Об открытии фестиваля уже нашла статейку в областной иркутской газете с гениальной фразой: "Большой поэтический вечер в Иркутском академическом драматическом театре им. Н.М. Охлопкова в этот же день не был исключением. Несмотря на погожий летний вечер, зал был практически полон и с упоением внимал поэтическому слову. С приветственной речью к гостям обратилась супруга губернатора Приангарья." (чудесное имя, верно?) www.baikalpoetry.ru/news/138.html
Но на самом деле вечер в Драме был во второй день, а в первый - открытие на (сорри) открытой площадке дома-музея Трубецкого, в котором тот жил в ссылке. Опять же, но: это не была ночь поэзии, хоть такая и заявлялась в программе. Была адская жара, потому не смотрите, что половина лавочек пустует - это солнечные лавочки, а на теневых сторонах по периметру слушатели сидят, стоят и теснятся. Мы начали в пять, в 9 пошли ужинать, и вернуться в музей на экскурсию о самом Трубецком у меня постыдно не хватило сил. А многие пришли.
Дальше, как часто бывает у меня в отчетах, фотографии и стихи почти без всяких моих комментариев. Открытие фестиваля. Фотографий у меня не много, потому что Дима Мурзин, у которого из знакомых у одного не сели батарейки, не исчерпала карточка, не отвалился зум, не дрогнули руки и т.п., ушел за вином. Разумеется, я не помню, кто из ста человек читал на открытии, а кто - нет, поэтому покажу всех, кто тогда показался интересным. При этом простите меня, я опущу стихи Гандлевского, потому что все, что он читал, я тут показывала. И вообще большинство москвичей опущу - по той же причине.
Иркутяне молодцы. Чтение стихов они перемежали музыкальными номерами этнического толка, и это было просто здорово, невероятно талантливо. Вот тут Соловьев с народными песнями, каким-то шаманским бубном, гитарой и скрипкой , вот тут девочки собираются танцевать, но по сравнению с мужским сольным бурятским танцем - это пустяки... Мужской - бесконечно прекрасен, радостен и энергетически мощен.


зал


Лавочка для курения


Организаторы фестиваля,


***
Положи её спать у ветрами простуженной Сены.
И костлявому берегу с хрустом вправляй позвонки,
уходя к кораблю. Но спокойные прежде сирены
не пускают, поют: - Забери, забери от реки,

положи её спать, там, на медленно вянущем сене,
в красоту, что истлеет, свою обнажив пустоту.
Незабудки-забудки, силки-васильки ей заменят,
забормочут тебя. Только вечером вдруг обрастут

серой шерстью кусты и по веткам как будто по венам
заструится густеющий мрак. Забери её в дом,
и вздыхая, мол, дважды не входят в господские сени,
положи её спать. Ночь распустит вискозный подол,

спеленает её, та, ослепнув, в ответ улыбнётся.
Ты лежишь за стеной. На виске седина, а внутри
високосная мысль будто лишняя заповедь бьётся:
не клади её рядом с собой. Не клади. Не клади.

Светлана Михеева, не совсем организатор Иван Клиновой (Красноярск) и Артем Морс

Светлана Михеева

***

Двери чайки скрипят. Полотно на ветру гудит.
Только женщина преумножает, почву родит.
Это ткущая – ткет. Это сладкая – теплым сиропом бежит.
Сонно тайна моя на постели измятой дрожит.
Кто из нас разоритель, кто хитромудрый улисс?
Кто с утра отплывает? Кого берега заждались?
Не вставай. Из распахнутых окон как из океанских глубин
Поднимается время и в раковину трубит.
В телефон набивается мокрая чешуя.
Запах влажный тревожный у твоего жилья.
Каждой лестничной клеткой, каждой грудной тук-тук
Прирастает время, жадный морской паук,
Прорывается время молоками из нутра.
Не дойти, не доехать, прореха души, дыра.
Позвоночник основы и верная нить утка.
Ходит-бродит небо, полное молока.
Переулки как чаши древнюю льют тоску:
Ты ткачиху свою посильней привяжи к станку.
Врете: так же потеря его как и моя сладка:
Дрожь основы и густо красная нить утка.
Все отчизны погублены, разорены. Только земля тепла
От его постели и до моего стола.
Все казенные дети, любимый, вытянемся в строку.
Я вернусь оттуда и после тебя дотку.

читать дальшеУлан-Удинцы
Булат Аюшеев


***
Новый Рубцов не плачет в подушку, не пьет,
Доит коров, делает им прививки,
Благословляет маленький самолет,
Исчезающий в облачной химзавивке.

