"То ослабение, оглушение, оцепенение, то почти обморочное состояние, подобное поэтической смерти, в какое (как минимум раз в жизни, чаще всего вокруг своего 37—38-го года) впадает почти каждый большой поэт, — явление малоизученное, когда-то тягостно меня волновавшее, а теперь просто занимающее."

Это пишет Юрьев в статейке про Миронова. Он все правильно пишет, только жаль, что снова до меня и что немного неверно, раньше, не в 37-38, пораньше,в промежутке 30-37 лет, это ему Пушкиным голову заморочили.

Ну надо же. Явление это, в самом деле малоизученное, последние несколько лет меня именно что тягостно волнует. Странный слом, ощутимый разрыв, наблюдаемый в творчестве абсолютного большинства поэтов, о которых вообще стоит вести речь, – очевиден. Только, на мой взгляд, граница жизни лежит несколькими годами раньше, вокруг 30-35-летия. У перелома могут быть, а могут и не быть биографические составляющие, но тому, как ломается манера письма, как меняется весь комплекс тем, мотивов и приемов, реже – образная система, всегда – интонация, как вместо одного голоса звучит совершенно другой, можно дать только весьма тривиальное объяснение психологического порядка: кризис тридцатилетия. Как не жаль, феномен изучен слабо и самой наукой психологией, не говоря уж о том, что в литературоведении нет ни одного обобщающего исследования «поэтической смерти». Периодизация творчества принята для чуть ли не всех больших поэтов, и ни одна из них не минует «тридцатилетие» в его широком толковании. Дело осталось за малым – обобщить наблюдения и подкрепить цитатным материалом, и странно, что до сих пор оно не сделано.
Точно так же походя, к слову, как бесценные замечания, Юрьев время от времени допускает анонимные шаржи, и чем ближе речь к современному литературному процессу, тем чаще. То разговор коснется «известного поэта-сироты и прозаика-секретаря (или наоборот): для того «единственно правильное учение», на каковом основалось его стихотворчество, всегда было своего рода инструментом преодоления <…> комплекса превосходства одного бывшего друга — неплохого, конечно, поэта, но уж такого бездуховного, сил прямо нет», то объявятся «милые дочки национальных поэтов степей и гор, осевшие в Литинституте в качестве преподавательниц», то сыщутся два львовянина: первый – «упитанное дитя на табуретке, дай ему конфетку, заговорит в рифму, да так ловко, так складно. Мог зарифмовать всё, но не зарифмовал ничего. Увлекся надуванием красных щек и топтанием на очередной табуретке в ожидании очередного леденца» и второй, «смешивший и раздражавший пижонством и безвкусицей (тросточка, трубка, жалкая элегантность и недорогой демонизм), умер недавно в Иерусалиме, успев перед смертью удивить: оказался настоящим поэтом». Узнаете персонажей? Есть и еще, и еще. Я узнала не всех. Но статьи Юрьева мало что теряют от неузнавания, да и мало что приобретает читатель, узнавший героев сатиры. Остается неясным, зачем бы они, эти шаржи, тогда.
Юрьев вводит в критическую статью и совершенно фантастические философско-эзотерические рассуждения: «В конце 50-х — начале 60-х годов, когда Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии — являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная): своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины, и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот» – и изумление читателя бесконечно, но возразить ему, собственно, нечего: миф и есть миф, пусть так. Тогда, вероятно, Аронзон – идея шара, а Бродский – медь как возможность шара. Пожалуй. Словно в подтверждение, ниже будет прекрасная метафора, очень точная – «кристаллические решетки Бродского» и «храмы кустов Аронзона». Но тогда не так странно, что поколению «из времени “большого анжамбеманного террора”» в поэзии Бродского не хватает духовности? Если, конечно, Юрьев именно о поколении, а не о единственном человеке.