Булат Аюшеев собрал книжку. Книжки у Булата не было очень давно или даже никогда. Булат хороший, тихий, нежный. Мягки и спокойный. Я люблю его. Он сейчас главредом в журнале "Байкал" (Улан-Удэ).Книжку готова раздать, если вы захотите.
"После окончания школы в 80-м году Булат поступал в Ленинград на психолога, не прошел по конкурсу, и ради бесплатного питания и места в общежитии поступил в какое – то ПТУ. На занятия в основном не ходил, а бродил по музеям. Вечера просиживал в библиотеке им. Блока на Невском проспекте, читал свою любимую научную фантастику. Почему – то посетителей в библиотеке всегда было мало, и он часто сидел один в огромном пустом зале. Еще ходил в кинотеатр повторного показа «Иллюзион» на Васильевском острове. Там шли все старые фильмы классиков кино: Антониони, Вайды, Висконти и других. Вообще год, прожитый в Ленинграде, оставил массу впечатлений у Булата.
Потом вернулся на родину в Дырестуй, работал в совхозе сакманщиком, пастухом, разнорабочим на ферме. Следующим летом поехал поступать в Томский университет на факультет биологии. Опять не добрал балла и с общим потоком пришлось пойти на геологический факультет: палеонтология и геология меня интересовали еще со школьной скамьи. Однако в Томске он буквально «заболел» Достоевским, перечитал все его романы. Кончилось тем, что все шли на занятия, а я лежал на кровати и читал «Братьев Карамазовых»…Проучившись полтора или два года, булат понял, что быть геологом или гидрологом – это совсем не его. Опять он стал пастухом в родном совхозе. Потом был Хабаровский мединститут, педиатрический факультет. Здесь увлечение литературой его не покидало. Читал запоем Камю, Сартра, начал интересоваться поэзией, открыл для себя Пастернака.
Это был первый поэт, которого он прочитал серьезно. И первые его стихотворные опыты тоже связаны с Хабаровском. В тот период он, наконец, осознал, что хочет быть только филологом. Поработав в очередной раз в родном совхозе, он поступает на филфак Иркутского госуниверситета" - сперла автобиографию, потому что умилилась тем, что человек не понимает, пастухом он хочет быть или филологом, и не понимает, от первого или от третьего лица он пишет.
***
Доят коров и поют
словно во сне золотом.
Всем молоко раздают
и засыпают потом.
Здесь голодать не к лицу,
каждый одет и обут,
и на закланье овцу
в грубой тележке везут.
читать дальше7
* * *
Бригадир Володя,
чавгашка* Коля
пополам жили.
В поле — живность.
Только на безлюдье
клюет воля
и на безденежье —
неизбывность.
И не скажешь о вас
в стране дури,
что третий — лишний,
один — не воин.
Где вы теперь,
сиротки бури?
С кем вы теперь —
когда не двое,
когда не сеете,
не жнете,
и в руках
не лом и лопата —
так камешек
поет о жеоде,
в которой родился
когда-то.
ВСТРЕЧА
Провизор и поэт зашли в кафе
Под искусственными цветами сидят
Провизор принесла с собой пирожки
И вот они пьют чай
«Цветаеву я пожалуй не люблю
Потому что с женщинами она»
«Ну и что — говорит поэт —
Можно хоть кого любить»
Но провизору не Цветаева совсем нужна
Ей нужен голодный поэт
Она сама пишет стихи
С тех пор как умер муж
Она протягивает под столом
Поэту пирожок
«Чего он — думает — такой
Может как Цветаева он?»
К ним официантка подошла
Фартук в руках мнет
«Дико извиняюсь — говорит —
Но вы уж совсем…»
МУХИН ТАКАЯ СОБАЧОНКА
Вокруг ночь… Хабаровск…
Тени желты…
Фонари колышутся
И не пахнет ничто
Мухина не стало
Я смотрю в окно
Что за растение?
Какой-то цветок
Неизвестной трубочки
В ней спит комар
Он стар… он стар…
какой-то приступ примитивизма
* * *
Некту снится друг и дом друга.