И вдруг понимает, что жизнь села сера,
Как эта изгородь или рука старухи,
Как эта серая на спящей иве кора,
И на ней украшение в виде мухи.

Серость в однообразье дел, забот.
Руки берутся за дело как бы сами,
Как бы само тело твое живет
С нежною штрипкой, натертою трусами.

Одно из двух: либо герой – дурак,
Либо звезда его спорота с чьей-то лычки.
Вот и живет он в сером селе никак,
В силу одной ветхозаветной привычки.

Смотрит на двор в щепе, неметеный сто лет,
На чем-то схожий с кучей мусора хутор,
Словно мечтая изобрести в ответ
Новый беспроволочный компьютер.

***
Корова запуталась в проволоке, исхудала,
Третий день лежит рядом с ветвистой
Ивой, обнесенной оградкой, побелка
Вся обсыпалась, доски снутри подперты,
Очень грубо сколочена сверху будка,
И белеет на острие полумесяц.

Через реку напротив татарский поселок,
Тополя от ветра бледнеют, дорога
Меж домами пылит, если кто проедет,
Но такое случается редко, картошка
Отцветает, и волны ходят по верху,
Пригибая ботву, и людей не видно.

Лишь траву в огороде полет старуха,
Наклоняясь низко, над нею летают
Мотыльки. Вот разогнулась и смотрит
Против солнца за речку из-под ладони,
Не поймет, зачем с безымянной могилы
Так отчаянно ветками машет ива.


Аркадий Перенов


Писатели

Писатели, не постмодернисты,
А эти, как их лучше обозвать, новые реалисты,
Ходили по нашей земле, крутили дацанские барабанчики,
Мочили головы из медного чайника левой рукой.
Боги и богини смотрели на писателей сквозь стекло.
Собаки подходили.
Время текло.
Иногда в толпе я видел своих
Не обязательно умерших друзей.
Они тоже были заинтересованы нашим сансарным пешкодрапом
И застывали, как и мы, перед буддийскими чудесами.
Необъяснимые дали синели.
Цепочка лысых гор притягивала взор.
Матвей Рабданович пел из Данжура и Ганжура
И называл приезжих москвичек сестрами.
Разноцветные тряпочки обо, обелиски погибших автомобилистов,
Домики Нижней Иволги, нищие,
собирающие монетки в целлофановые мешки,
Кедровые орешки, продаваемые уличными продавцами
в стаканах разной длины,
Коровы, выглядывающие из нестерпимо зеленых зарослей,
Весь наш волнующийся в сетях благовоний Бурятский Этнос.
И мой маленький отец, бегущий по полям с красным самолетиком,
И гул событийного ряда, он рос и плескался из ковшика мироздания.


Дедушка второй

Тайно грустный, многозначительный в духе Томаса Харди
Неподалеку от железного дерева со свадебными замками
Шляпой чугунной взмахнет вдоль гостиных рядов
С черепом яйцеголовым видом своим Николай Гумилев
Только бурятский.
Приблизительные девушки ловят его дуновение в кривые бутылки
И запечатывают сургучом.
Слышится со стуком глухим маленький серебряный наперсток
Запечатанный воском, упадет на красновеющую траву
Там новое стихотворение Эмили, – удивлены ?
Я его вам потом почитаю.
В сереньком полумраке тревожные всхлипы курлык
Вороны переговариваются на вспученных тополях
Рабочие в светоотражающих куртках собирают вчерашний, праздничный мусор
Китаец в сквозном этаже новостроя стирает белье
Красотки с восхищением оглядывают себя в дутых евроокнах
Воображая себя расхитительницами гуннских гробниц
И качаются пустые цветные качели
И дождик косой говорит, – я приду.

Колесо

С работы сбежали, как в детстве с уроков,
Крутим колесо панмонголизма.
В разговоре мелькают бурятские ладушки.
Купим Темуджину валенки.
На крылечко присели в китайских дэгэлах,
Смотрим на проносящиеся поезда.
Ветер рвет рисовые шляпы.
Хама угэ наши дела.
Пригородные дачи,
Как замки Лапута,
Поднимаются в двоюродное небо,
А мы все смешим народ перед старостью лет
Литературной ученостью.
В седых бородах трепещут цветные ленточки.
Вечера теплится чуть рассеянный свет.
От костра из кизяка поднимается мглистый дымок.
Крутит пальцем у виска пресловутый старик Шойсорон.
Будет Темуджин ходить,
Новы валенки носить,
Звезды на небе гасить,
Уголь в печке ворошить.

