В 1968 году Чиннов оставляет Канзас и работает в той же, кажется, должности в университетах сначала Питтсбурга (Пенсильвания), а потом Нэшвилла (Теннеси). В 1970 выходит сборник "Партитура", так счастливо досташийся мне от Байтова. Название его отсылает к стихотворению 1961 года "… И звуки вырвались из плена партитуры, // Как чудо, как лучи в осенний вечер хмурый". Сборник разделяется на семь неравных безымянных главок с римской нумерацией. С мировой душой, с Психеей, Чиннов совсем осваивается, становится с ней накоротке ("Мировая душа, упоительно пьяная, – // Лизавета Смердящая, глупо несчастная, // Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная"). Пропадает сдержанность, сознательная бедность словаря, но остается узость тематики, стихи по-прежнему касаются краеугольных вопросов бытия и оставляют ощущение "предсмертного слова". Повторов самого разного рода, ремарок в скобках, долгих синтаксических конструкций, расшатанности ритма становится все больше. Чиннов становится балагуром, словесная игра приобретает огромное значение для него, он будто рассыпает слова и собирает их заново. Интонацию трагедии в стихах все сложнее уловить, "сияющие пустяки" в них сияют все ярче и ярче. Это игра встречалась и раньше, но никогда не приобретала такого размаха

* * *
Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.* * *
Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.
Да, жисть-жестянка, да, жисть-копейка, судьба-индейка.
Да, холод-голод. Не радость старость. (И ночь, и осень.)

И пыльный свиток, печальный список шуршит так сухо,
И совесть-повесть стучится глухо ночным дождем.
Ночные тени лежат в больницах, окопах, тюрьмах.
Над горем мира, над миром горя лишь ветер ночи.
- пример стихотворения с языковой игрой из "Метафор"
)
Чиннов использует иронию, гротеск, шарж, элементы абсурдистских техник, фантастическое преображение реальности. По-прежнему часто используется принцип синтоксической организации строф (есть такой? я только что его выдумала) - строфа кончается там, где ставится точка в предложении. По-прежнему изящны стихи с рифмовкой АА, и с глагольными рифмами (просто в этой новой интонации они очень уместны, как и вообще глаголы несовершенного вида (жаль, нет Скворцова посчитать, сколько их в процентах) Вообще, рифма у него виртуозная, невероятная, и диссонансная, и вот эта, как ее, когда буквы все такие же, а ударение не там, и вот эта, как ее, когда гласные одинаковые, но наоброт поставлены. Надо Шершеневича посмотреть). И, наконец, приемы постмодернизма делаются очевидны и даже местами чрезмерны (к примеру, стихи перенасыщены прямыми и скрытыми цитатами и аллюзиями). Но что особенно интересно: в "Партитуре" все еще можно расслышать ивановскую ноту, только теперь она очень тихая. Поскольку я читать поэта начала именно с "Партитуры", а не с начала, то скажу, что тогда, в первый раз, я услышала этот дух второго поколения эмигранстких поэтов только в трех стихотворениях.
Появляется интонация старческих побасенок, стариковских шуток, бормотания, жалобы - как раз та, которую я с таким трудом иногда ловлю у ОЧ, но и то больше в интервью, чем в стихах (ОЧ очень серьезный).
Ю. Иваску чинновские гротески видятся "достойными кисти Иеронима Босха, но - очень обрусевшими с шуточками добровольных шутов Достоевского... Еще слышится в его поэзии жалость ко всем раздавленным Мармеладовым, ко всем доходягам" (Русская литература в эмиграции / Под ред. Полторацкого. Питсбург, 1972. С. 64).

Есть еще один интересный эффект: вырванные из сборника, существующие отдельно друг от друга. стихи неожиданно много теряют. При этом как-то переработать сборник, переставить в нем что-то местами, исключить какое-то стихотворение практически невозможно, он представляет собой очень плотное, цельное художественное произведение. Поэтому я приведу его практически целиком, но он маленький.

И еще. Я все время слышу Кузмина у него (к примеру, в стихе, посв. Оцупу). У меня слуховые галлюцинанции, да? скажите мне, пожалуйста.

