[chukcha-chitatel]

Мне казалось, что Львов утрачен навечно. Мой потерянный рай, в 1992 году поменяный на однокомнатную квартиру в подмосковном Голицыне. Солнце моего детства, последний раз видевшееся мне мутным и холодным в 1997-м. Но через двадцать лет оказалось, что он рядом.
Больше всех вернуться и посмотреть на все своими глазами меня уговаривал мой терапевт. Что лучше поехать одной и лучше - надолго, и лучше - с возможностью вернуться в Москву в любую минуту. Что лучше - ходить столько, сколько смогу, и плакать, сколько захочу.
Москва провожала меня настороженно, не отговаривала, но говорила: береги себя. Я летела, переполненная страхом, не спавшая несколько ночей перед полетом. Мне предстояло увидеть собственную память собственными глазами.
Я летела через Минск. "Белавиа" покормила меня завтраком, познакомила со стюардессой лет 60-ти и благополучно приземлила в MSQ. Я узнала кафе, где год назад Р.С. с нажимом говорил: "Кофе. Штрудель. Лен. Поешь. У окошка," - и на всякий случай еще раз поела. У окошка.
Местная таможня рассматривала бумажки в лупу, запускала руки в волосы, заставляла сказать знак гороскопа и год выдачи паспорта. С этими задачами я не справилась.
Немолчный список в голове "паспорт.деньги.успокойся.деньги.карточка.прекрати.зарядка.телефон.паспорт.такси.деньги.успокойся" чуть-чуть поутих и сменился стихом Экелёфа: "Бабочки на пути. И улитка на пути".
"Белавиа" рейсом MSQ-LWO выдала мне конфетку. Мамин голос в голове сказал: не ешь, она на посадке пригодится больше. На посадке остро вспомнила, как в Ту и Яках было нечеловечески больно. И сладко.
И меня еще раз накормили завтраком. Четвертый раз за день.
На земле мы вышли в новый аэропорт, правда, я не узнала бы старого. Я села на кресло в зале прилета, отвернулась от города, и расплакалась. Я вернулся в мой город, знакомый до слез, желез и бог знает чего еще. Боль моя, любовь моя, жизнь моя, вот я. Только часа через полтора я, наконец, вызвала такси и поехала.
Из гостиничного окна было видно Эльжбету. Я любила ее в детстве и любила гулять под ней. А бабушка не любила. И под ней гуляла со мной редко.
Рискнула и вышла на поиски еды, когда уже стемнело. Сознательно поселилась через пару домов от места, где мы жили. Пыталась открыть парадную дверь, но там замок с кнопками. Пошла в обход через двор, в котором я играла. Там построена стена в грузинском стиле. И кафе. По расположению окон кафе большое. Я не смогла в него войти. Потому что оно чуть ли не в нашей квартире. Хотела понять по окнам, какие из них мои, вспомнить. Либо в них теперь автозапчасти. Либо вот они, два окна. В них стоял юноша совсем безумного вида. Я прошла мимо раза три. Потом встала и стала смотреть на него. Может, это не наше окно. Тогда соседские. Там жила дворничиха, но она еще при мне умерла. Долго смотреть было страшно, я попятилась и наступила на большую собаку. Она завизжала, я тоже, мы обе метнулись, собака удачно, а я налетела на местного уличного жителя. У меня были сигареты, а у него зажигалка, так что мы договорились.
Когда брат говорил, что там кафе, я думала, у нас что-то со связью. Помехи на линии, не может быть. Но там, похоже, правда кафе. Полстены перенесено и построена новая. В грузинском стиле. Я хочу знать, где фосфорическая статуэтка: олень стоит, косуля лежит. И где фарфоровый мальчик с бабочкой, присевший на одно колено. Где высокое узкое зеркало из простенка между окнами. Где табуретка, на которую бабушка лазила на улице, чтобы вымыть окна с наружной стороны.
На следующий день я была чуть-чуть бодрее.
