[chukcha-chitatel]

что-то про семью не особенно получилось, зато родилась мысль. В рамках реализации мысли нашла и начисто переписала кусочек. Вопрос: кусок, выкрашенный оффтопом, выкинуть? мне думается, что он портит композицию. Я не кокетничаю, я просто хочу, чтобы было хорошо.

Есть люди, которых помнишь подсознательно и одновременно с тем – визуально. Они живут в тебе тайным ощущением, неистребимым и никак не проявляющимся, но если вдруг что-то напомнит (место, время, запах, слово), то всплывают со дна – минуя собственно память – и встают перед глазами законченным образом, ослепительной картинкой.
Чтобы вспомнить лицо, мне надо составлять его по частям. Я заучиваю лицо человека как другие люди – иностранный язык: ассоциативным способом (глаза как то, борода как это); я нарочно говорю себе: "Смотри, у него очки и усы! Запомни!" И все равно забываю. А Машу я помню комплексно, образом, целиком. Маша вся была – вызов. И смотрела - с вызовом, и улыбалась – с вызовом, и говорила, и шутила. Вызовом ощущался контраст низкого тембра голоса и общей хрупкой ломкости движений. Вызовом выглядели немодные, прямые широкие короткие брови. Маша была прекрасна той безусловной красотой, как, помните, в сказке «Морозко»: мачеха говорит падчерице: "... а на голову повяжи половую тряпку"; приезжают сваты и все равно ее сватают, а Марфушеньку – не сватают. Видно было, что - природное.
Познакомились мы давно и общались очень мало, может, несколько раз. После первого курса горстка журфаковцев ехала на Селигер жить в стационарном палаточном лагере. И меня за какие-то заслуги согласились взять с собой. Вот тут мы и познакомились. Мой приятель кричал мне в телефон: "Машка! Ну как же ты не знаешь Машку! Ну, ничего, узнаешь! Вы споетесь! Вы похожи! Тебе понравится!".
Мы не похожи. Но мне понравилось. По дороге туда, в поезде, все ехали вместе, одна я - через два вагона. Но я старалась подружиться и сидела со всеми. Для общего увеселения даже взялась гадать на картах, и вот гадала ей, все еще часть расклада помню, и помню, как она меня перебивала на каждом слове, все спрашивала и переспрашивала и - пытала. Было ощущение, что я чем-то виновата или от меня - зависит. В эту поездку начинался наш роман с моим первым мужем, начинался через пень, через колоду, рвано, неровно и очень неуверенно. Маша поводила тонкой кистью с сигаретой, щурила нестерпимо-синие глаза и медленно выговаривала: "между вами - ...искрит..." И искрение мне виделось - в цвет Машиных глаз - синим. Две недели отпуска было одиноко и неловко. Все играли в волейбол - я не играла. Все стояли, а некоторые даже и ходили, на серфах, а я - нет. И в футбол не играла. И в пинг-понг - тоже. Все арендовали место в палаточном лагере - у меня было все свое. Все танцевали хастл – я тогда еще не танцевала. Общительная Маша, разумеется, все умела, а чего не умела – сразу находились желающие ее поучить. Я сидела на сосновых иголках и шишках, откинувшись на ствол - и смотрела. Вот девочка с мячиком. Вот девочка с ракеткой. Вот девочка с мокрыми волосами, сердитая, замерзшая в воде, и серф не слушается. Вот девочка метрах в четырехстах от берега уронила парус – и не может поставить. С берега, конечно, девочку не видно, но я-то знаю, что она там. Вот девочка с гитарой, безуспешно пытающаяся вспомнить текст к «Она не вышла замуж за хромого еврея». Вот девочка с эмалированной кружкой, в кружке чай и лимон. Маша почти ничего не ела. Вообще женщины или совсем ничего не едят, или постоянно что-то жуют. Я отношусь ко вторым и вторые мне ближе. Но первые - загадочнее.
От Маши у меня остался краешек воспоминания, как мы вдвоем взахлеб говорим, разговариваем, и дистанция сокращается слишком быстро, и страшно за ней не уследить; две фотографии, обе групповые, одна мелкая, а вторая неудачная, и странная история. В детстве они жили на востоке, в какой-то восточной стране, в Индии (в Турции? в Корее? в Пакистане?). Маша было лет пять или шесть, она путано рассказывала, но вот они там жили, и было жарко, и солнечно, и ясно помнится только, что каждое утро по улице мимо окон катился калека: без ног и без рук, и вовсе от него была только голова и часть туловища, а перемещался он тем, что кувыркался.
На журфаковские коридоры меня заносило еще сто тысяч раз, Машу я встречала редко и радовалась ей так, что все взвивалось и взвихрялось внутри. А весной мы столкнулись с ней в палисадничке, вот где ворота, справа от Ломоносова, и был у нас показательный диалог без всякого "здрасьте", а сразу в лоб:
- Мы разводимся.
- Да ты что! да вы что? да он – что? - как-то слышно по мне было или видно, что это не я, а он.
Когда все доучились, Маша уехала в Сеул. В тот журфаковский выпуск многие разъехались по миру, но продолжали общаться, и дружить, и переписываться, а Машино имя выпало из всех разговоров и доносившихся до меня сплетен. Память Машу не держит, формального повода – нет, а вот там, под памятью, - образ жив. Так бывает, что человек вам нравится безотчетно и беспомощно. Беспомощно - потому что никуда это твое "нравится" не применимо. Нравится, как ходит, как дышит, как курит, как смотрит. И невозможно понять, то ли этого слишком мало для приятельства, то ли слишком много.