I

* * *
Как это солнцу спокойно сияется,
Птицам поётся, розам цветётся,
Саду шумится и морю мерцается,
Филину спится, фонтану журчится,

Если тебе не лежится, не пишется,
Только вздыхается, даже не дышится,
Только жалеется, смутно желается,
Только тоскуется, только скучается?
читать дальше
* * *
Голубая Офелия, Дама-камелия,
О, в какой мы стране? – Мы в холодной Печалии)
(Ну, в Корее, Карелии, ну, в Португалии).
Мы на севере Грустии, в Южной Унынии,
Не в Инонии, нет, не в Тоскане – в Тоскании.

И гуляет, качаясь, ночная красавица,
И большая купава над нею качается,
И ночной господин за кустом дожидается.
По аллее магнолий Офелия шляется.

А луна прилетела из Южной Мечтании
И стоит, как лунатик, на куполе здания,
Где живет, где лежит полудева Феврония
(Не совсем-то живет: во блаженном успении).

Там в нетопленом зале валяются пыльные
Голубые надежды, мечты и желания
И лежит в облаках, в лебеде, в чернобыльнике
Мировая душа, упоительно пьяная, –
Лизавета Смердящая, глупо несчастная,
Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная.

* * *
Александру Гингеру

Лошади впадают в Каспийское море.
Более или менее впадают, и, значит,
Овцы сыты, а волки – едят Волгу и сено.
О, гармония Логоса! И как же иначе?
Серый волк на Иване-царевиче скачет
(по-сибирски снежок серебрится),
и море,
которому пьяный по колено,
зажигает большую синицу
в честь этой победы Человека.
Человек, это гордо!
Любит карась погреться в сметане,
Чтобы милая щука поела, дремала.
Перстень проглотил рыбу царского грека.
Дважды два семь, не много, не мало.
Солнце ясней, когда солнце в тумане.
Солнце слабеет. Как бледно и серо.
У Алжирского носа под самым Деем
Тридцать пять тысяч одних курьеров.


* * *
Да, утомило, надоело,
Осточертело всё к чертям.
Душа, хватай под мышки тело,
Бежим в Эдем, бежим в Сезам!

И слушает мольбу о чуде
Душа, разглядывая сор:
«Там воскресения не будет.
Там тот же погребальный вздор.

Там тоже ямы, трупы, речи,
Смесь чепухи и требухи,
И шевелит нездешний ветер
Заоблачные лопухи.

Ни ада-с, сударь мой, ни рая-с…»
Ну что ж. Ты слушаешь её.
Молчишь, вообразить стараясь
Загробное житье-бытьё.

* * *
Алексею Ремизову

В долине плача, в юдоли печали
(Мели, Емеля, твоя неделя),
Где гуси-лебеди пролетали,
Мы заиграли, мы загуляли.

Кисельные реки, молочный берег –
И мы там были, и пели, и пили.
По усам текло, а в рот – попало?
Да нет, не попало, пиши пропало.

Алёнушка, слушай – Лель на свирели,
Уплыло горе в заморское море!
Мели, Емеля, твоя неделя –
Ай да люли, разлюли малина!

Долина плача, моя долина.

* * *
Жизнь улыбалась, будто Царь-Девица,
А нынче хочется развоплотиться.

Очарованье, чары, волшебство?
Нет ничего (но это – ничего).

Да, превратились нежные соблазны
В гнилую падаль, в горестные язвы.

Ну да, весна, сирень или герань,
Но дело дрянь и тело просто рвань.

Всё превратилось в горечь и усталость.
Душа, бессмертная, поистрепалась.

Душа гниёт, и пахнет бытиё
Отравленным дыханием её.

Сирени и герани и "Земное гноище – Огромным пожарищем" в предыдущих сборниках было достаточно, несложно самостоятельно проследить изменение художественного образа. А покажу вот только "горестные язвы", их обратную метаморфозу. В этом стихе соблазны - в язвы, а в "Метафорах" - всего в 1965 - "Знаешь, пора превратить // земные грязные язвы // в нежные розы".

(* * *
Ясный осенний вечер,
ты светлая раковина,
прохладная раковина,
девичьей белой рукой
ты взят из нежной воды.

Почему ты тускнеешь?
Снова сияет вдали
над бедной деревней
огненный пурпур.

Знаешь, пора превратить
земные грязные язвы
в нежные розы.)



* * *
Я проживаю в мире инфузорий
(Дом ноль-ноль минус в Тупике Микробов).
Я казначей Содружества Бактерий.

