[chukcha-chitatel]

А.П.Цветков, по тексту в "Полутонах"
Жизнь в кавычках

Энди Уорхол, к добру ли, к худу ли – один из самых знаменитых художников XX столетия. Его путь к славе начался в 1962 году в лосанджелесской галерее, где он выставил 32 изображения банок сгущенного супа «Кэмпбелл». Затем последовали другие подобные серии, все эти «Мэрилин», «Элвисы», «Джеки» и «Мао» – есть даже Ленин, но эта серия состоит только из одного портрета. Все это – практически фотографии, раскрашенные произвольными простыми цветами, как те книжки, с которых все мы когда-то начинали восхождение к высотам культуры.
Что это – искусство или розыгрыш? Реакционер вроде меня скажет, что розыгрыш, и даже глупый, и такой ответ трудно опровергнуть, его легче обойти презрительным молчанием. Но тот, кто по наивности и не желая показаться отсталым, ответит «искусство», окажется в глазах искушенных ценителей еще большим простофилей, чем я, потому что элемент сомнения, неуверенности и подозрения прямо встроен в произведения Уорхола и должен быть непременно учтен. Правильный ответ: «Да, вроде бы искусство, но...». Зритель просто обязан подумать, не вешают ли ему лапшу на уши. Фактически, перед нами – одна из ранних и сравнительно безобидных моделей «лохотрона».
Если спуститься на несколько лестничных пролетов в другой культурный слой, можно поговорить об одном из любимых зрелищных видов спорта американцев, так называемом «реслинге». Борцы, настоящие горы мускулов и жира, носятся по рингу без всяких видимых правил, изрыгая леденящие кровь угрозы, бросаются друг на друга с разбега или даже с канатов ограждения, топчут противника и вяжут его в узлы без всякого уважения к анатомии. Нет никакого сомнения, что перед нами – цирк, чистый розыгрыш, потому что если бы участники были хоть наполовину серьезны, многих пришлось бы увозить в катафалках.
Тем не менее, соревнования в этом виде «спорта», под эгидой так называемой «Мировой федерации реслинга», проходят в битком набитых спортивных аренах, а в большинстве американских баров, когда нет футбольных или бейсбольных матчей, телевизор намертво настроен на реслинг. Вопрос: понимает ли публика, что ее водят за нос? Судя по всему, понимает настолько, что даже когда спортсменов уносят с ринга с настоящими травмами, это тоже воспринимается как часть спектакля. Нельзя придумать более резкого контраста Древнему Риму, где публика требовала такой бескомпромиссной честности, что, не говоря уже о боях гладиаторов, даже в театральных представлениях, когда, по ходу действия, герой погибал, его роль передавали осужденному на смерть преступнику, которого тут же и убивали, на глазах у всех. Именно это имел в виду Пастернак, когда писал о Риме, что он «не читки требует с актера, а полной гибели, всерьез».
Не подлежит сомнению, что мы имеем сегодня дело с совершенно особой эстетикой, я бы даже сказал с мировоззрением, где твердые значения и прямые ответы подменяются нарочитым сомнением, розыгрышем, в котором по обоюдному согласию участвуют обе стороны. Эта эстетика – суть того, что принято называть «постмодернизмом», причем второй пример убеждает, что это мировозрение – не достояние узких слоев элиты, оно стало поистине массовым.
Происхождение «постмодернизма» – предмет статьи Джексона Лирза «Рождение иронии», опубликованной в журнале New Republic. Статья представляет собой развернутую рецензию на книгу Джеймса Кука «Искусство обмана: игра в мошенничество в эпоху Барнема». Этой книги я не читал, да и не в ней дело – ее герой, знаменитый шоумен XIX столетия П. Т. Барнем, достаточно известен, в том числе и мне для целей нынешнего разговора. Предмет статьи Лирза, судя по всему, гораздо шире.
«Постмодернистская мысль, как для ее поклонников, так и для хулителей, лишена истории. Фрагментация истины, торжество видимости, текучесть личности, распад авторского повествования, триумф иронического отстранения – все эти тенденции, которые мы приблизительно именуем «постмодернизмом», представляют собой, согласно общему мнению, продукт технологии массовой информации и международного капитала, или же они родились в полном всеоружии в мозгах Фридерика Джеймисона и Жана-Франсуа Лиотара. Большинство попыток проследить происхождение постмодернистского мироощущения упираются в начало 60-х, когда реклама выбросила на массовый рынок иронию, и на целые области нашей культурной жизни снизошли кавычки. Постмодернизм, считаем мы, родился практически вчера.
