, чтобы Саша встретился со своим читателем. Теперь я знаю, что он с ним встретился. Ведь именно это он загадал, когда мы стояли с ним под звездным дождем.

Там жили поэты

На протяжении долгого времени две питерские квартиры были нашим пристанищем во время наездов в Северную столицу. Это были квартиры Виталика Дмитриева и Лены Чикадзе, нашей питерской подруги, которая печатала антологию “Московское время”. Об их обитателях и пойдет речь дальше.

Саше Виталик очень понравился, и он сразу пригласил его участвовать в антологии. При всех дмитриевских талантах и обаянии был у него один пунктик. В начале нашего знакомства Дмитриев жил с родителями и женой Любой № 1 (они у него были под номерами), с которой он познакомился в литературной студии. После того как Виталик в очередной раз ушел с работы, родители разъехались с ним, выменяв ему комнату в коммуналке. С первой женой он тотчас разошелся и женился, прописав на свои восемь метров Свету из города Иванова.

Новая жена имела низкое контральто, чем и восхищала мужа целый год. Второй год они уже жили плохо, и Виталик привел в дом новую подругу. Таким образом, в восьмиметровой комнате оказались его жена, беременная от его друга, сам Дмитриев, ничуть этим не сконфуженный, и его новая подруга Лариса. Она была с Урала, родом из дворян, высланных из Петрограда в 30-е годы. Не знаю, где они познакомились, но он предложил ей выйти за него замуж, и она, бросив квартиру, вывезла к жениху контейнер с мебелью, двухкамерным холодильником и цветным телевизором. Света терпела соперницу, пока они все втроем жили на деньги Ларисы, а когда деньги кончились, выгнала ее. Не знаю, что с ней потом случилось, но была она доброй девушкой.

А Виталик развелся и с этой женой, разделил лицевой счет и, получив себе комнату в той же квартире, зажил один, работая столяром в балетной школе. Продолжалось это одиночество недолго, он скоро обзавелся новой женой.

— Дмитриев, когда ты вернешь моего Тарковского?

— Я его подарил Любе № 2.

Через год красавица-архитекторша Люба приехала к нам с Сашей в Отрадное искать Виталика и плакала: “Он был такой хороший, делал уроки с моим сыном и каждый день мыл полы”. Про полы нас с Сашей особенно потрясло. “Думаю, ему надоело мыть полы”, — высказал свое предположение Саша. Очень быстро Дмитриев появился у нас с новой женой — заведующей магазином Ниной № 1. Под водку и маринованные огурчики мы помянули умершего Высоцкого, и Виталик предложил почитать свои стихи. Нина спокойным голосом послала его туда, куда обычно мужья посылают своих жен. Как ни странно, с этой женщиной он продержался несколько лет. Я поняла почему, когда узнала, что, уходя на работу, она запирает его на ключ, оставив еду в холодильнике. Мы с Сашей даже помогали ему однажды выбираться из этой квартиры через форточку. Наверное, ему надоело лазить через форточку, и у него появилась Нина № 2, хорошая, кстати, художница.

Я помню его жен по именам, потому что всех их он приводил ко мне знакомиться. Каждый раз, когда он сообщал мне о новой женитьбе, я говорила ему: “Зачем каждый раз жениться? Неужели нет других способов уговорить женщину?”

Однажды даже я, хорошо его знавшая, попалась на крючок и поучаствовала в Дмитриевском хороводе. Про такое говорят: бес попутал. Причиной тому были моя мама (Виталик такой хороший, как приедет, всегда в коридоре лампочку поменяет) и моя дочь, которая в детстве обожала Виталика. Как-то, лет через пять после смерти Сопровского, Дмитриев явился ко мне из Ленинграда с большим чемоданом и чуть ли не бухнулся в ноги моей матери:

— Евдокия Васильевна, я всегда любил вашу дочь и вашу внучку, я буду им хорошим мужем и отцом.

— Мама, да он женат.

— Так мы с женой уже подали заявление на развод.

К счастью, его жениховство быстро закончилось — Дмитриев напился, а я ему запретила являться ко мне пьяным. Предпоследней жене Маше в таком виде он разбил голову бутылкой.

— Представляешь, — жаловался мне Виталик, — за это она подала на меня в суд и хотела отсудить мою квартиру!

— Пить надо меньше. И жениться тоже.

Друзья считали, что он слишком хорош для какой-то одной женщины. А мне кажется, дело не в женщине, а во времени. Просто свою жизнь Виталик измеряет не годами и десятилетиями, а днями и месяцами, пытаясь нарушить естественное течение времени и сделать из одной жизни много разных. Впрочем, он, говорят, остепенился и даже получил дачу в Комарове.



В Нью-Йорке я просматривала корректуру писем Сопровского, присланную мне на адрес Бахыта из журнала “Знамя”. И вдруг увидела на экране компьютера Виталика Дмитриева.

— Дмитриев, откуда ты взялся?

— Я в Комарове, вот наладил скайп.

— Я никогда не была в Комарове. Когда вернусь, приеду на пару дней.

— Никто сюда не приедет, кроме Бахыта, — вместо Виталика отвечает его следующая жена Таня (тут я уже запуталась в номерах).

Он начинает орать на нее, и я его успокаиваю: “Не переживай так, я подожду, когда у тебя будет другая жена”.

В один из приездов в Питер мы с маленькой Катей гостили у Виталика. Это было в тот день, когда я увидела в первый и последний раз Олега Григорьева, известного сочинителя детских стихов-страшилок. Это он написал:



Прохоров Сазон
Воробьев кормил.
Бросил им батон —
Десять штук убил.



Услышав, что вечером среди гостей будет детский писатель, дочь с нетерпением ждала его появления. “Он настоящий? — спрашивала она. — Никогда не видела настоящего детского писателя”. Олег пришел грустный, осунувшийся и жаловался на больную печень. Как только он появился, Катя забросала его множеством вопросов, так что он опешил. А через какое-то время взмолился: “Уберите от меня этого пытливого ребенка!”. Катя расстроилась, а Дмитриев расхохотался: “Детский писатель, и так не любит детей!”. И вручил Катерине такие стихи:



Есть у маленькой Катюши
Очень маленькие уши.
Уха два, а нос один,
Так всегда у Катерин.
Да и рот — один у Кати,
Что вообще-то очень кстати.
Потому что — если б два,
Лопнула бы голова
У Григорьева Олега…


Гостей было много, и до ночи стоял шум и гам. Позвонила подруга Ханана.

— Его здесь нет, — сказал Дмитриев.

— Неправильно сказал, — возразил подошедший Володя. — Перезвони и скажи, что ты меня нашел, но я сплю и ты не можешь меня разбудить.

От возбуждения Катька никак не засыпала, и тогда пришлось звать на помощь Олега. “А ты представь, что ты маленькая мышка и лежишь в своей теплой темной норке…” — начал он тихим голосом. Удивительно, но она скоро уснула.