Мы там–танцуем–танец–стрептококков.
Я улыбаюсь голубой Бацилле,
Большой поклоннице литературы.

Я пью коктейль с ценителями гноя,
Разбавленный питательным бульоном,
И что-то вроде столбняка находит.

Звезда Бактерий блещет надо мною.


* * *
Разлетается сердце темными комьями крови,
Клочья души висят на терниях жизни –
Колючая проволока судьбы, в шипах заржавелых.

Так и терзайся при жизни в серном пламени ада,
Связанный пленник, потрепанный, перегоревший.
Что, освежает тебя холодный пепел мечтаний?
(стих не нравится, просто чуть раньше цитировала "Земное гноище - Огромным пожарищем").

* * *
Так и живу,
жуком, опрокинутым на спину,
жертва своей скорлупы.

Беспомощно бьюсь,
барахтаюсь, шевелю
жалкими конечностями,
членистоногий.

Да, конечно, законы тяжести –
спорить – напрасно.
Уже занесен,
уже надо мной
черный сапог,
любитель хруста.

* * *
Мотаться нам да маяться
(Земное безобразие),
Мочалиться, мытариться,
А все-таки мечтается –
Иллюзии, фантазии…

Мечтается, миражится,
Поётся, куролесится,
Душа – блудница, бражница –
Невестится, куражится,
Несет-то околесицу.

Потараторь, голубушка,
Потарабарь, неумница,
А после сразу бухнемся
С тобой в тартарары.

* * *
Владимиру Смоленскому

Наскучившая толчея
Молекул мелких бытия,
Как мошкара перед закатом.

Спешат работники толпой
Работать и – домой
С работы.
Все та же, та же колея.
Орбиты скуки и заботы.

В погасшем, мутном, тускловатом
Над парком первая звезда.
Знакомо-серые пустоты.

Да, путь указан навсегда
Звезде, молекулам, землянам.
Туда – сюда, туда – сюда.

Да, вдребезги бы дребедень.
(Как Богу созерцать не лень?)
И пахнет парком и туманом.

Так резко ветер холодел,
Был жалко прожит жалкий день,
И сердце слабо дребезжало.

(В третьей строфе выброшено слово "небо" - так потом станет делать АПЦ, выкидывать ненужные слова, которые и так ясны и слышны).

* * *
Горькие земные оскорбления
Житель рая радостно простит.
Ну а мы? Мы в ангельское пение
Превратим мешки обид?

Бедный, смертный, что ж нам сладкозвучие?
(Летний зной, а в теле – гной.)
Не играй, обманщица певучая,
Не мерцай ты в мерзости земной.

В мерзости застряло сердце, вертится
Колесом в усталой колее.
Что ж, мели, бессмысленная мельница,
Копошись в земном гнилье.

Разлагается земное тело – и
Морщится – собой нехороша –
Опостылая, осточертелая,
Тоже опустелая душа.

(Вот эти "мешки обид" для меня все же загадка. При том, что я видела же кристальный "Монолог" и точно знаю, что если "мешки" есть, значит, они тут должны быть. Но зачем?!)

* * *
И ангелу случается отчаяться.
Он вешается, топится, стреляется.

Его душа, печальная страдалица,
Во что-то маленькое воплощается.

Ей суждено (он не успел раскаяться)
Жить гусеницей или каракатицей.

И вот живёт, питается, спасается,
И прошлое не жжёт, не вспоминается.

А после воплощается смиренница
В снежинку (потерпи – и переменится),

И, светлая, она летит над улицей
И ангелами дальними любуется.

II

* * *
Уже холодеет,
и тонкая белая птица
висит над зеленой водой
остатком погасшего облака,
вернее, огромной снежинкой.

Берег пустеет,
но кафе над сиреневым пляжем
еще открыто.
Сядем, закажем
белое мороженое,
похожее
на холодные белые розы.

Хочешь, вообразим,
будто это
две порции амброзии,
прямо с Олимпа?
Съедим и скажем,
посмотрев на горы:
– Мы тоже бессмертны.


* * *
Прозевал я, проворонил, промигал.
Улетело, утекло – видал-миндал?

Ветра в поле, шилом патоки – шалишь!
Только – кукиш, погляди-ка, только шиш.

А над речкой, переливчато-рябой,
Светит облако, забытое тобой,

И денёк на веки вечные застыл,
Тот, который ты увидел и забыл.