Бабушка запрещала мне ходить на чердак, говорила, не ходи, Леночка, там очень страшно. Я однажды ходила. Там очень страшно. И теперь ходила. Там очень страшно. Вышел мужик, страшный, ласково сказал, пани, никого немаэ там... Плакала, пока не заболела трахея, пищевод, грудина, что это внутри у меня такое болит, и пока не кончились салфетки. День был очень солнечный, нифига не видно, все блестело до слез. Не могла отойти, час толкалась вокруг трех домов. Минуты три тыкала в кодовый замок. Не открыла. Боялась долго стоять, на границе обещала быть паинькой. Зашла в Эльжбету. Бабушка не пускала меня в нее, ни разу не пустила. Ни разу. За 10 лет.
Дошла до политеха. Помахала ему от Леши, от папы, от всех, кого вспомнила. Намерена была поесть у Юры.
Узнала этот кофе на песке, в котором полкружки гущи. Можно с сахаром. Его тогда погреют в пустой горячей джезве отдельно. Можно без.
Поняла, что ничего не помню глазами, руками, ногами, ушами, помню только на вкус - ревень и клубнику. Малину и смородину. И запах этот, которым все австрийские дома пахнут. Побелка, дерево, коричневая краска, газовый камин. Побелка, да? Сырая побелка даже. И газ. А еще во Львове больше не пахнет смесью железнодорожного вокзала и шоколада. Или ветер не тот. Раньше всегда пахло - дегтем, солидолом, углем, чем там пахнет на вокзалах, - и "Свиточем".
Было 14 февраля. Были свадьбы. По городу ходили мужчины с букетами, прямо с охапками, ангелы с крыльями, женщины с надувными сердцами, во все кафе столики у окна кончились. Я пыталась попасть в оперу, но там странный репертуар, не пошла.
У нас не было принято гулять и глазеть по сторонам. Мы ездили за малиной, и на озеро, и в музей деревянного зодчества. И на рынок. Мы ходили друг к другу в гости, ставили длинные столы и бесконечно трималхионово ели. Мы ели даже в "Пiд Левомъ". Иногда, когда мы ехали через весь город в гости, я смотрела в окно москвича и спрашивала: что там? Ответ был простой и скупой: цэрква.
Мы никогда не парковались. Никогда не выходили. Мой вопрос был больше, чем цэрква. Он значил: что это? Как это вообще возможно? Как такое может быть, неужели, кто, когда, чего для?! Адекватных ответов на него есть два: это Средневековье, дорогая. И: это барокко, милая. Но их мне не было.
В моей семье оставался некоторый шухер чужака, иммигранта, оккупанта. Они не были и не чувствовали себя своими. Разве только левандовские, но там ассимилирующий брак.
На третий день было тепло, мокро, солнечно и скользко. Пепел клааса стучал в мое сердце, я пошла собирать свою жизнь дальше. Брусчатка скользкая, трамвайные пути скользкие, наледи скользкие, раскатанные уплотнения снега - скользкие.
Я была у дома, где папа жил маленьким мальчиком, дом поделили на 4 семьи, по комнате на каждую, 12м2, Озерная, 18. Папа, дедушка, бабушка, и еще пол-Читы туда приезжало, называлось "дедова родня". Потом была на самом этом озере. Потом ходила вокруг школы, где папа учился до 8 класса, слушала детские голоса, смех и пение, и звонкую учительницу, говорившую: добре, добре.
Потом я дошла до Широкой и внезапно узнала дом, перестроенный, совсем другой, Широкая, вовсе не 20, но понятно, что вон те туалеты на улице, и вот тут дед Тихон кролей разводил. Из дома вышла женщина и крикнула: что вы тут снимаете?! И малыш спрятался за ее ногами. И я крикнула через забор: я Лена.
Потом я держала бабу Аню за руку и плакала, а вокруг метались браты и их жены, и их дети, и тетя Стефа. Долго, часа три. Вася кричал в телефон: "ну! Ну! ГОСТИНИЦУ, Ну! НУ! Так это ж ЛЕНА! - и потом мне: Юра казав, ты смешная. ГОСТИНИЦУ. Во Львове! Кому сказать, засмеют".
Огромный дом, теплый пол, сплошные окна, светлые стены, стол под окном. Там прекрасно.
