Куллэmagazines.russ.ru/arion/2012/1/k19-pr.html
magazines.russ.ru/arion/2011/1/sa21-pr.html

ОЧ"Филолог и историк-прикладник, автор оригинальной книги-экскурсии “Москва Мандельштама”, Леонид Видгоф и в своих стихах, в основном верлибрах, старается следовать принципам лирической точности, близкой к архивному документу. “Книгой учёта” назвал он свою рукопись . Её автор поэт — поэт не профессиональный (этот термин давно уже стал понятием скорее экономическим, чем статусным), тем уместней и мне, любителю со стажем, пожелать ему в это глухое для стихотворца взбаламученное время быть услышанным." Олег Чухонцев magazines.russ.ru/znamia/2009/6/vi10.html

magazines.russ.ru:81/znamia/dom/ivanova/ivano00... - Иванова, ОЧЕНЬ МНОГО, удавиться можно

"Оборин о Фифиа«Фифиа» Олега Чухонцева стала одним из главных литературных событий — и не только 2003 года. Книга порой страстных и ветхозаветно гремящих («Кые! Кые!..»), порой — самоуглубленных, но также завораживающих («А березова кукушечка зимой не куковат…», «а если при клонировании…») стихотворений открывалась вспархиванием четверостишия; рецептом на чужом языке, по-русски звучащем, заумью (Дмитрий Полищук удачно угадывает: «птичьим» языком[9]) появлялось слово: «фифиа!» — при кажущейся радостности оно означает «улетучиваться», «исчезать», терять силу. Будучи в родстве с наполняющими книгу размышлениями о прошлом, оно напоминает, что и с прошлым когда-то придется проститься.

Я вижу, как мы под тутою лежим,
как живо темнеет, как сякнет кувшин,

но миг или век — все равно дефицит,
как жизнь промелькнула, и смерть пролетит.

Стремясь вопреки «улетучиванию» сохранить ощущение прошлого, его значимости, Чухонцев прибегает и к подробной его документации («Вальдшнеп»), и к речевой архаике.

В «Фифиа» много христианских мотивов, и трактовка божественного у Чухонцева колеблется от стилизованной догматики («Я из темной провинции странник…») до сомнения, тоже, впрочем, имеющего традицию («Зачем Ты, Господи, меня призвал / на подвиг вероломства неослушный» — стихотворение об Иуде). Этими стихами Чухонцева открывается один из лейтмотивов «Anthologia» — поэзия с религиозной проблематикой. " magazines.russ.ru/novyi_mi/2011/1/ob12.html

Елена Игнатова
"Тогда же я познакомилась с Олегом Чухонцевым. До этого Андрей Битов показал ему мои стихи, и Чухонцев сказал, что хотел бы со мной встретиться, но встреча в московском Доме литератора сложилась на редкость неудачно. Для начала служительница при входе отказывалась впустить меня, поскольку я не член СП, а пока я препиралась с ней, появился Чухонцев. “Кого вы сюда приглашаете?” — возмущенно спросила она, и Чухонцев поглядел на меня с удивлением. Мы устроились в ресторане, и он сказал, что готов помочь мне составить книгу — где-то надо поменять слово, что-то убрать… Я отказалась, заметив, что на Западе меня печатают без купюр и калечить стихи мне не хочется. Вероятно, он обиделся, поскольку искренне хотел мне помочь, на этом деловая часть встречи завершилась, и Чухонцев предложил пойти на обсуждение новой повести Приставкина “Ночевала тучка золотая”. В зале было многолюдно, за столом в центре сидел Приставкин и писательское начальство. Началось с того, что председатель потребовал у жены Приставкина не включать магнитофон, она ответила, что у нее ничего нет, он попросил ее открыть сумочку и изъял магнитофон. После этого импровизированного обыска началось обсуждение. Содержания повести я не знала, и советы выступавших заменить слово “понос” на “диарею” мало что проясняли.
— Слово Вишневскому, — объявил председатель.
Мне был известен только один Вишневский — советский драматург.
— Олег, но он же умер?
— Как видите, жив, — сухо сказал Чухонцев.
Для покойника оратор выглядел совсем неплохо и говорил уверенно. Ему не понравилось чересчур физиологическое описание мальчика, которому чеченцы взрезали живот и набили нутро кукурузой, а вороны выклевали глаза. “Интересная, должно быть, история”, — подумала я, но, кажется, это никого не смущало. Позже я прочла повесть и удивилась, почему никто тогда не упомянул об описании трагического положения русских в стране горцев. Кукурузу в животе и другие жестокости ораторы оправдывали страданиями чеченского народа при депортации, хотя история с кукурузой в повести предшествовала депортации.
— Слово Погодину, — сказал председатель.
Погодин? Какой Погодин? Тот, который “Человек с ружьем” и “Кремлевские куранты”?
— Разве он не умер? — спросила я у Чухонцева.
Он промолчал и отодвинулся, очевидно заподозрив, что я ненормальная. Действо между тем развивалось. Публицист Черниченко рассказывал о высылке крымских татар, он был свидетелем того, как их изгоняли за пособничество фашистам, несмотря на то что известен крымский татарин — летчик и Герой Советского Союза. Затем вышел Евтушенко в панбархатном костюме. Он декламировал, как драматический актер, перечисляя высланные народы, и, казалось, слезы вот-вот прольются на панбархат. С места вскочил человек средних лет и, отбивая такт каблуком, закричал: “Мы живем, под собою не чуя страны…” На вопрос, кто этот смельчак, Чухонцев ответил: “Комсомольский журналист”. Ораторы выступали один за другим, обсуждение все больше напоминало какое-то зазеркалье, я решила, что пора уходить, попрощалась с Чухонцевым, он рассеянно кивнул." magazines.russ.ru/zvezda/2008/4/ig8.html