Та же самая в реке блестит вода,
Та же бабочка над отмелью всегда

Светлый листик, жёлтый листик, помнишь, тот,
Реет, кружится уже девятый год.

* * *
Утоли мои печали
Летним ветром, лунным светом,
Запахом начала мая,

Шорохом ночного моря.
Утоли мои печали
Голосом немого друга,
Парусом, плечом и плеском.

Утоли мои печали
Темным взглядом, тихим словом.

Утоли мои печали.

* * *
Николаю Оцупу

Кто запустил в это серое небо
семь разноцветных шаров?
Словно бы взяты живыми на небо
семь драгоценных тюльпанов.

Вот и темно, но вслед за шарами
везет самолет огоньки:
Бог украшает цветными шарами
ветки невидимой ёлки.

«Лопнет как мыльный пузырь – и скоро –
шар, на котором живём».
Всё-таки это, пожалуй, нескоро.
О, улетим за летучим огнём,
с лёгким огнём поиграем.

* * *

Владимиру 3лобину

Но горю не помочь – и полно говорить
О жалкой мелочи житейской:
Нам реку чёрную придется переплыть,
Доплыть до города Летейска.

Но я хочу – пойми! – на память взять с собой,
На память взять в страну забвенья
Хотя б дубовый лист с отчётливой резьбой –
И уберечь его от тленья.

Чтобы видела душа, покинувшая труп,
Бродя в стране, где бродят тени,
И августовский зной, и запылённый дуб –
Иль хоть бы тень от летней тени.

* * *
Да, милые мелочи, вас тоже потоп унесёт,
И внидут потомки в свои ледяные потемки.
И значит, не надо житейских печальных забот,
Послушаем ветер в саду, синеватый, негромкий.

Послушаем вечер над цветущим жасмином, когда
Уже не поют соловьи, но трава напевает.
Кукушка, не спи, это полдень, давай, погадай.
А впрочем, я знаю, кукушек в садах не бывает.

Уже над левкоями, там, аквамарин светляка,
И ночь расцветает большой темно-синей лилеей.
Не надо грядущих несчастий. Вот так – на века.
А может быть, а, – на далёкой звезде веселее?

* * *
Как будто золото в Рейне,
Мерцают тени.
Сияют в ясном бассейне
Нежные деньги.

Легко покоится стадо
Мелкой монеты.
Как будто гроздь винограда
Лучом задета.

Сияет горсть побрякушек
В прохладе лёгкой.
Гляди – покоятся души
В раю далеком.

(нежные деньги - это потрясающе).

* * *
Скоро сгорит печаль.
Ветер альпийский развеет
пепел печали.

Может случиться,
тогда ты захочешь
написать прекрасное слово «печаль»
на светлом летнем песке,
на крыле стрекозы,
на смутном течении речки,
по тонкому краю заката,
на безмолвии ночи,
на невидимом Млечном Пути.

* * *
Борису Плюханову

О вечер, тёмный друг, мы так устали.
И тишина летает над кустами.

И медленно из меркнущего леса
Уже течёт мутнеющая Лета,

Но пахнет мятой и немного хвоей,
И слушаешь, замученный и хворый,

Спокойный голос воздуха и ночи,
Замедленный на синеватой ноте,

И смерть недостоверна, как легенда,
Как тёмная, далёкая Лигейя.

* * *
Виктору Емельянову

Душа становится далеким русским полем,
В калужский ветер превращается,
Бежит по лужам в тульском тусклом поле,
Ледком на Ладоге ломается.

Душа становится рязанской вьюгой колкой,
Смоленской галкой в холоде полей,
И вологодской иволгой, и Волгой…
Соломинкой с коломенских полей.

* * *
И луковица – жемчужина,
И финик – тёмный янтарь.
Собор – как жёсткое кружево,
Дырявый, древний стихарь.

Акула в томатном соусе –
Коралл и мрамор, смотри!
И кружка пива, по совести,
Топазовая внутри.

И взяв рыбешку копчёную,
Что золота золотей,
Пошел к святому Антонию
Какой-то рыжий Антей.

Ну да – хотелось бессмертия,
И я запомнил навек
Трактир, собор, и безветрие,
И море, и вечер, и свет.

III

* * *
Но выше нежного сияния
Колышется трава забвения,
Туманно-бледное растение.

