воскресенье, 06 февраля 2011
Владимир Гандельсман
Цветков в фокусе
(Алексей Цветков. Ровный ветер. Стихи) -
рецензия Хотел начать нарядно: иллюзионист исчезает на глазах у изумленной публики и неожиданно появляется в райке амфитеатра через семнадцать лет. Вот он спускается на арену. Публика не расходилась. Публика аплодирует.
Хотел начать с того, что поэзия Цветкова – явление праздничное. Напоминает кружащийся под куполом цирка зеркальный многогранник, который рождает вокруг нас то ли звездное небо, то ли снежинки, – так полнозвучно переливаются-перекликаются слова в его стихах.
Хотел начать с того, что многие цирковые профессии ему родны, и, быть может, главная, клоунская, воспета в посвящении Пригову:
но твои случалось были шутки в сторону смешны
Шутки в сторону. Еще и потому, что это стихотворение “Памяти Д. А. П.” Слово работает в обе стороны. Со знаками препинания оно бы спотыкалось. Я поделился своим открытием: об уместности цветковского беспрепинательного письма, о том, что благодаря ему возникают неожиданные связи, не беспорядочные, но интуитивно продуманные, а поэтому слово и начинает поблескивать, становясь многогранным, – со своим приятелем, но приятель взглянул на меня как на вора: оказывается, я присвоил его открытие. Фокусы неблагодарной памяти, которая прикидывается, когда ей надо, забывчивостью. Но разве это не значит, что есть читатели, кроме меня?
Хотел развития цирковой метафоры. Жонглер с мячиками. Мандельштам мячики бросает, а она (забыл – Герштейн, кажется?) не ловит. Для Цветкова Мандельштам за главного. Почему? Потому что никому “мячики” не удавались лучше, чем О. М., никто так мастерски и серьезно “гнутым словом” не забавлялся, ни у кого не было такого сочетания искрящегося слова и трагизма, а стихийное слово не срывалось с уст, опережая логику, столь безошибочно.
Еще, думаю, Платонов. Никто ведь не писал, например, так: “Я узнал тогда, что полная тишина есть вселенская музыка, и слушать ее можно без конца, и позабыть жить...” (А. Платонов. “Невозможное”). Вот эти невозможности – и в цветковском даре.
Хотел начать с того, что грани сверкают. И все – по существу – тоже на грани. На грани жизни и смерти. Это ли не смертельный номер?
перед тем как с темной горы спускаться
надо всем откликнуться отыскаться
в одиночку ноша не по плечу
“Надо всем” – ну, конечно, “надо” предлог и “надо” предикатив: над всем, мы ведь на горé, и – надо, надо спускаться, себе на гóре. Ловите мячики. Стихотворение не смешное:
здесь гора на том берегу вторая
звездный газ горит в руке не сгорая
высоко над пристанью подниму
покидая сушу огня не брошу
где написано оставляйте ношу
там вода а дальше по одному
Хотел показать, как та же тема обыграна весело, с учетом обэриутского опыта:
вот женщины ярче колибри
с пленительной тайной внутри
но все до единой погибли
склодовская скажем кюри
..................................................
чуть скажешь приятное даме
а та моментально скелет
И если, как пишет поэт, мы “скоро на целой планете / рискуем остаться одни”, то необходимо задать вопрос: как же так – все поголовно умрут, а нас это не коснется? Что ж, одни, но все равно приятно.
Хотел... Но начал так: мышление, каким бы страстным ни было, неизбежно рационально, и чем оно страстней, тем быстрее оказывается в тупике смерти и бессмысленности. Цветков – из тех поэтов, чье мышление всякий раз загоняет себя в этот тупик и загоняет для того, чтобы слово, стремясь его преодолеть, попыталось превзойти свои возможности и выпрыгнуть в область иррационального. Иначе говоря, Цветков тот, кто при удачном стечении обстоятельств вышибает дно и выходит вон. Намеренности тут никакой нет: такова природа поэта, чья религия – поэзия. Изобличать его в безбожии, или восхвалять героический атеизм, или – наоборот – находить в нем адепта какой-либо конфессии – пустое дело. Его вера – слово. А чтобы “божественной” темы больше не касаться, я коснусь ее немедленно и сразу закрою. Стихи Цветкова, противореча или не противореча намерениям автора, свидетельствуют: отсутствие Бога ничего не говорит о Его несуществовании. Тем более что:
поскольку спит всего один из нас
никто другой не закрывает глаз
Так начинается стихотворение, в котором не рассказана, но явлена невозможность понять, кто кому снится. Подозреваю, что мы снимся Ему (у Цветкова прописных букв нет). И так хорошо нам сниться, что:
живи вполголоса не разбуди
Сказано с остроумной нежностью. А по пути к этому финалу звучит молитва – благодарная? ироничная? – простая и изощренная (особенно если полагать, что во сне время течет в обратную сторону, и сообразить, что поэт желает Высшей силе неомраченного сна во имя сохранения земного порядка вещей):
и спит не вспять а временем вперед
чтоб не случилось все наоборот
пусть явь не омрачит ему чела
чтоб завтра солнце встало как вчера
Вопрос, который ставит поэт, – вопрос не умозрительный и не теоретический. Ученый-физик говорит, что, даже если мы когда-нибудь поймем устройство Вселенной, мы никогда не ответим на вопрос: зачем? Но если этот вопрос ставится не на бумаге, если это не головной вопрос, если на карту вопрошания поставлен индивидуальный вопль Иова, то ответ есть.