Они всходят на крыльцо с ключами.
На друге розовая рубашка, на некте — простая,
то ли в клеточку, то ли в горошек.
Друг держит горшок с горячей пищей,
бобы, бобы и немножко копченого мяса,
а некто читает в руках как бы книгу,
шевеля губами как Дональд.
«Кто от утки родился, уткой пребудет»
говорится в книге той и некто
так же дудочкой складывает губы.
Жизнь его — маленькая скруджиана!
Но оглядывается некто — нету друга,
люди входят в дом и выходят,
открывают сумочки — достают монетки
и пускают их в обращенье,
словно бобовые растения
семена свои на ветер.
И заходит будто бы наш некто к людям.
Никто некту не отвечает,
сидят неподвижно по креслам,
накрывшись тряпками, спрятавши лица.
«Выход где, говорю» — сердится некто.
Уже хочется ему царапать
твердые стенки и мутные окна.
Сверху город — собрание насекомых,
металлических и живородящих.
Появляется ужасный ОМЕН.
Он берет ключи у нашего некта,
связывает его по ручкам и ножкам,
бьет его под дыхало,
лишает его маленькой жизни,
а взамен дарит великой смертью,
безбрежною как саванна.
Просыпается некто на вокзале.
Двадцать первый век. Полдень.
«Земляк, — говорит ему прохожий, –
не проспи свою лепездричку».
АЛТАН-БУЛАГ
Вдруг подошли десять черных старух
с корзинами за плечами, с лопатками в руках
и стали дружно забрасывать дом Цибикова кизяком.
Потом так же молча удалились.
«Алтанбулагские старухи», — подумал Цибиков,
радуясь, что есть теперь чем растопить печку.
На плите как раз был установлен цветной китайский чайник.
Жена Цибикова и пять его детей
стояли в порядке убывания на коленях перед божницей.
Скоро послышался сухой запах поджигаемого аргала.
Огонь запрыгал, фиолетовый по краям.
Старухи уже отошли на порядочное расстояние
и походили на караван верблюдов.
Ничего им не попадалось.
Будь коровы сознательней,
нарочно бы оставляли на их пути лепешки.
Цибиков стал курить.
Курил долго и горько.
Мукденские воспоминания его теснили.
Наконец обида стала так невыносима,
что Цибиков достал из коробочки хорошую бумагу
и принялся писать тоненьким пером по-старомонгольски.
«Я, бывший казак Российской империи
Цаган-Усунского караула Дамдин-Дугар Цибиков,
родился в г. Троицкосавск в 1874 году
и был призван на действительную службу
из караула Киран в 1895 году».
Цибиков задумался.
Его теперешнее жилье походило на скворечник.
Позади дома был разбит жалкий огород.
От высокого и неравномерного плетня
на грядки с чесноком
падали сквозные тени.
По утрам полосатые дети молча щипали сорную траву.
Поймав кузнечика, разглядывали его на свет
и, бросив жребий, съедали.
Ночи были особенно холодны.
Звезды, удивительно яркие, периодически мигали.
Детям казалось, что это оскаленные черепа,
внутри которых беспокойно горит огонь.
На свет луны, падавший в единственное оконце,
старались не наступать.
Луна висела огромная, ослепительная.
Степь от нее была голубоватая…
КУКОЛКИ-БАЛЕТНИЦЫ
На остановке возле рынка
Можно увидеть двух тёток.
Одна кружится посолонь,
А другая — обратно.
Разделённые улицей,
Они танцуют так:
Левую руку на живот как беременные,
А правую — над головой.
Прав был Аристотель,
Написавший «Физику».
Бог занят исключительно
Приведением в движение тел.
ВАХТА
Съедаемый им хлеб
и молоко им выпиваемое.
Будь мысль моя сыта
углом таким.
Ведь каждый человек —
есть маленький бурдюк.
Его поверхность —
мертвый Котокель*.