Юрий Извеков
(с Гандлевским, потому что я не нашла его фото соло, он все время снимал сам). Нашла, фоо Артема Морса

***

И дерево в саду. И путник у ворот.
Ворота заперты. Он сверлит взглядом стену,
что окружает сад. Разинув рот
и голову задрав, и постепенно

он забывает, кто он и зачем
сюда пришел, и долго ль шел. Он видит
лишь дерево в саду. Недвижен, нем,
забыв все неудачи, все обиды,

все радости, что встретил на пути
и был ли путь. Он видит только это
сухое дерево. Бессильно опустив
пустые руки. Выронив монету,

которой заплатить хотел за вход
туда, где в самом, самом сердце сада
его так долго терпеливо ждет
такая долгожданная награда.

Там тоже человек

Ну, вот и все. Теплей и безнадежней
И глуше и невнятней голоса,
А он летит, он камень-пересмешник
И пялит спелые глаза.

Он видел все, что было и что будет,
Холодною иглой в сияющую твердь,
По полю теплых незабудок
Он подошел к стене и стал, как дверь

И свет, и шорох, и слегка дрожащей,
И мягкой без ногтей, и нежной, словно дым
Ночной медузой расплывался спящий
И солнце дрогнуло над ним.

Там тоже человек. Не скрыть и не нарушить.
Пылинок лета золотистый оборот.
Степенный взгляд замученной лягушки.
И дерево в саду. И путник у ворот.


Москвичи
Олег Чухонцев, Инга Кузнецова и Максим Амелин


Чухонцев это стихотворение читал не на открытии, позже, но все равно

* * *
А березова кукушечка зимой не куковат.
Стал я на ухо, наверно, и на память глуховат.
Ничего, опричь молитвы, и не помню, окромя:
Мати Божия, Заступнице в скорбех, помилуй мя.

В школу шел, вальки стучали на реке, и в лад валькам
я сапожками подкованными тукал по мосткам.
Инвалид на чем-то струнном тренькал-бренькал у реки,
все хотел попасть в мелодию, да, видно, не с руки,
потому что жизнь копейка, да и та коту под зад,
потому что с самолета пересел на самокат,
молодость ли виновата, мессершмит ли, медсанбат,
а березова кукушечка зимой не куковат.

По мосткам, по белым доскам в школу шел, а рядом шла
жизнь какая-никакая, и мать-мачеха цвела,
где чинили палисадник, где копали огород,
а киномеханик Гулин на бегу решал кроссворд,
а наставник музыкальный Тадэ, слывший силачом,
нес футляр, но не с баяном, как всегда, а с кирпичом,
и отнюдь не ради тела, а живого духа для,
чтоб дрожала атмосфера в опусе «Полет шмеля».

Участь! вот она – бок о бок жить и состояться тут.
Нас потом поодиночке всех в березнячок свезут,
и кукушка прокукует и в глухой умолкнет час…
Мати Божия, Заступнице, в скорбех помилуй нас.

Кузнецова

***

Начинается время снов, непонятных слов.
Если ты боишься, поможет болиголов:
от него голова болит, да уже не так,
и разрыв времён забывается, как пустяк.

Если ты по нитке-волосу босиком
переходишь явь, не смотри, не смотри, в каком
страшноватом космосе плавает пол-строки,
выпав из-за щеки.

Ничего не умерло, только едва ли кто
видит тех, кто сеял звуки сквозь решето,
выгнул корни слов, измеряя излуки рек,
кто тебя берег

в родовых деревьев дуплах сухих, пока
ты не вырвалась в жуть разреженного языка.
И теперь как вынужденный эквилибрист
переходишь лист.

Амелин

***

Долго ты пролежала в земле, праздная,
бесполезная, и наконец пробил
час, — очнулась от сна, подняла голову
тяжкую, распрямила хребет косный,

затрещали, хрустя, позвонки — молнии
разновидные, смертному гром страшный
грянул, гордые вдруг небеса дрогнули,
крупный град рассыпая камней облых,

превращающихся на лету в острые
вытянутые капли, сродни зернам,
жаждущим прорасти все равно, чем бы ни
прорастать: изумрудной травой или

карим лесом, еще ли какой порослью
частой. — Ты пролежала в земле долго,
праздная, бесполезная, но — вот оно,
честно коего ты дождалась, время, —

ибо лучше проспать, суетой брезгуя,
беспробудно, недвижно свой век краткий,
чем шагами во тьме заблуждать мелкими
по ребристой поверхности на ощупь,

изредка спотыкаться, смеясь весело,
проповедуя: “Все хорошо, славно! ” —
потому-то тебя и зовут, имени
подлинного не зная, рекой — речью.