И расстилается молчание,
И превращаемся и день и я
В рассеянные привидения.

Из декораций мироздания
Лишь лиловатые да синие
Остались (опустелой скинией).

И над развалинами скинии
Холодная трава забвения,
Холодная река забвения.

* * *
Да, недужится, неможется,
В сердце прыгнула игла.
Смерть – оскаленная рожица –
Выглянула из угла.

Не поможет потогонное…
Что ж ты смотришь наяву?
Уплываю в Патагонию,
В Похоронию, Харонию,
В Погребалию плыву.

Аспирины аспиринные…
Обессилел… Кошка, брысь!
Палестины апельсинные…
Обессилы Абиссинии…

«Подставляй-ка губы синие,
Ближе к молодцу садись».

(а в первой части еще было "Мы в холодной печалии" "в Южной мечтании")

* * *
Да, неудачи, и ночь, и так далее.
(Струны давно отзвуча… отзвучали… и.)
Что ж, начихать, наплевать.

Да, не умел, проиграли баталию.
Чёрный прибой, наплывай!
(Навзничь, на нож – невзначай…)

Вечность, ну-ка, встречай!
Нету печали и
Нет воздыхания
Там, у чертей, в развесёлой компании.

«Само-убийство»… Да нет, разумеется.
Попросту – в жизни пришлось разувериться.
Дело в тюрьме и суме,
В глупой земной кутерьме.
Кто ты? Овечка? Ме-ме.

Слабый: не стерпится. Гордый: не слюбится.
Жить не умел, так умей
Ангела – нет, не Хранителя – слушаться,
Смутного лика во тьме.

* * *
Сергею Маковскому

А я повидал бы жемчужно-блаженное царство,
Алмазный оазис в лазурном дыханье фонтана,
Сапфирную розу в тени голубого анчара.

Змеиную тень у гробницы Омара Хайяма,
Кристалл изумруда на мёртвой руке богдыхана,
Пятно скарабея на мёртвой руке фараона.

Колючую тень скорпиона над мальчиком сонным
И лунный дворец над огромным скалистым обрывом,
И тёмную змейку на тёмной груди Клеопатры.




IV

* * *
Мне даже думать об этом странно,
Но если все-таки («вот-вот!»)
Моя рассеянная осанна
Меня от гибели спасёт, –

То в неземном Иерусалиме
Взгляну туда – сквозь Божий гром, –
Где был (любимый? – Ну да, любимый)
Испепелённый Новый Содом.

И успокоясь и улыбаясь,
Гуляя в ангельском краю,
Далёкий пепел посозерцаю
И нежную песенку спою.

* * *
Всё темней тишина, это сон океаном синеет.
Авраам, Авраам! Это Ной, это Ной и потоп…
Над разбитым ковчегом… И волны — темнее, сильнее.
Нет, какой Арарат, это айсберг, и кто там спасёт…

Скоро воздух взорвётся — и станет светлее зари.
Я не знаю, успеет воздушный ковчег прилуниться?
Вавилон, Вавилон, это башня упала, смотри,
И, на камнях белея, в крови умирает блудница.

Мне на миг показалось… Да нет, почему Азраил,
Только мутные тучи и ночь, никаких Азраилов…
Только ветер, пророк бородатый, я знал, я забыл.
Он ночами стучался, но ты не пошла, не впустила.

Хриплый голос, во сне… Ханаан, Ханаан, Ханаан…
Мы вернёмся, вернёмся… Да нет, никогда не вернёмся.
Обрывается дождь, осыпается дождь в океан.
Видишь — Ангел Расплаты. Ну что же, иди — познакомься.

* * *
Хрустальным кристаллом
Казался июль,
И в зареве алом
Проехал патруль.

Играл на свирели
Убитый солдат,
И лилии пели
Для малых ребят.

И в струях напалма
Горело село,
И чёрная пальма
Поймала крыло

Того самолета,
Который — ну да.
И лётчик горел,
Как большая звезда.

(в этой части всего и есть эти три стиха, и все три гениальны, разве нет?)

V

в этой части тоже три стихотворения: про вторую мировую войну, про большевиков и посящение "Одному поэту в России), но все они мне не очень нравятся.

VI

* * *
Георгию Раевскому

В металлический мир кибернетики
Мы входить не должны, не должны.
У весенней волны Адриатики
Мы возьмем голубые билетики
Нa концерт облаков и луны.