Потом я сбежала, отговорившись работой, и это отчасти было правдой, но если бы работы не было, то что бы я сказала? Что они не умещаются в моей больной голове, что я очень их люблю, но совершенно не знаю? Что мне страшно, когда меня любят так сразу огромно и хором? Что мне непривычно, что я не понимаю, как ответить, что я - что?
- Чертова бурятка! - смеялся старший брат, высадив меня у гостинички.
Что мне сказать им? Что я нормальная, хотя с виду и крепко странная?
Они оба католики. Они женились на одноклассницах. Венчались в св. Юра. Живут с ними по 20 лет. У них все отлично. Что мне сказать им обо мне?
Вася хотел знать, кем я работаю. Узнал, сказал, ну, наверно, и это тоже нужно.
Я не уверена, что это нужно, серьезно. Нужно - это воду носить и хлеб месить. Траву кроликам косить. Ставить дома, штукатурить и красить их. Растить детей и вообще. В крайнем случае, исповедовать и причащать.
Я не смогла даже понять, поняла баба Аня, кто я такая, или нет. Но я смогла понять, что она мне, кем бы я ни была, рада.
Я говорила: Вася, ты католик. Господи, мой брат католик! Вася хохотал и говорил: Лена, Бог един!
Баба Аня говорила: спасибо вам, что вы ко мне пришли. И что приехали. Я таких врачей, сколько живу, не видала. Вы с моей душой разговариваете? Я ведь вас вообще не слышу. Совсем. А понимаю. Вы как родная.
Потом вдруг с вызовом: я, между прочим, русская. Да, сибирячка. Я из Омска. Просто я служила. В секретном отделе. И с тех пор не очень-то разговариваю. Стараюсь не разговаривать. Спасибо, что зашли. Вы не спешите? Вам, похоже, самой скучно и хочется поговорить. Но я не очень-то разговариваю. Скажите им, что я не больная. А только очень старая. Чтобы они не переживали.
Тогда Иванка крикнула из кухни: даже не думай! Нам обещали подарить телевизор, когда ты доживешь до 100 лет!
А баба Аня говорила: жить хорошо, но скучно. Очень скучно. Лежу и лежу. Скучно. Поговорить не могу. Это ведь руки какие, я сколько вязала, сколько готовила, сколько работала! А сейчас что? Скучно. Вам, я вижу, тоже.
Тогда я спросила: Стефа, про какой секретный отдел она говорит? А Стефа сказала: не знаю, но точно не здесь. Может быть, в Чите. Это там, там, не здесь.
А баба Аня сказала: спасибо, что зашли. И что приехали. Долгих вам лет. Я вас более не буду задерживать. Идите.
И я пошла.
В тот день тоже был праздник. Сретенье. Везде продавали огромные свечи по 20 гривен и никто не работал. У меня были прекрасные шансы послушать хор в армянской, но вместо этого случилось сретение дома. В том числе и поэтому они так на меня смотрели: пришла незванно, всех переполошила, сказала, что работы много и ушла. Нехорошо.
Но что сделать. Другой Лены у меня нет. Но есть кусочек дневника про этот день: "Мои братья не курят. Мои братья не пьют. Мои братья не изменяют женам. Мои братья работают. Мои братья говорят в унисон и канон, двуголосно и контрапунктно: Лена. Яка ты смешна!
Стефа спрашивает, почему Сережа не купил мне двухкомнатную квартиру. Я говорю, я не просила. Она говорит, мог бы и догадаться. Я говорю, мы не слишком общаемся. Она говорит, ой, у него такой сложный характер. Говорит, приезжай живи в моей? Або вон в Васиной? Або у Васиной тещи? Приезжай, говорит, жить есть где. Вася, говорит, зажиточный. Або попроси? Это ж первый ребенок, любовь какая была, Лена, это ж страшно!
Я брови поднимаю. Стефа говорит: шо? Любовь? Лена. Или ты - не знала?! Лена! - и плачет.
Вася говорит: кем работает твой муж?
Я говорю, мы расстались.
Вася говорит: это - плохо. И молчит. Потом говорит: ну? Так кем он работает? Ну что же. Наверно, и это надо.