Вера Павлова, чьих прекрасных портретов мне досталось множество, читала "Недетские стихи"

ДЕТСКИЕ АЛЬБОМЫ.
Недетские стихи

БОЛЕЗНЬ КУКЛЫ

В кабинете логопеда
скучно как в аду.
Плохо клеится беседа
с палочкой во рту.
Затянулась процедура.
Онемел кулак.
- Вера, ты такая дура...
- Сами вы дур-р-рак!

ПОХОРОНЫ КУКЛЫ

Подарки. Тосты. Родственники. Подружки.
Стая салатниц летает вокруг стола.
Бабушка, у тебя была любимая игрушка?
Бабушка, ты меня слышишь? Слышу. Была.
Кукла. Тряпичная. Я звала её Нэлли.
Глаза с ресницами. Косы. На юбке волан.
В тысяча девятьсот двадцать первом мы её съели.
У неё внутри были отруби. Целый стакан.

ВАЛЬС

Какое счастье, какое счастье:
ещё чуть-чуть – и я первоклашка!
Купила самый красивый ластик,
сдала экзамены по какашкам…
Я буду лучшей, я это знаю!
Пою, играю на пианино,
пишу по-письменному, читаю
четвёртый раз «Геккельбери Финна».

ПОЛЬКА

Матери двадцать восемь.
Дочери скоро три.
Делаем на морозе
мыльные пузыри
и украшаем ими
ёлочку - Ты смотри,
заледенел! – Слюдяными,
с тёплым смехом внутри.

ИТАЛЬЯНСКАЯ ПЕСЕНКА

Глубоко. Холодная вода.
Топкий берег. Сильное теченье.
Взрослый – это тот, кто никогда
не купается до посиненья,
до покалывания в груди,
красных глаз, пупырчатых лодыжек,
кто Сию минуту выходи!
с берега кричит. Но я не слышу.

НЕАПОЛИТАНСКАЯ ПЕСЕНКА

Хомяка назвали Бэллой
в честь известной поэтессы.
Бэлла колесо вертела
быстро, но без интереса.
А потом была заминка,
после Бэллиной кончины,
как назвать морскую свинку –
Корь, Ветрянка, Скарлатина?

В ЦЕРКВИ

Ясные лики. Унылые лица.
Первых мало, последних много.
Пап, ты что, не умеешь молиться?
Нужно просто просить у Бога
всё, что хочешь. Но зная меру –
не щенка, не ключи от машины,
а что-нибудь лёгкое. Ну, к примеру,
чтобы все были живы.


На самом деле я читала предпоследней, ровно между Чухонцевым и Гандлевским, но, поскольку, как и было сказано, Дима ушел в магазин, фотографий этого нет. Чухонцев очень трогательно прочел два одностишия - чтобы не утомлять публику, и без того сварившуюся на жаре. После этого читать долго было невозможно )

Кемерово, Дима Мурзин



Главная / Участники фестиваля / Дмитрий Мурзин
Дмитрий Мурзин


* * *

Мы шли с тобой, как ходят только дети,
Ладонь зажав запальчиво в ладони,
Не чуя ни засады, ни погони,
Как водится, забыв про всё на свете.

Мы шли с тобой, как ходят только дети,
В какой-нибудь Шекспировской Вероне,
Как будто бы нас время не догонит,
Как будто нет ни старости, ни смерти.

Впустую и погоня и засада,
Мы знали, что не нужно торопиться,
Мы понимали: всё идёт как надо.

Улыбки освещали наши лица,
Мы шли с тобой, как дождь идёт в Макондо.
Мы просто не могли остановиться.

Братск, Татьяна Безридная, ни одной фотографии в полутора тысячах не нашла, может, после найду

VOLARE CANTARE

Весна
непоправимо
коротка:
лететь и петь
отчаянная тяга,
и кажется,
легко понять
дворнягу,
которую
спустили
с поводка.

* * *

Мне сладок хлеб, вкусна вода
в присутствии твоём,
и, знаешь, даже не беда,
что мы не проживём
теперь и часа без тоски -
о том и речь веду...

Как были яблоки горьки
в пустующем саду!..

запись создана: 19.07.2010 в 17:32