Я не очень люблю Аристотеля,
Больше верю в Творца Вседержителя,
Но боюсь (это грех или бред?),
Что в минуту решат вычислители
Всё о Боге, о зле и добре.

Обо всех чудесах мироздания,
О неясном загробном свидании
И о том, почему и зачем
Мы в задумчиво-смутном волнении
На высокие звёзды глядим.

* * *
Фёдору Степуну

Он Иванов, Петров или Семенов.
В туманный вечер он бежит в аптеку.
Но кто он? Общежитие молекул,
Колония протонов и нейтронов.

Он тёмная компания энергий,
Сообщество бесплотных волн и вихрей.
Но он следил, как облака померкли,
Как липы зашумели и затихли.

Он из воды, каких-то минеральных
Солей. Он местожительство микробов.
И он идет, задумчивый, печальный,
Почти эфирный, о, почти астральный,
Бессмертный дух… С таблеткой от озноба.


VII

* * *
Ещё не дают душе улететь
Обязанности, привязанности.
О, солнце свободы, светлая весть
Прозрачной праздничной праздности!

Ещё цепенеешь, горестный раб
Заботы, законов, покорности.
О, светлое чудо покоя, рай,
Легчайший свет беззаботности!

Простимся с делами – долой дела! –
С волненьями, огорчениями.
И станут печали движеньем крыла,
Беспечным, блаженным твоим тра-ла-ла,
Свирелями, виолончелями.

* * *
Георгию Иванову

О Планида-Судьба, поминдальничай,
Полимонничай, поапельсинничай,
Чтоб душа пожила не страдалицей,
Пожила бы душа именинницей,

Баловницей, царицей, капризницей!
Захотелось душонке понежиться –
Потому что еще мы не при смерти,
Далеко до зубовного скрежета.

Сокруши-ка, Судьба, врата адовы,
Улыбнись ты, Дурёха Ивановна,
Чтобы райской невиданной радости
Было море кругом разливанное!

* * *
Было б неплохо поехать в Отрадное –
Речка в Отрадном совсем изумрудная.
К чёрту страдания, к чёрту старания –
Сделал из облака ветку сирени я.
Белой сиренью сиянье качается.

Или, пожалуй, поедем в Аркадию.
Ангел в штанах из алмазной материи
Будет давать нам уроки бессмертия.
Дай нам пристанище, речка волшебница,
Замок лазурный из лунной мелодии.

Светится поле. Оно – елисейское.
В нём хороводятся тени блаженные.
Да, голубые, жемчужные жёны – и
Фея, которая делает райскую
нежную скрипку из ветра весеннего,
нежное облако, полное пения.

* * *
Ну, а тебе – дела не опротивели?
Не надоело волноваться?
Давай поблагодушествуем в Тиволи,
Где веет райская прохладца.

Побалуем скучающую душеньку
Чайком, винцом, воображеньем.
Послушаем копеечную музычку,
Колпак с бубенчиком наденем.

С большими ангелами повстречаемся,
Побалагурим и подвыпьем.
И к повести, которая кончается,
Добавим неземной постскриптум.

* * *
Что же всё бороться и бороться…
Лучше купим розовый палаццо
Или облако большое купим.

Я надумал позабыть заботу,
Поменять заботу на комету,
В лавочке купить Кассиопею.

Или без билета в лотерею
Выиграть большую золотую
Порцию бессмертия – ты хочешь?

* * *
Шепчу слова, бессвязно, безотчетно,
Бессмысленно в безлиственной аллее,
Проходит день бесплодно и бесплотно,
Но тёмные слова уже светлее,

И вижу звук, как серебристый луч, я,
И кажется – не обречен шептать я:
Уже слетает ангел полнозвучья
Наплывом музыки и благодати.

А в небе отблеск – дымный, дынный, длинный –
И колокол звонит (не дар Валдая),
И синие цветы иной долины
(Не то что рая, но – иного края)
В сиянии цветут не увядая.

* * *
Анне Присмановой

Превращается имя и отчество
В предвечернее пламя и облачко,

И становится дата рождения
Отражением – в озере – дерева.

И становится даже профессия
Колыханием, феей и песенкой,

И остатки какого-то адреса
Превращаются в лотос и аиста.

И подумайте – стала фамилия
Розоватым фламинго – и лилией.