«Нет, я не добр» –
сказал мне кришнаит,
отчаянно вгрызаясь
в белый хлеб.
Пять лет не кушать мяса,
Десять — слушать:
«Ты, Шурка, шудра!».
Я бы озверел.
Но кто такой я?
Маленький болван
в окошке будки.
В направленье смеха
легко мне думать:
«Выключат светильник –
и ну плясать
под легкий барабан –
ой, Харе Рама…»
И я не добр.
И ко мне приходят гости…
Я, Александр, верю в невесомость
вот этих незначительных мгновений:
под звон ключей ты ешь самозабвенно
и я забыл
про самое себя.
* Котокель — озеро в Бурятии
* * *
То есть ты,
как озеро или река,
а я Филиас,
обежавший шар,
потому что «земля»
звучит на слух как любовь,
и теперь мне ясно,
все холод, что не жар.
Как мне сказать?
Ну ладно, —
или: — ну и вот.
В другой жизни.
Или: — в других мирах?
Слова врут,
и несчастливый живет,
как все,
потому что — прах.
Потому что и он,
как маленький ручей,
впадает в море
больших невзгод
и уже по другой причине
не спит ночей,
пьет успокоительное
и не поет.
ШАПКА
Все белым-бело от снега,
только чернеет и парит
люк канализации.
Деревья в саду пахнут апельсинами,
синие сумерки расцвечены
маленькими лампочками.
Бомж Нима приподнимает крышку люка,
выглядывает на свет,
одежда на нем дымится,
он гладит себя по волосам,
на лице застыла гримаса ужаса.
Вот и Новый год.
Где-то бомбочки взрываются,
но пушист так снег и соединения его еще так новы,
что по снегу ходить страшно.
Тук-тук — стучит кровь в голове.
«Шапку, — думает Нима, — шапке».
Контора погружена во тьму,
в окнах отражаются огни машин.
Над входом горят электрические елочки:
справа — зеленая,
слева — красная.
Нима подходит к парадным дверям,
долго топчется,
не решаясь нажать на кнопочку звонка.
Облако пара поднимается над ним.
Сторожей в конторе двое:
один добрый, другой — злой.
Добрый обычно подает Ниме что-нибудь из еды,
иногда пускает его погреться.
Злой испуганно смотрит на Ниму сквозь стекло
и ничего не подает.
У него всегда сумерки.
Добрый любит иллюминацию.
Елочки у доброго горят всю ночь.
Сегодня дежурит добрый.
Он открывает дверь Ниме,
но тот не заходит,
боясь наследить и напустить холоду,
а только мелко-мелко кланяется,
извиняясь за беспокойство.
«Что тебе?» — спрашивает добрый.
«Шапке», — отвечает Нима.
Добрый приносит ему вязаный колпак,
сухую рыбу и соль.
«Ура!» — кротко восклицает Нима
и бежит к себе в нору,
прижав к груди дары.
Скрипит снег...
* * *
Двор так беден, что редкие дни
его освещает ворованный свет.
Кто-нибудь из детей
сидит на дереве,
карауля машину РАО ЕЭС,
и когда в облачке пыли
машина показывается,
трубит в кулачок «ту-ру-ру».
Флегматичный отец семейства
отцепляет удочкой
поочередно два провода —
жизнь во дворе замирает.
Машина недоверчиво объезжает двор,
многочисленные дети, навалясь на подоконники,
блестят глазенками в грязных окнах.
Электрики с мотками проволоки за плечами
проплывают перед ними
словно жрецы дома Чубайса
в рыжем дыму пламенеющего солнца.
О РАО! О ЕЭС!..
ЗАБОЙЩИКИ
так вот шли, шли
за коровами (они еще
успевали есть на ходу).
не помню в каком году
точно, а вот насчет
снега, снег да,
мелькал и исчезал
в воздухе,
морось не снег.
шли по теплой земле,
пока один человек
не ткнулся в нее лицом,
побежденный сном,
прижав к себе топор,
и долгожданный снег
сошел с потемневших гор,
и счастливые мы
подставили снегу лбы.
