Елена Шварц
никакого юбилея, все пропустила, но - ну и что...

* * *

Нет, не истрачу весь талан —
Чуть-чуть оставлю на дорогу
Та-аа-кую длинную дорогу —
Пускай и в небесах карман
Позвякивает понемногу.

Нет, вся я не испелась, нет.
Как будто чёрные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в тёмной ночи,
Из моря морфия, Морфея
И вечность всю чрез нас бормочут,
Грудь ожигая, ветром вея…

И нужен ли им разум дня
И будут течь ли без меня…

читать дальшеДни Страстной

Понедельник

(вспоминают бесплодную смоковницу и прекрасного
Иосифа, в доме убирают)

Чёрный голубь — он сердце Страстной
На пружину сел драного кресла
И сказал, что смоковница та —
Анти-Лазарь — она не воскресла.

Не хотела она и навстречь
Силе не порождала усилья,
И тут голубь мощно развёл
свои смоляные крылья.

И, как братья, к тому, кто потерян
И нашёлся — воробьи слетели к нему.
“Ты — Иосиф, ты силе и вере
научи нас, мы всмотримся в тьму”.

Не смущаясь, он поднял крыло
с тёмно-серой графитной канвой.
Мыли окна, и в доме светло.
Чёрный голубь — он сердце Страстной.



Великий Вторник

(вспоминают о Втором пришествии, чистят одежду)

В шкаф с мамиными платьями,
в его родную душную тьму,
чуть пахнущую старыми духами,
я не заглядываю уже десять лет.
Не знаю почему.
Вдруг всё пойдёт иначе?
Вдруг будут нужны ей?
Вдруг лопнет небо
И совьётся как свиток?
Ино мне кажется — ты долго
Годами выбираешь платье
В той душной тьме, но выйдешь вдруг
Вся в новом, скажешь — “вот опять я”.



Великая Среда

(предательство Иуды, покупают всё потребное
для кулича и пасхи)

Земля горшечника — унылый загород,
Он продан был за тридцать серебристых,
Несущих блеск, беду монеток мглистых.
Они рассыпались, но подобрал народ.

Три дня они висели на весах,
На чашечке — в далёких небесах,

А на другой лежала жертва, тяжкая как жёрнов.
Но вот монеты брошены во прах.

И сатанинская награда
Разбрызгалась как капли яда
И пролилась по городам —
В Париж крупица, в Амстердам,
В Москву (но там её не надо)…
И где-нибудь меняла в лавке,
Сверяяя блеск с сияньем лунным,
Случайно в небе и оставил
Сребряк Иуды.
А прежнюю смахнул в подвал.
Но преисподней чуткие исчадья
Взломали пол и укатили
В свои пределы,
Повесили в дыму и чаде —
Чтоб серая Луна Иуды
В унылой вечности горела.

Неопалимая Купина

Нет, не зачах он, не иссох,
Его не съела смерть сама,
Его нам выцарапал Бог
На яблоке глазном ума.

То образ есть души негрубый —
Втеснясь, объяв состав телесный,
Всё сожигает, но не губит
Огонь небесный.

В Неопалимой Купине
Провижу уголь уст.
Распят, распят и человек,
И ты — терновый куст.

Мечтанье

Как нервная марионетка
Чуть дёрнусь, думая — зачем
Мы умирая не исчезнем
Совсем-совсем?

Как рваный дым иль вспышка света,
Не оставляя ничего —
Ни горстки пепла, ни корсета
Нелепейшего из костей.

И не было б нечистых кладбищ,
Где рыщут псы сторожевые…
Насколько больше бы надежды
питали бы ещё живые!

Во сне рассказываю сон

Даже три плаща Майи так не согреют,
Как тепло в зимней постели.
Проснувшись, я вспомнила — что во сне рассказывала сон.
О, Чжуан-цзы — не тебе ли?
А наяву — в этой тесной юдоли
Стала бы рассказывать о своей доле?
О жизни в последние дни творенья,
О том, что поэзии цепь свисает с небес,
Но уже коснулась моря.
О блаженстве соперничать с птицей,
О споре крови и горя.
И о том, как с ладони взлетали стихотворенья,
Захлебываясь, и пели.
И о горько-блаженной судьбе.
А за окном мороз трещал, кусая губы,
Как человек разрывающий на себе
Тесную шубу.

Речь на вручении премии журнала "Знамя" за 2006 год
"Елена Шварц

Надо бы награждать за артистизм соловьев и воробьев, других птичек, сомнамбулически приветствующих весну этой сумасшедшей зимой. Но их за это никто не награждает и бытие их не милует. Только изредка сердобольные люди бросают им остатки хлеба. В данном случае журнал “Знамя” подобен добросердечной гражданке, бросающей зернышко птичке.

Аполлон Григорьев, будучи совсем маленьким, заступался за любимых крепостных, когда отец собирался их покарать за какие-то провинности. И вот когда малыш Аполлон в очередной раз спешил на помощь кучеру или няньке, взглянув в зеркало, он поймал себя на том, что проверяет — “достаточно ли вид у меня расстроен”. Это развило в нем, по его словам, “…раннюю способность к подозреванию собственной чувствительности”. Но парадокс в том, что эта отстраненность нисколько не уменьшает глубины чувств. Вот это и есть артистизм — полная искренность, но при этом — отстраненный взгляд со стороны, сам актер и сам себе режиссер. Когда люди искреннее всего, они подозревают себя в неискренности, и преодоление этого подозрения тоже есть артистизм. Но оно неисцелимо.

Артистизм, может быть, самая глубинная черта русского космоса. Не будем говорить о художниках. Но мало кто из правителей мира сего, исключая, может быть Калигулу, Нерона и Христину Шведскую, был так артистичен, как Иван Грозный, — прообраз русского интеллигента. Неврастеник, мучающий других, а больше себя, отказывающийся притворно или искренне от желаемого.

Известный мудрец спросил бы — а не подозрителен ли в таком случае артистизм? Не связан ли всегда с жестокостью, порочностью и привлечением острых невзгод жизни? А вступивший с ним в спор возразил бы, что эти три свойства просто вообще неразлучны с человеком.

Как бы то ни было, все вышесказанное собственно означает лишь то, что я весьма признательна редакции журнала “Знамя” за награду."