[chukcha-chitatel]

я вам собиралась выложить все, написанное за время поста - и выкладываю куском.

+1 стишок, который вы уже читали, но он переписан категорически, т.ч. не грех еще раз прочитать



***

Далека Махачкала

И мала Малаховка.

Платье перепачкала

Шоколадной "Лакомкой".



Тянет лапы солнышко

Ближе к лавке парковой,

Желтые околышки

У травинок лаковых.



Мне мала Махачкала,

Далека Малаховка.

Я полночи плакала,

Ах, читала Плахова.



Лангольеры



Ты говоришь, что жизни – пятнадцать минут,

А после ее глотают какие-то монстры,

Ланго… гондольеры? – как-то же их зовут.

Ландо… лангобарды? – прости, я забыла просто.



Ты говоришь, распластана Астана -

Степной двухэтажный город чуть больше станции,

Я даже не знаю, где это место на

Карте Евразии – вынуждена соглашаться.



Память была надежнее наждака,

Шершавей и цепче, cherchez теперь по сусекам.

Мир собираю ниткой Париж-Дакар,

Прошлое – по свинцовым листам газетным.



***

А у тебя там жарко - тридцать два.

А я тут пересаживала юкки

Без всякой надобности, просто на досуге,

Чтоб чем-то наполнялась голова,

Чтоб можно было перепачкать руки

И песенке радийной подпевать.



Сегодня мне казалось – тридцать два

Не много, если жизнь случится длинной,

И правильная доля для Мальвины –

Вынашивать, варить и вышивать.

Когда вы вышибаете клин клином,

То клинописью кажутся слова.



А у тебя там ясно – тридцать два

Процента влажности, и не прогневан Индра.

Мне Имандры припомнилась палитра,

Я фотографий том перетрясла,

И день закончился, и беленькие титры

Ползут по черной плоскости стекла.



***

Беременные женщины не пишут:

Они совсем другим увлечены.

Им любопытно через тонус мышцы

Коленку отличить от головы.



Они стараются дышать как надо,

Не пить воды и острого не есть,

И выбирают фуги и токкаты,

Когда их срок перевалит за шесть.



Беременные женщины не пишут,

А я вот написала два стиха.

Второй банальный, первый – никудышный,

И жаль – никто не дал мне ластика.



***

Далеко-далеко, дальше дали Дели

Навсегда, навсегда, навсегда, на неделю

Изумруды искать, попугаев белых,

Стороной обходить крокодильи мели,

И священных коров безмятежно-смелых

Рисовать на стекле отсыревшим мелом,

Наблюдая, как дышит огромным телом

Океан по ночам. Что еще там делать?

Не ленись и пиши – привезешь в подарок! –

Изумрудов, слонов и монеток старых,

Мягкий кож, тощих кошек, пакетик карри

И роскошное - красное с желтым - сари.

Никуда не ходи – берегись проказы!

А когда тут у нас петухи три раза

Прокричат, там у вас Ратри шаль раскинет,

Не ленись и пиши на бумажных спинах,

Ведь не мне же одной далеко до Дели,

Навсегда, навсегда, навсегда, на неделю.



***

Знаешь, я так давно не писала. И даже писем,

Настоящих, больших - не писала сто лет, наверно.

Под моими стихами - из старых - бывают числа,

В смысле - даты, столь редкие! Чтобы не сглазить, первой



Я пишу - и стучу по некрашеной глади тумбы,

Так, что лампа дрожит, нет, не та, а с плененным джинном,

Нет, не с тем. Мы - с другой стороны, ты всегда так думал.

А с другой стороны, может, нет никакой паутины



Из песка, пескарей и осоки с соленым соком?

И рискованных снов, говоришь? Впрочем, мне показалось.

Ты просил карандаш – ну, бери: у меня их много.

Напиши мне еще. Знаешь, я так давно не писала…





Санаторно-курортное



Так стихают стихи, затухают,

Так стекают последние строчки.

Время тикает и – тікає,

Утекает песком-песочком



Сквозь стеклянную талию часа,

Время физиотерапии:

Мне назначено облучаться

Бесполезною лампой синей.



Лампа пылью горячей пахнет,

И моя лаборантка Валя

Пишет в карте коряво наспех

И еще раз часы мне ставит.



Валя зла: ее зять охаял

Незаслуженно и прилюдно,

И досада не затихает,

Проливается без прелюдий



На чернила, часы, растенья,

Пациентов, врачей и прачек.

Штиль на море – и мелкотемье,

И безрыбие, и безрачье,



И безбрачие. Лампа гаснет,

Я – незрячая – жду прозренья,

Я не зря согласилась на семь

Дополнительных дней леченья:



Время лечит – и утекает

Сквозь песок, а стихи без срока,

Как медузы на солнце, тают,

Истекают соленым соком.





Развод



Перебираю, крыжу,

Крыжовник тебе, мне – тархун,

Ржавые вилы и рыжую

Клеенчатую тахту.



Тебе – ондулин на крышу,

Продашь его. Мне – айву,

Вот те кочерги-кочерыжки

И пылесос «Тайфун».



Обоим – душевная грыжа,

Излечимся – на небесах.

«Крыжовник» - тебе, бери же!

Бери, мне – «Вишневый сад».



***

И в режиме пакетного ввода

Принимая чужие стихи,

Я работаю светодиодом

С безотказностью робкой снохи.



Гладким лаком паркетного меда,

Не царапая, не торопя,

Драгоценная стихопорода

Целиком наполняет меня.



Это гетероэпитаксия –

Я расту на кристальных стихах,

И становится столбиком синим

День, трещавший на стянутых швах.



***

Каждую фразу читаю два раза,

Вслух, про себя, с интонацией разной.