Такое предположение облегчает жизнь всем заинтересованным сторонам. Оно укрепляет в умах поборников постмодернистской культуры убеждение, что они находятся на переднем крае перемен... Критиков оно утешает тем, что предмет их неприязни – лишь мимолетная мода, что надо лишь переждать какое-то время, и стандарт истины будет восстановлен на подобающем ему месте в качестве фундамента философских дебатов».
«Постмодернизм» значит «после модернизма», то есть после эпохи, простирающейся приблизительно от импрессионистов до Джойса и Пикассо. В действительности, как показывает автор статьи, типичные для «постмодернизма» расплывчатость значения и культ сомнения зародились гораздо раньше и развивались параллельно. У истоков этой эстетики стоит фигура американского культурного героя, шоумэна Финеаса Тэйлора Барнема (Phineas Taylor Barnum), именуемого попросту П. Т. Барнем.
Барнем известен сегодня прежде всего своим крылатым изречением: «Каждую минуту рождается лох» – видимо, именно так по-русски, потому что любые синонимы, будь-то «простофиля» или «фраер», прозвучат слишком жеманно. В действительности, однако, Барнем этих слов никогда не говорил, да и вообще они не в его стиле и представляют его в ложном свете. Эти слова принадлежат его конкуренту, которого Барнем обставил в забавном эпизоде с демонстрацией окаменевшего древнего гиганта – надеюсь, мне еще представится повод рассказать эту историю.
Свою карьеру Барнем, родившийся в 1810 году, начал в 12-летнем возрасте продажей лотерейных билетов. Когда ему было 25, он нанял некую Джойс Хет, пожилую негритянку, которую демонстрировал по городам и весям, в Нью-Йорке и Новой Англии, как древнюю няню Джорджа Вашингтона, 161 года. Недельная выручка от этого аттракциона достигала полутора тысяч долларов – очень внушительные по тем временам деньги. Через некоторое время, когда сценарий ему наскучил, Барнем стал распускать слухи, что Джойс – просто гуттаперчевая кукла, озвученная чревовещателем, а впоследствии даже подзадоривал газеты разоблачить мошенничество.
Другим экспонатом Барнема была забальзамированная русалка, которую он купил по случаю у какого-то матроса, – комбинация обезьяньего торса и рыбьего хвоста. Непонятно, что думала по этому поводу публика, но она исправно ходила поглазеть на это диво и платила деньги. Затем Барнем приобрел слона по кличке Джамбо, чье имя скоро стало в английском языке нарицательным. Когда был построен Бруклинский мост, Барнем с большой помпой и рекламой провел по нему Джамбо, якобы для испытания прочности конструкции.
Он также нанял карлика по имени Чарлз Стрэттон, который прославился под кличкой «генерал Мальчик-с пальчик». С этим «генералом» у него возникла крепкая дружба, а в 1844 году, когда слава Барнема уже была всемирной, оба они удостоились аудиенции у королевы Виктории.
И уж совсем удивительно встретить в этой галерее несуразностей настоящую оперную певицу, Дженни Линд, которую Барнем представлял американской публике как «шведского соловья». Она дала для него 95 концертов.
В конце концов жизнь привела П. Т. Барнема к неизбежному для такой карьеры зениту: он стал импрессарио первой в Америке постоянной цирковой труппы. Цирк Барнема и Бейли гастролирует по стране и по сей день.
Попытка определить профессию П. Т. Барнема неизбежно приводит к английскому слову trickster, которое столь же неизбежно приводит к русскому слову «жулик». Но такая характеристика несправедлива. Может быть, к Барнему лучше всего подойдет бендеровский ярлык «комбинатора» – это тем более оправданно, что у Остапа Бендера есть прямой литературный предок, неутомимый мошенник Энди Такер из рассказов О. Генри, который, в свою очереди, явно построен на реальном образе П. Т. Барнема. И Бендер, и Такер – несомненные жулики; Барнем, однако, жуликом не был. Его отношения с публикой были построены на негласном договоре: публика в значительней степени понимала, что перед ней валяют дурака, и соглашалась платить за это деньги, а хозяин шоу, со своей стороны, не слишком старался рассеять всеобщее сомнение и принимал за это плату. По словам самого Барнема, «публика, судя по всему, склонна веселиться, даже если она сознает, что ее обманывают».