Я шлю папе фотографии поминутно. Папа краток: пожалуйста, береги себя".
На четвертый день с утра я нашла вход в свой двор. Сфотографировала бабушкины двери. Из кафе вышла тетенька, сказала, ну будет уже вокруг ходить и снимать. Идемте. Я вам кофе сварю. Идемте.
Ее кафе не в моей квартире. Рядом. В моей - магазин секондхенд.
Скатилась по Городоцькой минут за 10, на радостях. Пробежала по Рынку, не нашла "Пiд Левом", теперь никто не узнает, где родители праздновали свадьбу, где выносили горящий торт-мороженное, потрясший всех брянских.
В армянской пели, побыла. Потом пила какао у окошка. Потом полезла к Замку. Под бабушкин голос в голове: "Там ничего нет. Лена, ну абсолютно ничего".
Лезла - все проклинала. На кой ляд. Совершенно вымочила ноги. Там было столько солнца. Панораму толком снять невозможно: сосны и солнце. Так же бестолково я снимала ранним утром от СакреКер - не город, а золотой туман над ним. Уперевшись в перила, курила на солнышке свою заслуженную сигарету и щурилась.
Потом пошла было, но местный художник стал дарить мне мой портрет: це подарунок. Не похожа совсем. Теперь у меня есть портрет углем. Я спросила, как его зовут, давно ли он рисует и все такое, он отвечал на глубоком русском, но коротко. Жаль, я бы поболтала. Потом пришли две монахини. Сказали, хороший портрет! Хорошенькие такие, юные. Тут и смысл подъема стал очевиден.
Спускалась по Княжьей. Понятно, что я хочу жить на Княжьей - и нигде больше.
Нашла стоячее кафе на Лычаковской - как тогда. Но сил не было стоять. Ела наикислейший борщ рядом в вареничной. Вареники вкусные. Борщ нет. Потом официантка принесла мне половинку мандарина. Сказала, я своими руками не трогала, не чистила, съешьте. А то, сказала, у меня больше нет никого. Я съела. Это было - просто любовь? Или Сретение? Или правда больше нет никого? Что это?
В Кармелиток закрыто, не была. Сбегала к роддому. Там мама сдавала перед родами кровь из вены. Медсестра давала ей грушу, говорила: тремай. Меланхоличная мама смотрела в окно, думала, и в самом деле - трамвай. От Лычаковских ворот меня вез таксист лет 14-ти.
Младшая невестка называет мужа "кiтик". Старшая невестка обещала найти фосфорного оленя. Младший брат помнит бабушкину пудреницу, только помнит, как груду камней. Я говорю, нет, это пудреница, только она мраморная. Он говорит, фотку мне пришли! Старший брат разливает вино в водочные стопки. У нас так делали. Точно. У нас всегда именно так делали.
На пятый день я открыла окно в гостинице. Пахло железной дорогой. А еще на углу Леси Украинки и Театральной пахнет углем. Может, там шашлычная, или топят углем, но три раза ходила - три раза пахло.
Первая старушка жила на улице Короткой. Другая старушка жила на улице Широкой. А третья старушка жила на улице Медовые Пещеры. Мое детство прошло в сказке. В среднеевропейской средневековой сказке.
Еще на улице вспомнила, как мы идем с мамой за руку, а слева забор. Красивый, черный, кованый, с остроконечными навершиями. Мне 4. Я говорю, мама, как красиво!!! Мама понимает меня и соглашается. А потом говорит, что видела белку на этих пиках. Видимо, она прыгнула - и не рассчитала, соскользнула и проткнулась.
Мне было так худо от этого. Так тошно.
Брат говорит: сколько ты зарабатываешь? Не хватает, хватает или остается?
Я говорю: хватает. Я могла бы жить так, чтобы оставалось. Но ребенок все время что-то хочет. И я стараюсь сразу же это давать. Но, бывает, откладываю на потом. Не отказываю, но говорю, что потом, на следующие деньги.
Брат говорит: Лена, так это - не хватает.

