вот пишет в моей ленте Артем из солнечного Иркутска:
"Интересно, пришло ли кому-нибудь в голову провести такой перформанс: на фоне большой репродукции "Черного квадрата" Малевича камерный оркестр "играет" композицию "4'33" Джона Кейджа, в финале которой выходит актер и исполняет "Поэму конца" Василиска Гнедова. Насчет идеальной даты для сего действа все уже догадались - 21 декабря."

А мне вдруг вспомнилось, что когда Лиличка работала на радио, она включила в эфир "4,33", после чего то ли была немедленно уволена, то ли все же каким-то образом не была, я теперь уже забыла. "Уволена", конечно, органично ложится на худвымысел, но и предсказуемо при том. Шестьдесят лет назад Кейдж полагал, что в эти 4,33 минуты, во всех частях, должны быть слышны звуки окружающей среды. В конце 90-х по радио слушатели слышали пустой черный шум радиоприемника, не белый, он же был ровно настроен на волну, т.е. полную пустоту выключенных микрофонов.
Лиличека-Лиличка. Такая прекрасная история, что мне кажется, что я сама ее выдумала. Но в известном смысле я вообще всех выдумала.

Лена, иди поспи.

ВН подарил мне диск Мартынова. Подарил на ДР, но я забрала его только в октябре каком-нибудь. Я слушаю его в машине (хорошо, что Мартынов не знает). Машина с автозапуском, поэтому, когда она прогревает под окном, включенная мною с балкона, Мартынов играет свой фортепианный концерт в одиночестве, в маленьком немытом черном дешевом литровом двухлетнем матисе, в декабрьской утренней ночи, во дворе между высотками на краю московской области. Потом мы приходим к нему по льду вдвоем по окрики Вася, осторожно, скользко очень не прыгай не падай. "Маленький, сонный, по черному льду, в школу вот вот упаду но иду". Он не очень сонный, он ложится в полдевятого. Маленький и сонный и злой и молчаливый обычно я. А он обычно рыгает по черному льду, пищит, кричит, поет песенки и разнообразно буратинствует иными способами. Мы приходим к Мартынову уже неделю, а он все играет свой концерт В нем всего три ноточки для правой руки, нет, четыре, иногда ля-соль фа, а иногда - соль-фа-ми. Но не только. Есть еще маленькая минорная штука (т.е. не развитие темы и не вариация, именно штука, ход, даже не ход, и не поворот, а ниша, что ли. Да даже не нише, а как к стене прижаться в коммунальном коридоре соседа пропустить.) - этот ход (пусть так, ладно) сам по себе красивый, мучительный, тянущий, нервный и все такое, он бы, действительно, сделал концерт. Но проблема в том, что я его уже слышала в какой-то простецкой Умкиной песенке годов 70-х. Не на той кассете, которую мне подарил Кирпич, а не следующем диске. читать дальшеМартынова мне показал Сережа, потому что Мартынов сочинил две оперы на тексты Хлебникова и играет их с тувинским ансамблем. Ну да я рассказывала. А тувинский ансамбль - это действительно потрясающе. А оказалось, что ВН очень дружит, годами, уже с Мартыновым, так что вот и подарил.
Вот этот ход в концерте имеет тенденцию повторяться, сначала очень редко, а потом, как нетрудно догадаться, все чаще и чаще, но не громче, нет, не громче, просто чаще, но не очень утрированно, а п р о с т о ч а щ е. Это и есть кульминация. Я все это пересказывала Сереже, и он удачно сформулировал, очевидная метафора, но удачная, да, говорит, Мартынов вообще очень сексуальный композитор. Это, действительно, такой примитивный способ создать кульминацию, и такой частый в музыке. и маловозможный в других родах. Разве что вот в "Андрей Иванович не возвращается домой" он тоже.
Кроме того, ВН нашел, нарыл, украл где-то "Имена любви" АПЦ, которых у меня не было, а все остальное - было-было. За что ему безграничное спасибо.