По мнению Джексона Лирза, Барнем и его многочисленные имитаторы типичны для американской городской атмосферы в канун Гражданской войны. Впрямую заигрывая с мошенничеством, но никогда не переступая грани, Барнем был чем-то вроде популяризатора новой философии тотального скептицизма, ее низведения до уровня улицы. Именно в эту эпоху рушились устои традиционного общества с его готовностью принимать видимость за действительность. Именно тогда и там же родилась профессия фокусника – человека, в принципе не скрывающего, что все его магическое искусство сводится к ловкости рук. Фокусники, конечно же, существовали во все времена, но раньше наивный зритель был склонен видеть в их представлении прямое волшебство, и по сей день фокусники называются по-английски волшебниками, колдунами. Именно поэтому их искусство в старину не слишком поощрялось, а то и прямо преследовалось церковью и властями. Иллюзионист нового времени уже не скрывал, что все его волшебство заключено в проворстве, – точно так же, как на более высоком уровне ученому уже не нужна была личина астролога или алхимика.
П. Т. Барнем был прямым предшественником современного ремесла рекламы с его встроенной двусмысленностью и постоянным подмигиванием. Искушенный мастер рекламы понимает, что далеко не все потенциальные покупатели клюют на беззастенчивое восхваление продукта, и свои отношения с более разборчивой публикой выстраивает именно по модели Барнема, допуская и даже приветствуя сомнение, нейтрализуя его шуткой или трюком.
Эта атмосфера легкой взаимной насмешки, допустимая в балагане или у экрана телевизора, совершенно не совместима с серьезностью ученого трактата, и именно ученые, в том числе уже упомянутые Джеймисон и Лиотар, превратили ее за последние полвека в доктрину повсеместного и принципиального цинизма – то, что мы сегодня называем «постмодернизмом». В процессе такого превращения произошла подмена понятий, которую отмечает Джексон Лирз.
«Мы остаемся лицом к лицу с постмодернистской дилеммой. Метафизика неуверенности была спасительным разрывом с позитивистской ортодоксальностью, которая оказалась слишком хрупкой для удержания текучести реального опыта, в том числе и религиозного опыта. На заре этой культуры неуверенности эпистемологическое сомнение было способом углубления встречи с миром, а не бегством от этого мира. Но в конечном счете, в наше время, ситуация перевернулась: по мере того, как сомнение стало условием по умолчанию, реальность стала «реальностью». Метафизика неопределенности дала санкцию на прославление удобно бессмысленных символов, переливающихся в постмодернистской пустоте».
Иными словами, отрицание универсальности мнений и символов постепенно становится отрицанием самой реальности. Интересно, что при всей своей учености и нечитабельности столпы постмодернизма сохранили связь с балаганом и рекламой – они испытывают слабость к массовой культуре, которую, поскольку все, кроме собственного авторитета, в их мире относительно, сладострастно уравнивают в правах с Шекспиром и Моцартом.
Но реальность, по словам философа Уильяма Джеймса, имеет свойство «давать сдачи», а если и терпит поражения, то лишь временные. Один из самых поучительных эпизодов – это строительство так называемого «капитализма» в постперестроечной России; удобнее начать даже с забытых времен НЭПа, потому что есть уже готовый герой. Остап Бендер – это предтеча постмодернизма в стране лохов, где почти все поголовно, за исключением подпольного миллионера Корейки, упорно принимают видимость за действительность. При всей условности романов Ильфа и Петрова в них достоверно изображение пошатнувшегося, но еще вполне традиционного уклада, не готового противостоять постмодернистскому герою. Все здесь еще искренне во что-то верят: лишенцы – в старый режим, комсомольцы – в комсомол, члены профсоюза – в положенное им пиво. По логике повествования, не вмешайся цензура и суровая реальность, Бендер должен таки был построить свои Нью-Васюки и стать королем мировой шахматной империи, предвосхитив и посрамив реального Кирсана Илюмжинова.