Я прошу простить мою рассеянность и ошалелость. Говорю, сам пойми, я столько лет не была. Он говорит, ничо, дядя Володя 25 лет не был, он в Нижнем жил, а как Крым отобрали - он вернулся. Так ему плохо стало, сердце схватило, он тут у нас в больнице лежал. Скорая увезла. Так что мы понимаем. Перенервував, говорит, швыдку викликали.
Не знаю, говорит, чего он не ездил. Сестры ездили. Я говорю, какие сестры? Он говорит, Лена, ты, можа, не знала, но нас всего 11 человек. Кроме тебя, у нас еще 8 братьев и сестер. Мы со всеми общаемся.
Когда С. спросил, собирать ли людей, я едва вернулась с Левандовки, вся голова была набита голосами, и я уклончиво отреагировала. Но потом поела, посидела, попила чаю, поработала, и Л. написал, что М. хорошая и они давно дружат, и бабушкин голос в голове грозно сказал: Що ти як вуйка! - и я подумала, и в самом деле, что это я. И сказала, что да, я хочу познакомиться с людьми.
Шестой день начался тем, что на Городоцькой, прямо напротив Эльжбеты, продавали молоко в полуторалитровых бутылках. А я не купила: я шла встречаться с людьми и подумала, что прийти с полуторами литрами молока неприлично. День закончился тем, что мы провожали меня к гостиничке в темноте и почти вплавь, фотографировали ровным счетом все на свете, и Сережа рассказывал сказки (буквально сказки, бурятские, немецкие и т.д.). Между началом и концом я примеряла колечко с портретом Иосифа Второго, приезжала Оксана, мы ходили, ходили, ходили, я вылетала в трубу, кидала монетку, загадывала желание, смотрела, как молочная струя брызжет из правой груди Богородицы и летит дугой через трехметровую фреску, спускалась в штольню, грызла кофейные зернышки, ела, ела, ела, плакала над стихом Дмитровского, напечатанным на меню в Вiрменке, насторожила этим Марину, стояла на одной ноге с закрытыми глазами и считала вслух, оправдывалась (это было не обязательно, но я же правду пишу), сильно разводила вино водой, смеялась. Нашла "Пiд Левом", с ним все хорошо. Потом грустила, что завтра я всех этих людей не увижу.
На седьмой день моя семья еще раз попыталась долюбить меня. И я не сбежала. Смогла ходить со старшим братом за руку по городу. Слушать редкое: идем, обережно, идем, надень шапку, идем, зачипнися, идем. И еще: чекайчекайчекай, - возле каждой кассы. Видеть, как он ровно, без эмоций снимает с полок зайцев и котов в музее шоколада. Потом так же - магниты на вернисаже. Слушать долгий стройный рассказ на ратуше, про это, про то, вон про то. Ложился туман. Стелился туман. Мы зашли в Петра и Павла. Там поминали небесную сотню и собирали пожертвования на армию. Стояли букеты из желтых и голубых хризантем. Туман становился совсем плотным.
Я могла стоять на коленях у Метрополичьей могилы в св.Юра, когда брат стоит. Вставать, опершись на его руку, когда брат встает. Была такая маленькая. Трудно объяснить. Я не помню, была ли я такой маленькой хоть когда-нибудь. И радостной. Я подумала, что лучшее, что я могу сделать - это сказать ему об этом.
Мы съездили на Майоровку - у меня еще есть адреса, по которым звучат мертвецов голоса.
Потом ехали домой, Вася заметил, что я тайно плачу, сказал, что ты плачешь, я ведь еще жив.
Дома мы смотрели фотографии. Вася находил меня новорожденной и нежно говорил: а ну, кто это у нас? Ну-ка угадай? Я находила своих старух двадцатилетними и жадно сканировала.
Мои невестки потрясающе готовят. И дают с собой в фольге.
К ночи снова слушала сказки. Украинские сказки. Мне читал мальчик 2,7 лет.
На седьмой день я научилась быть любимой.
Я стала говорить:
- Что ты с малым не приехала?
- Хотела посмотреть, убедиться, как что, познакомиться.
- Лена, с кем познакомиться?! Мы знакомы!