поздняя осень ума
не очарованье очей,
а возможность одна
единственная — ничей
ты, ни для кого,
капля в море, песок
в пустыне.
беги, беги
в горы, белый бычок...
ИМЕНА
По материалам сборника
«Это наша эпоха»
Собрались как-то
Поэты южного Байкала
На очередную сходку,
Посидели, поговорили,
Стихи почитали,
И так вот им захотелось
Ещё одного ребёнка сделать,
Рукописного.
Предыдущий-то сборник
«То муза сибирских просторов»
По рукам разошёлся,
Добрые мнения собрал.
Неужели оскудели мы талантом?
Неужели больше ничего не напишем?
И сказал тогда
Василий Константинович Забелло:
А что? Напишем.
Мы не кукушкины дети!
И написала Нэлличка Тихонова
С целлюлозного завода
Про «город душный, шубутной и пыльный».
И написал Виктор Германович Смолин,
Который рано начал трудовую жизнь:
«Предметы на столе ещё едва видны».
И написала Рената Яковец из Слюдянки
Про свою бабушку Наталию и маму:
«Как далеки могилы их
В просторах неизмеренных».
И написал Виктор Москальчук из Байкальска
Про какой-то двор:
«Здесь дед живёт с соседом-дурогоном,
Который всё прошёл: и Крым, и Рим».
И написала Валентина Козликина
53-го года рождения из села Михеево:
«Поставь свой треножник,
Свободный художник».
И написал Смолин Пётр,
Который «на свободе работал фотографом»:
«Не крадясь, чтоб людей не пугать,
Подошёл я к калитке ограды».
И написал Селиванов Владимир Степанович,
Родился в Томской области 17 июня 1940 года,
Свой сон:
«Вдруг откуда-то лев появился,
Осмотрелся, рванулся за мной —
Я от зверя бежать припустился,
Только пятки шуршат за спиной».
И совсем душевное написала стихотворение
Кочергина Валентина Ивановна, живёт в Выдрино,
Окончила среднюю школу и курсы поваров.
«Проводник принёс мне чаю,
Спать спокойно пожелал,
Об одном теперь мечтаю,
Чтобы меня внук встречал».
И Ольга Яковлева написала:
«Только животные могут так —
Прижаться в траве и молча лежать».
И Ольга Смолина,
Учительница Выдринской школы,
И Иван Геймур из Култука,
И Виктор Чижиков из посёлка Селенгинск,
И Папирняк Михаил Степанович,
Автор книги «Они сено не косили»,
Тоже написали хорошие стихи.
Но особенно отличилась
Долбунова Тамара Григорьевна,
Бывшая рабочая дрожжевого цеха,
1946 года рождения.
Она написала про поэта Панкина Владислава:
«Ушёл поэт. Он в меру пил.
Писал, работал и любил»...
* * *
все меньше верю
что по смерти
нам будет другая жизнь
я лег на край горы
и ветер меня освистал
птенец покачивался на ветке
его бусинки глаз
старое дерево пропускало воздух
было светло…
Из "Монгольских зарисовок" (в книжке они все)
2.
На пятом этаже большого магазина Номин
в книжном отделе
увидел — Жеймс Жойс. «Дублинчууд».
Полистал, нашел любимые «Землю» (Шороо)
и «Личины» (Хурамч дуур).
В «Хурамч дуур» мальчик,
за которым гонится разъяренный отец,
кричит «ава, ава!» и обещает помолиться Цаган Дара эхэ
(я помолюсь за тебя... я святую деву попрошу).
ПРАЗДНИК НОМИН
Взятый в осаду
войлочным войском юрт
шумит Улан-Батор.
Праздник Номин.
Играет музыка громко.
Фрики монгольские
в ярких париках
фотают друг друга.
Дворники в желтых накидках
громыхают тележками
от урны к урне.
В городе весело,
а за городом пустынно.
Солнце садится.
Невозмутимый ветер
уносит к облакам
целлофан…