Через 50 лет все, казалось бы, должно было перемениться, но переменилось гораздо меньше, чем ожидали многие. За исключением тонкого слоя затронутой цинизмом элиты большинство еще не утратило веры хотя бы во что-нибудь, и сомнение вовсе не было главным стержнем мировоззрения. Результатом стало столкновение современного мировоззрения с архаическим обществом – с одной стороны неминуемое разочарование, с другой – объяснимое желание половить рыбу в мутной воде. В конечном счете возобладало мнение, что все политики и предприниматели – жулики и воры, а для честных за этим карточным столом просто не нашлось места. Обсуждать это в тысячный раз и в двух словах бессмысленно, я лишь хочу отметить, что замешательство охватило и интеллектуальные этажи: только в такое время и в такой ситуации некто Анатолий Фоменко может выдавать себя за историка, а некто Андрей Паршев – за экономиста, под массовое одобрение читательской аудитории. Иногда мне кажется, что я различаю в их нелепых трудах подмигивание П. Т. Барнема, но это, скорее всего – иллюзия. В России лохотрон перестал быть шуткой и стал средством наживы – как материальной, так и духовной, в плане репутации.
Постмодернизм – это, конечно же, в каком-то смысле идеология капитализма, но поскольку капитализм, в отличие от несостоятельных утопий, является органическим этапом развития общества, его идеология вовсе не обязана стоять у него на службе – напротив, она прямо ему враждебна. Это отметил еще американский социолог Дэниэл Белл, по моим наблюдениям одним из первых применивший сам термин «постмодернизм» к нашей нынешней культурной ситуации. Однако в России, как ни парадоксально, именно эту агрессию цинизма сегодня принимают за истинное лицо капитализма.
Нынешняя российская ситуация конечно же печальна, а не смешна, и такой же она была во времена юмористов Ильфа и Петрова, хотя литературный жулик намного обаятельнее настоящих. И в том, и в другом случае смысл конфликта заключался в том, что играть по правилам постмодернизма умела лишь одна из сторон, а другая совершенно искренне пыталась понять, под которым из наперстков скрывается горошина – публика еще не научилась подозревать, что горошина всегда спрятана в кулаке.
Но столкновение иллюзии с реальностью может стать тотальным, и именно в этом заключается главная мысль статьи Джексона Лирза. Реальность дала сдачи 11 сентября. Постмодернистское сознание процветает лишь в атмосфере, где его условности понятны практически всем, как в Америке, – либо отдельными очагами, как в России, где одна из сторон не понимает правил и до поры верит, что с ней играют честно. Тоталитарное сознание исламского и любого другого фундаментализма не верит в мерцание значений и относительность истин, каждая истина для него абсолютна и не подлежит компромиссу. И если допустимо вновь прибегнуть к легкомысленной метафоре, в положении лоха здесь впервые оказываются и Остап Бендер, и сам П. Т. Барнем. Как раз эту ситуацию и разыграли авторы в финале «Золотого теленка», где герой упирается в несдвигаемую скалу советской власти.
Когда мы говорим, что 11 сентября мир резко и навсегда изменился, в нашем утверждении спрятана неявная условная конструкция, суждение по модели «если – то». Мир изменится в том случае, если общество, на которое совершено нападение, найдет в себе ресурсы, еще не разъеденные универсальным цинизмом, который ему прививали на протяжении полутора веков. Сделать это будет невообразимо трудно, потому что традиция и обычай подобны фарфоровой чашке, разбив которую, ее уже не соберешь из кусков и не склеишь как новую, а новую в домашних условиях изготовить трудно.
Первый ответ на атаку был практически рефлекторным: Америка вывесила флаги. Но это был и последний ответ, потому что другого в запасе пока нет. Постмодернизм – это изнанка плюрализма, а сражаться до последней капли крови за плюрализм, за право соседа иметь мнение не только отличное от моего, но и прямо ему противоположное, нелегко – мы этого еще практически никогда не пробовали. До сих пор мы всегда сражались за вечное и непоколебимое, подточенное сегодня и Джеймисоном с Лиотаром, и Барнемом с Бендером. Трудно похвалить постмодернизм, но если мир действительно изменился, и мы вновь обретем утраченные и обязательные для всех устои, террористы вправе праздновать победу. Мир должен остаться таким как есть, с обезьяньей русалкой в балагане и слоном на Бруклинском мосту. Миру важно остаться несерьезным. Каждый, кому вздумается убрать кавычки, пусть делает это для себя и по собственной воле.