- Так хорошо вчера было. Вы болтали тихонько про стабилизаторы и трансформаторы какие-то, я объелась, Iванка с малышом мне сказку читали, я почти спала. Так спокойно было. Как дома.
- Лена. Ты и есть дома!

Я говорю, я не все деньги пропила, ладно я вам оставлю, купите что детям от тетки, которая приехала с пустыми руками. Брат правой шершавой ладонью закрывает мне рот. Говорит, ты вернешься. Все. Ты вернешься.

Я улетала. Вася приехал и сразу выдал мне конфет. Юра вышел и вручил мне конфет от тети Стефы. Iванка вышла и мигом сунула мне конфету в рот. Было сладко. Почти не больно. Чуть загрустила в самолете, но пришла стюардесса с подносом конфет.
Оказалось, что стожары это стога. А дома те конфеты всегда звали стрелой.
Я не покаталась на коньках у ратуши. Не съездила на кладбище. Не проверила, есть ли в парке пруд или он мне только приснился. Не купила колечко с Иосифом Святым. Я не знаю, вернусь я или нет.
Пока что мне удается отвечать в фейсбуке и не удается снять трубку в скайпе. Пока что мне все время хочется извиниться, что я так медленно привыкаю. И Львов исправно отвечает: "Ты хорошая. Будем долго".


***
Кофе растет во Львове
Пальмы растут во Львове
Виноградники растут во Львове
Черешни растут во Львове
Омела растет во Львове
Канабис растет во Львове
Это было модно, говорит Марина
Уууууу говорит Леша
На улице Свободы есть детский обувной Топ Топ
У кривой липы дождь становится снегом
И тогда ты сошел с ума?
И тогда - и тогда.

***
Говорит.
И показывает.
Говорит, мне было лет семь,
было 23 февраля, я решил сделать папе подарок.
Слепить солдатика.
Слепил, и ну стыдно дарить, срам один -
смял обратно.
Говорит, я, может, раз в год доезжаю до Львова.
Я люблю по нему
молча медленно ходить,
сама с собой.
И действительно ходит,
молча и медленно,
но со мной.
Говорю, мне было 16, я увидела тут в опере впервые контемпорари данс, оба отделения плакала. Потом искала солистку, так и не нашла.
Говорит, она моя кума. Я передам.
Говорит, в школе мы мазали батареи звездочкой - слезы из глаз и никаких контрольных.
Говорит, а еще, я когда одна и время есть, я люблю походить у Федорова и все порассматривать.
Говорит, я приходил, сидел и читал. Потом приходили люди, снимали меня, со свечами, с черепом, ну детский сад.
Говорит, я приехала - так, Лена, я люблю тебя.
Говорит, я знаю: она моя невестка.
Говорит, буки и дубы говорят хором. Можно выделить чей-то голос, но незачем.
Говорят хором.
Можно выделить.
Но зачем.

***
При любых обстоятельствах сразу пиши во Львов
Я хорошая все дураки дураки скажи
И оттуда волна прикатится теплых слов
Ты хорошая все каэспешники и ханжи

Все обижены, ранены, уязвлены, забудь,
Это сложные люди, оставь, приезжай гулять,
Там весна там цветет там поет там копытец дробь
Это бой самолюбий нашла о чем горевать
Набери полны щеки и через сито сплюнь
К нам приедет Никита и детский смех привезет
Мы дадим тебе конфет, чаю с сухарями
Мы не спросим, кто ел из нашей чашки
Будем долго закинем за плечи и пойдем
За высокие горы в торбине вязаной унесем

***
наконец Катя спрашивает:
ты пойдешь со мной в кино?
я говорю: да, пойду!
а потом говорю: да ты что, оно страшное!
и Ян пишет: как ты там?
я вернулся и у меня весна
и Лена просит указать страницу к цитате
и Алеша
присылает подстрочник
и Сережа тихонько:
я полностью доверяю и нисколько не тороплю, но
и Оля утешает, мол, все хорошо
из дома сегодня не выходила вовсе
и Дима тревожится
повторить ли письмо
из Харькова
из Киева
я говорю: повтори,
я бесстрашная
и распавшаяся было жизнь
налаживается