Поэт его находит в слове. И находит в те редкие мгновения, когда перестает им командовать, когда позволяет слову проговориться, как тому хочется. Слово – явление двуприродное, и всевозможные темнóты: “Есть речи – значенье темно иль ничтожно”, “язык бессмысленный, язык солено-сладкий” – оттуда, из трансцендентной области, внешней человеческому разумению. Вот только стоило бы “темнóты” переименовать – в счастливых случаях это строки, все освещающие, предельно ясные, хотя и не поддающиеся объяснению.
Шел в Дамаск, встретил воскресшего Христа... Примерно так.
я жил плашмя я столько лет болел
морская зыбь на горизонте лентой
лежала тоже и струилась летой
в ней брода бренный глаз не одолел
или другой придуманной рекой
но я вообще не слышал о такой
мне было мало лет я был больной
тутанхамон в стекле на жестком ложе
там воробьи пищали надо мной
подвижные что поражало тоже
мечтал летать но не умел ходить
носимый сутками из света в тень я
где паука невидимая нить
водила за пределы разуменья
я там лежал и жил и был дитя
а в черных поперечинах окошка
переплетались ласточки летя
пространство тратила шагая кошка
я так жалел лежачему нельзя
владея хоть послушными глазами
за горизонт переселить глаза
чтоб видели а после показали
исполнить над собою колдовство
что вмиг на подвиг взрослых поднимало
я ждал тогда я всех любил кого
увидеть мог но видел очень мало
они ведь умерли потом поди
лежат но не имеют формы тела
струится ночь и ласточка в груди
летит но никуда не прилетела
всего что остается на свету
паук и паутина в пустоту
Эти стихи обрывать не хотелось. Из уважения к их, бесспорно, великим достоинствам.
Здесь все кристально. Поэтому – реплика в сторону. Цветков писал так и в первых своих книгах. Я не знаю, когда он выучил английский, то есть является ли скорость (краткость) передачи поэтической информации случайным совпадением с возможностями английского языка или это – влияние. Неважно. Важно другое: как замечательно, пронзительно, как больно и как много сказано в двух строчках: “за горизонт переселить глаза / чтоб видели а после показали”. Бесподобная, уникальная речь, в которой все – свое. Я хотел в финале показать еще несколько стихотворений...
Хотел произнести слово “октаграмма” и продемонстрировать свою ученость, но кто поверит в чью-то там ученость, когда есть Интернет и Гугл. Так вот, октаграмма – восьмилучевая звезда. Вписанная в окружность, она олицетворяет порядок, созидание. А без окружности является символом хаоса, разрушения. Я нашел это слово как метафору своего тонкого соображения. Стихи Цветкова – при всей кажущейся хаотичности, при том, что слова бросаются наперерез смыслу и друг другу, при неустанном тасовании этой колоды – держат отчетливый смысл и форму. Они вписаны в ту самую окружность. А особое “звездное” сияние им придает словно бы их собственное обостренное чувство: мы на грани хаоса, мы пребываем в неутомимом гармоническом усилии, – и их чувство передается зрителю, который из-за рискованности этого номера не может отвести от них взгляда.
Хотел закончить комической и обобщающей картинкой, чтобы переборщить и предупредить таким образом упреки читателя в избытке “цирка”: вот клоун жонглирует и одновременно балансирует, стоя на всяких подвижных полусферах и кубиках, поставленных друг на друга, и вся эта конструкция передвигается по канату под куполом цирка...
Хотел закончить восклицанием, состоящим из слов почти уже не существующих: вдохновенный труд!
Хотел закончить фокусом: все семнадцать лет “молчания” Цветков на самом деле писал, а теперь выдает это за ежедневные штудии, переводя почтенную публику в разряд публики изумленной...
Но пришлось оставить все как есть. Опубликовано в журнале:
«Октябрь» 2010, №1
magazines.russ.ru/october/2010/1/ga17.html
@темы:
АПЦ,
Статьи