А одна из Сережиных студенток, она древняя, ей лет 60, но Лит тем и занятен, что там всякий сброд толкается, пока не перемрет, посреди лекции вспомнила вдруг (Сережа очень любит Мартынова и всем про него рассказывает, не мне одной), что однажды с полвека назад на черноморском побережье в Сочи за ней ухаживал юноша и представлялся великим русским композитором (вру я, не знаю, как он представлялся). И действительно был тем Мартыновым. Он то ли в Лит приходил, то ли просто к ВН заходил в гости, она его приметила и узнала.
ВН 17 лет назад открыл на территории Лита книжный магазин. И 17 лет сидел там как мышь среди книжек и продавал литературу. Это был чудесный книжный, он подбирал лит-ру по теме, созванивался обсудить ее заказывал и можно было зайти выкупить, а можно было зайти - и взять домой посмотреть. Ну и он брал на реализацию совершенно все книжки. У него перед окнами стоял огромный мусорный контейнер института. Помещение подвальное, подоконник превращается в асфальт. На дверях записка: "Пожалуйста,н е хлопайте дверью, мы разваливаемся!". Слева от него была кухня столовой, а справа - автосервис, мойка и гараж для литовского автобуса. Все это - особняк А.И.Герцена, да, вы правильно меня понимаете.
Когда прошла эта борьба с неэффективностью, книжному магазину отказали в аренде. ВН стоял на улице, смотрел, как мужики с автосервиса скручивают его выгоревшую вывеску "Книжная лавка" и несвязно говорил: "Только поосторожнее, ладно? просто она тут полежит еще, я договорился, чтобы можно было ее не перевозить, она тут где-нибудь полежит, так что по-осторожнее, ладно? не сломайте", а мужики отвечали что-то навроде "Вася. Все хорошо". Они отличные мужики, и проректор по хозяйственной части у них отличный.
А я помню другого проректора, Лешу Тиматкова. И ВН его помнит. Это был самый конец 1990-х, Леша как раз закончил Лит. Там, на Бронной, где сейчас "Алые паруса", был нищенский гастроном. Я шла туда за яйцами после работы. Купить яиц и пойти домой, испечь блинов. У меня жила Настя, она попросила блинов. Настя была маленькая, лет 11, что ли. Было лето. Господи, какой это был год?!
Я ходила всю весну влюбленная в папу Капгера. Какой это был год? я еще не была замужем. И дружила с Танечкой Капгер, папы Капгера дочкой (он потому и папа, собственно). И папа Капгер, и Танечка - все это был луферовский "Перекресток". Все это было страшно давно. И Пучко, и 32 августа, и Умка, и сам Виктор Архипыч, играющий песенки, пока Аня пытается доехать и настроиться.
И там же мы с Банькой познакомились с Димой Горяйновым. Я вам все это расскажу отдельно, потому что так нельзя. Но сейчас скажу, что Дима Горяйнов возил два автобуса от Рязанского проспекта до непосредственно поляны Грушинского фестиваля. И мы с в первый раз я туда поехала именно его автобусом с Танечкой Капгер и папиной юной любовницей (сам он где-то потерялся, а уже там - опять нашелся).
По дороге на Грушинский я знакомлюсь в автобусе с кучей людей. В том числе и с мальчиком из Горно-Алтайска. Я в принципе хочу и на Алтай, но в Саяны я хочу адово, аж вся горю кожей, снаружи. Это мальчик безымянный говорит, что все пустяки и он легко меня пристроит к Саянам, надо только доехать вот туда-то и найти там вот того-то и сказать вот то--то. Эту бумажку в клеточку я бережно храню (потом еще несколько лет).
Мама папы Капгера, Танькина бабушка, живет на Патриарших в четырехэтажном желтом доме. Я каждый обеденный перерыв таращусь на этот дом.
Значит, это был 1998 год, июль. Ну да. У Насти каникулы, Грушинский уже кончился, моя сессия тоже уже кончилась, я иду по Большой Бронной в гастроном за яйцами. Не отвлекайтесь ("за мной, за мной, читатель!"). Это лето 1998 года. (Сережа как раз убегает из страшного Кызыла в чуть менее страшный Абакан с молодой и еще не страшной и еще не женой - через большой перевал в Саянах).