Каждое слово читаю – и снова

Слушаю на запятых-остановках..



Каждую букву читаю отдельно

Звук разлетается – трелью? шрапнелью?



Я заикаюсь твоими стихами

И, дочитавши, сижу –

задыхаюсь…



***

От Новослободской идем на запад,

Сперва переход, справа универсам,

Потом забор, за ним стройка, за год

Ни разу не дрогнувшая в лесах.



Забор много лет покрывают афиши

Вовы Кожекина – «Станции Мир» -

Это прекрасно, ведь Вову слышно

Становится снова, а он мне мил.



Вот перекресток, кривой и скользкий,

Всегда подо льдом, береги подол

Дольников долгих своих московских:

Рассыпятся – и не сгребешь потом.



Теперь нам придется идти по левой,

Иначе – студенты навстречу – сметут.

Вот в этом киоске всегда есть белый

Свежайший хлеб и пакетный суп.



Кучка людей, промороженных нАсквозь –

Третьей налоговой третий подъезд –

Мужчины на спинах таскают кассы,

А очередь десять часов не ест.



Пойдем, нам осталось всего полсквера,

Нас выдует ветер в Пекин, к Тверской,

Мой свекор сказал, там кормили скверно,

Не знаю, не пробовала. Пустой



Слепой спелый шар фонаря у бара,

Троллейбус уж кажет рога свои…

Чаянов, Чаянов, каким макаром

Ты славен и в наши смешные дни?



Ханженков холодный не рад нам вовсе,

Но бог с ним, и голос уже звучит:

Могучею мукой читает Волосик,

Ее Волосик, Щенит-Волосит:



Взяла,

отобрала сердце

и просто

пошла играть -

как девочка мячиком.



Купи мне фордик. Купи мне бьюик.

Духов и чулок (попроси Элиз!),

Сорочек Осе. Целуем! Любим!

И не женись,

Не женись,

Не женись!



***

Так бурлит Ваше имя – угрюмою Мстой,

И бураном над белым Уралом.

Так урчит Ваше имя – утробой пустой

По утрам перед кофе.



Мне мало

Утрамбованный звук, как архив, как рюкзак,

Распаковывать, в нем узнавая

Юрты, Юрмалу, старенькую «Юрюзань»,

«Юрких бесов-фонарщиков» стаю,

И de jure весну, и дюралевый ют.



Над Москвой долгорукой темнеет,

И уверенным знаком – большой W –

Проявляется Кассиопея.



Локоть



В те выходные ударила локоть…

Пила не много, но помню – плохо:

Про локоть – не помню, а очень больно.

Помню, была недовольна ролью,

Мне отведенной тобой, дружочек.



Все многоточья лишились точек,

Все предложения теперь – закончены,

Все предложила весьма доходчиво,

И все ответы твои заслушала.



Помню рекламу еще наружную –

Самую пошлую строчку из Пушкина –

Площадь ночную Таганскую душную,

Где я стою, Землей примагничена…

Но вроде не падала. Вот и отлично.



***

«Ты невесома на этих весах,

Как ни крути…»

Систола жирную ставит в сердцах

Кляксу над «i».



«Смысл моей жизни красив, как курсив,

Носит очки…»

Как изловчилась сил наскрести?

Вдохнула. Почти.



«Надо заранее печься о том,

Чтоб не врасти!»

Неврастения свивает жгутом

Внутренности.



«Брак – это ценность. Я – не браконьер.

И не рыбак…»

Жаль, нерадив у нейронов курьер:

Раненый краб.



«Даже прощаясь, нельзя целовать.

Все. Побегу».

Господи, как же болит голова!

И слезы текут.



***

Но тоска во мне – слишком вечная,

Чтоб была ты мне – первой встречною.

М.И.Цветаева



Ограничиваю себя в тебе,

До куличиков еще семь недель,

Избегаю стола скоромного,

Слова, взгляда и сна нескромного,

И пылятся пастилки мятные,

И крутится пластинка мятая,

И грузинский голос поет с нее,

Тоже молится на посту своем:



Каину дай Авеля

И не забудь про меня.

Я поглощаю щавель,

С лета запасливая.



Ограничиваю тебя в себе:

У приличия рамки тесные.

Всяк на зуб этот пост попробовал,

Но моя епитимья – бромова.

Скоро будет неделя пятая,

И растяпа-весна с весенятами,

Я готовлю лишь то, что дольками,

И пишу теперь только дольники.



Глупо гулит кулик:

«Куличом себя разговляй».

Гулять не пойду: улик

Без гуляний – хоть отбавляй.



***

Я карликов боюсь и горбунов,

И бледных, доверху налитых лимфой,

Сухих старух, бормочущих молитвы,

Ни слов не помнящих, ни Часослов,



Цыган и даже мелких цыганят –

Их взгляда гипнотически-стального.

Нашаривает иногда меня

Всевидящая палочка слепого,



А я потом дрожу минуты две

От ужаса. Калеки на колесах

О милостыне персонально просят

Меня – и проезжают по ноге.



Я вижу, хоть стараюсь не смотреть,

Глухонемых, базедовых, дебелых,

Присутствующих на земле на треть,

Но все же едущих – всегда не зря, по делу.



В кунсткамерах московского метро

Я устаю от роли экспоната

И выхожу наружу где не надо,

Любуюсь на гуляющих ворон,



На бронзу памятников, думая: «Как жаль,

Что вас, пятнистых, никогда не чистят,

Что окись гасит солнечный пожар,

И осень наступает мимо чисел».



А смерти я нисколько не боюсь:

Я знаю, что как только похоронят,

Моя отчизна мне воздвигнет бюст

В подземном мире.

На пустом перроне.