необозренное, добавить в обзор
фрагмент рецензии на кандидатскую АЭ об игре
"Олег Чухонцев отрекомендован автором в выражениях роскошных — как “один из крупнейших современных поэтов, в стихах которого поэтика точных слов, пушкинский словарь входят в содружество с некрасовской гражданственностью и тютчевским метафизическим ужасом перед загадкой бытия” (с. 27)[13]. Несмотря на сделанную в “Предисловии” оговорку о том, что “автор не задавался целью дать определения „степени значимости“ творчества конкретных поэтов” (с. 5), здесь (и, как мы увидим, в некоторых других случаях) А. Скворцов пристрастия к герою не скрывает. Отмечая его погруженность “в русскую поэтическую традицию” (с. 27), автор в то же время сообщает нам, что тот “уделяет внимание проблемам „смерти автора“, „невозможности пись­ма“, „конца искусства“ и вообще всему тому кругу вопросов, которые принято считать постмодернистскими” (с. 27) (то есть не чужд и сравнительно свежих веяний). А в словах поэта о смятении, которое испытывает пишущий ввиду всего уже в литературе созданного А. Скворцов улавливает даже “отголоски знаменитого блумовского страха влияния” (с. 27–28). Так что в смысле общей эрудиции Чухонцев предстает у него из всех “архаистов” самым, можно сказать, передовым. Продвинутым.

Что же касается поэтической практики Чухонцева и ее игровых аспектов, то “в целом, — замечает автор, — его творчество не особенно богато поэтической игрой”, случаи ее “можно буквально пересчитать по пальцам — это в основном каламбуры, построенные на обыгрывании ‹…› фразеологизмов” (с. 28).

Но как же так? Если вспомнить, что, согласно содержащимся в книге многократным утверждениям, искусство есть игра, а игра есть прием, то каким образом эти немногочисленные каламбуры способны были обеспечить поэзии Чухонцева ее столь очевидное (в том числе и для исследователя) достоинство? Трудно сказать. Либо не все каламбуры сосчитаны были, либо (что скорее) дело все-таки не только в них"
вот АЭ очень любит ОЧ, страстно и самозабвенно, почти как я АПЦ люблю. Вот так и надо мной когда-нибудь будут смеяться...
magazines.russ.ru/neva/2006/12/du14.html

Евгений Сидоров, Знамя, 2007, общая"Из поэтов старшего поколения, моих сверстников, держат форму Олег Чухонцев и Александр Кушнер. Разные поэтические характеры, но схожие укорененностью в отечественной культуре.

О позднем Чухонцеве точно сказал поэт и критик Илья Фаликов в статье-рецензии на книгу “Фифия” (“Знамя” № 11, 2004). Отказавшись от мерной повествовательности, “Чухонцев пошел на обнажение ритмической основы стиха… Чувствуется усталость от любезной сердцу силлаботоники, от того способа говорения, которым уже сказано, казалось бы, все — и тобой, и другими”.

Но это о форме. Она действительно меняется. Чухонцев демонстрирует версификационную свободу, которая и не снилась его читателям в пору общей с поэтом молодости. Чего стоит одно палиндромическое стихотворение “Мотель летом…”, где веселая
(и профессионально весьма непростая) фонетическая игра разворачивается в живописную каникулярную картину.

О нем так и хочется сказать: мастер. И одновременно: какой глубокий и очень русский талант!

Я из темной провинции странник,
из холопского званья перехожий.
И куда мне, хожалому, податься?
А куда глаза глядят, восвояси.

Я хлебнул этой жизни непутевой,
отравил душу пойлом непотребным
и давно бы махнул на все рукою,
каб не стыд перед Материю Божией.

Он действительно одинокий странник нашей поэзии, но как густо населены его стихи людьми простого звания, о которых он пишет с внимательной любовью. Тихая скорбь и живое тепло исходят от маленькой поэмы “Свои”, посвященной памяти близких. Рефрен “Даша, попьем чайку?” музыкально скрепляет стихотворный рассказ о судьбе безответной женщины, вдове расстрелянного белого офицера, старой подруги матери (поэта ли, или его лирического героя, какая, в сущности, разница?). Очень сильное стихотворение о юродивом по прозвищу Кыё-Кыё с блуждающей улыбкой то ли блаженства, то ли безумия на лице. Чухонцевские дольники — стихотворная доля нашего времени, они ему соприродны. В этом сила и спокойная отвага поэта: говорить голосом, речью, ритмом обступающей жизни. Тут своя гармония, часто не похожая на классику, прорубающая дорогу в будущее.

Помню, в писательском доме Пицунды в начале восьмидесятых Чухонцев читал свою городскую повесть “Однофамилец” (Наталья Иванова тоже должна это помнить). Дело было у Андрея Битова, который недавно закончил своего “Человека в пейзаже”. Внезапное художественное сопряжение двух текстов было поразительным. Стихи и проза были родственны печальным смыслом: жизнь интеллигенции превращалась в пьяный фантом, в пустоту слов, в нравственную необязательность, в раздвоенность души.

Тогда Чухонцев писал:

И Эрос есть. И Логос есть.
Нет Космоса, как сверхидеи.

Но и в отсутствии Неба Чухонцев упорно и безраздельно с теми, кто на обочине жизни, с теми, кто не победитель, “кто нищ, бесправен и гоним”. И тогда Небо вновь с ним, он смиренен, но и высок в своем чувстве вины, истории и правды."magazines.russ.ru/znamia/2007/12/si13.html