У гастронома летом на улице стоят два пластиковых стола и 8 стульев, красные, кока-кола, с зонтиками. Мне кричат "Девушка! Девушка!!!". Я прохожу мимо. Мне кричат подозрительно интеллигентным голосом: "Девушка, ну пожалуйста, я совсем не в том смысле, пожалуйста!" - и я слышу пластмассовый грохот вставания и шум, и понимаю, что кричит он только от того, что боится не успеть вылезти из-за стола и догнать меня. Стою, смотрю. Подходит мальчик, говорит я Леша, может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что мы ездили в одном автобусе на Грушинский фестиваль. Я говорю да, точно, но я иду за яйцами. Он говорит да, конечно, "яйца - это прекрасно!", и дальше рассказывает, что вот только что, нет, задумка была давняя, но вот только что они решили это всерьез, что нужно создать новое поэтическое общество, или литературное, писательское общество. И вот с кем он будет это делать, вот. И показывает мне О,Шеннона, которого я и без того сто раз видела в луферовском "Перекрестке" и, кажется, Чемоданова. Леша закончил Лит, а пока он там учился, но работал дворником вокруг лита или внутри лита, при Есине все было странно... Есин - не Тарасов. А как закончил, он стал проректором по хозяйственной части. У него в дворницкой можно прекрасно поговорить, просто прекрасно. И повели они меня в дворницкую, и напоили пивом. И порешили, что хоть и есть на свете "АлконостЪ", но надо создать еще одно поэтическое общество. И назначили встречи по средам, и повелели приглашать, кого знаю, и решили подумать над названием, потому что ни у кого, кроме Леши, идей не было, а у него была идея "Третье ухо". В следующую среду я привела с собой Баньку. Ей понравилось, но она не стала больше приходить. Еще был Витя Розанов, у него была маленькая студия звукозаписи. домашняя, он писал магнитные кассеты для бардов разных, называлась "Московские окна". Мы пили "Ярпиво", золотое. И чай. Банька же всегда - чай... Был еще фотограф какой-то, ужасный, ужасный, пил много, невменяем, скабрезен, снимает ужасно. Но других фото - кроме его - из дворницкой у меня нет. Храню, как зеницу...
Я с некоторым недоумением относилась к этим литераторам. Я вообще не понимала, кем надо быть, чтобы при всем богатстве московского выбора пойти в Лит. Особенно мальчикам. Кем, если не просто неудачником. Я работала в здании строго напротив, в ГУИНе (это бывший ГУЛАГ), они относились ко мне соответственно. Мы были очень молоды и очень взаимны. Бронная - очень маленькая улица, узкая, метров 10. Мои окна с третьего этажа выходили на Лит. Окна Тиматкова из тоже полуподвальной дворницкой - тоже на Бронную.
Мой начальник отдела Михаил Васильевич Попко (тогда мне казалось, что это важно, потому что Ломоносов был МВ, а я смертельно гордилась тем, что учусь в МГУ. Но теперь я понимаю, что мой сын - Василий Михайлович) больше всего на свете любил песню из к/ф "Весна на заречной улице". Каждый раз, когда мы садились выпить, Андрюха (с пятого этажа, из секретного отдела) нажирался в хлам и пел "Очарована-околдована" дурным голосом, а Михаил Васильевич часа через полтора или два просил спеть из "Весны на заречной улице", но говорил, ребятки, давайте тихонечно, ладно? тихонечно, чтобы душевно, пожалуйста... Андрюх, уйди куда-нибудь, иди к себе. И мы пели все и шепотом. А в конце М.В. Попко совсем полушепотом пел один: "В моей судьбе / Ты стала главной / Большая Бронная моя".
В здании напротив не пели песен на стихи Заболоцкого, и вообще не пели.
Но навсегда в моей речи осталось тиматковское , на выдохе, восторженное и искреннее "Это прекрасно!". Леша Тиматков любил после рабочего дня сесть на бульваре с пивом и "смотреть бой титанов". Если спиной к Тверской, то справа - над теперешним "Бенетоном" - висела огромная неоновая реклама Пепси-колы. И слева, на рестораном "Армения" - Coca-Cola. Они загорались попеременно друг напротив друга. Леша говорил, "бесконечно могу смотреть. Это прекрасно". Явленная метафора американского капитализма и его советского аналога...
