едва начался сентябрь, или кончался, или октябрь. Коллинз не любил меня, не хотел любить. Я унывала, но виду не подавала. Бросала курить. Уехала на дачу и там сидела чего-то в печали, забыла уже, а, нет, помню. Нет, не помню. Помню вот так: журфак собрался поехать в музей Окуджавы в Переделкино, просто прогуляться. И Кирпич звонил мне и говорил: - Леночек? ты приедешь? - а я отвечала, что не знаю, потому что была на даче и забыла там вылить помойное ведро, и мама теперь убивает меня и посылает туда обратно ехать, чтобы его вылить, потому что оно де стухнет. Было так страшно холодно, градусов 10. Был 1998 год, мне было 18 лет. Кирпич сказал: не понял я, Ленок, 100 км ехать, чтобы ведро помойное вылить? Я сказала да, ага. Да нормально все, мам, не оправдывайся. Мы встречались в субботу в 12-00 на Киевском вокзале. А ехать я собиралась в пятницу после работы. И Кирпич сказала: Леночек, давай я поеду с тобой туда - а утром вернемся и поедем в Переделкино со всеми? Пятница. Провести рабочий день, сесть в электричку, доехать 100 км, вылить помойное ведро, переночевать на ледяной нетопящейся даче, снова вылить ведро, пойти на электричку, еще 100 км до Казанского, потом метро, потом еще 50 до Переделкино, пешком, 50 обратно, метро, домой. Я сказала да, окей. И он сказал да, окей. Я сказала да, потому что мне было как-то неудобно, что он готов на подвиг, а я нет.
Мама дала мне с собой холодную жареную рыбу. Немного. Она помялась за день. Мы ее открыли, смотрели на нее, костлявая, холодная, страшная, Кирпич сказал: я знаю, это стерлЯдь. Да, Ленок. Это стерлЯдь. Еще у нас был белый портвейн, который я погрела на плите, а Кирпич боялся его пить, потому что белый. Горячий и белый. И пил холодным. А я пила вот горячим, потому что так теплее. Потом мы затопили буржуйку, я надела Тасину старую дубленку без рукавов и прислонилась прямо к самой печке - стало тепло, потом еще теплее, потом совсем тепло, так тепло, наконец-то, так прекрасно, Кирпич болтал, я грелась и смеялась. Потом Кирпич сказал, мол, спать пора. И стал раздеваться. И стоит такой в белой футболке посреди комнаты, босиком, а холод собачий, мне страшно даже от печки отклеиться, и я так и сижу к ней прижавшись и время от времени мне стыдно, что я все тепло забираю себе и не выпускаю в комнату, и ему холодно, наверное. А тут вдруг стоит в футболке и делает вид, что зубы на зубы - попадают. Как я заставила себя лечь в ледяную постель - я не помню. Но уснули, утром проснулись, попили чаю и поехали. Ведро помойное вылили. А Тасину безрукавку дубленую я, конечно, припалила об печку. На ней остался ожог. Мама убивала меня потом. Странно, мам, а вот за это обидно.
Приехали на Киевскую вовремя, хорошие такие, вдвоем. Соловей сказал: Ты прям... Выглядишь.
Соловей вот тоже не хотел меня любить, но я не унывала, и виду не подавала.
Надо было расписаться в книге посещений и благодарностей, и все писали - "Кирпич". "Коллинз". Соловей написал "Соловей" и бормотал, мол, это моя фамилия, а ведь подумают, что я с вами.
Через 20 дней Коллинз позвал меня на свиданье.
Через год мы поженились.
Кирпич меня любил. Хорошо ко мне относился, дружил со мной, любил меня, и вообще как-то по-человечески. Через 5 лет он умер, случайно, под электричкой, на той же ветке.
24 сентября у Сережи день рождения, ему было бы 35 лет, и этот пост я не делала ежегодным, но время от времени я что-то писала. Пишу сейчас, пусть не 24, а раньше, но Банька показала фотографий как раз этого дня - и я так ясно вспомнила.
И еще поняла сейчас, что я забыла Сережину фамилию. Дронов? Точно Дронов? Я не помню.
Сергей Александрович Дронов. Помню. Но не поручусь.


04101998, считает фотоаппарат