Денис Сергеевич Антропов любил подойти к окну, посмотреть в окно, похмыкать и сказать, не оглядываясь на меня: "Слышь, Лен! Вона. Писатели. Пушкины. Вот учат их писать. Интересно, Толстого вот кто учил писать?!" - и оглянувшись, уже отходя: "Тебе нравится Толстой, Лен?".
До 2002 года я еще металась и наделась, что вернусь если не в следственные органы, то хотя бы просто в Главк, я еще рыдала по утраченному призванию, и еще ожидала большой кары от судьбы за предательство дела. В 2002 году Сережа бросил Абакан и приехал поступать в Лит.

Когда ВН лишился помещения, он спрашивал, не знаю ли я какого-нибудь места, где можно было бы устроить книжный магазин, не сдает ли кто-то из моих знакомых помещений.
За месяц до того Сережа жаловался, что никто не снимает у "Вопросов литературы" никакой недвижимости, от чего жить голодно и зарплаты все меньше и меньше.
И я отправила ВН в "Вопросы литературы", потому что зачем же людям расставаться, когда они только лет вместе и расставаться им не надо.
"Вопросы литературы" имеют 10 этаж, этаж под крышей, в первом высотном доме на Тверской, та самая большая десятиэтажка в Большом Гнездиковском, желтая, с арками и башенками, 1913 год. Да, в следующем году дому сто лет, дом станет праздновать день своего рождения. Поэтому его ремонтируют, например, ремонтируют крышу. Поэтому крыша этого дома - открыта. Там страшный ветер и очень низкая ограда из рабицы. Оттуда видно ту Москву, которую я, наконец-то, через 30 лет жизни в ней, смогла увидеть, осознать и полюбить: звезды красные Кремля, высотку на Таганке с "Иллюзионом" внутри, Страстной, Цветной и цирк на нем с ночными мамиными дежурствами и со мной крошечной, четырехлетней и влюбленной в Киркорова, сколько там ему было в 1985 году, ни одна собака его не знала, Петровку, на которой я работала в Тверской прокуратуре и по которой каталась на УАЗе 460 модели, Большую Бронную, на которой - все, улицу Герцена, ее рюмочную и МВДшный тир, где я выбивала не меньше 27 из 30 и стреляла из самого разного боевого оружия, потому что меня любил начальник тира ("Меня любила врач-нарколог"), улицу Огарева, на которой был ротатор (вы знаете, что это такое?), видно рекламу Пепси-колы, победившей, Coca-Cola, видно патриаршие пруды, на которых - все, видно Маяковскую, на которой очень, очень много всего, и мамины ночные дежурства, и Воротниковский переулок, в котором жил ФВ, и театр Сатиры, в котором я посмотрела все спектакли в возрасте 14 лет, потому что была его фанаткой, и зал Чайковского, и Булгаковский музей, где была презентация моей первой книжки, и Белорусская, где жил Саша, который теперь уже умер, а на той стороне Тверской-Ямской - другой мальчик, забыла имя, Здесь, на Пушкинской, жила Нина Михайловна с ее Министром Шуляком, которые уже оба умерли.
Видно тот кусок от Нового Арбата, по которому я уехала в Усово, с одной стороны, до Петровки с другой, и от Кремля с самим, собственно, Кремлем, Сашкиным садом и журфаком, до Третьего кольца, за которым Москвы нет.
Мир связан так плотно, что пальца не просунуть, не то что уже не прорваться. Мир связан так плотно, что мне очень давно трудно дышать. И все чаще кажется, что я сама всех придумала.
Луферов умер, Розанов умер, О,Шеннон древен, Авлов болен, Лешина жена Маша Тиматкова давно уехала в Штаты и получила "Русскую премию", на прошлой неделе вышел пятидесятый, юбилейный номер "Алконоста".
как говорилось в стихе одной вологодской поэтессы, "Вера. Ты просто старая".