[chukcha-chitatel]

Досчитав до трех и узнав, что она не хочет читать мою рецензию уже третий день к ряду, я поняла, что она разлюбила меня.
А к вечеру в газетах написали, что не просто разлюбила, но и уехала кататься на яхте по Хорватии. С каким-о красавцем в желтой майке лидера.
Зачем же в газетах-то?.. я и так догадалась.
("А ты и рад, подлец, мне все это пересказывать! Будто оно и без того там не стоит!")
svpressa.ru/travel/article/70183/?f=1

отправила невычитанной в чужую редакцию. В тоске.

Валерия Пустовая «Толстая критика. Российская проза в актуальных обобщениях» (Издательский центр РГГУ, 418 стр.)

Летом прошлого года Издательским центром РГГУ был выпущен сборник литературно-критических статей Валерии Пустовой о современной прозе. Судя по аннотации, в него вошли работы, опубликованные в периодике в 2003-2007 годах. Между тем, книга подписана в печать в ноябре 2011 года. Разница в пять лет закономерно удивила первых рецензентов , но при ближайшем рассмотрении оказалось, что ее нет. А есть, вместо того, статьи 2009, 2010 и даже 2011 годов. Т.е. в актуальности обобщений книге не откажешь – она дает полное представление о десятилетней эволюции критика.
Вопреки ожиданию, сборник выстроен не хронологически, а тематически. Семь самостоятельных разделов объединяют проблемные статьи разных лет как варианты ответов на вопросы: «Писатель. Как вернуть вкус к жизни», «Портрет. Как не застыть в раме», «Постистория. Как жить дальше», «Сказка. Как написать чудо», «Цех. Как читать критику», «Герой. Как его воспитать» и «Поколение. Как решиться на манифест». Ответов ясных и уверенных настолько, что к ним подошло бы слово «инструкция». Пустовая как критик не знает сомнений. Вернуть вкус к жизни – необходимо, жить дальше – придется все равно, воспитать героя (а заодно и автора) – задача первостепенной важности, решиться на манифест – дело чести. Метания духа и мысли в печальном интеллигентском изводе здесь редки, уж таков избранный критический путь.
Путь заявлен Пустовой еще в 2006 году в статье «Китеж непотопляемый», где задачей критика большого стиля признавалось построение собственного мира: «В своей сфере аналитического критик строит мир не художественный – мир идей. <…> Поэтому, когда сомневаются в праве критика высказывать свое представление о должном <…> – в литературе или в жизни, – когда сводят его роль до объективного переложения произведений писателя, тогда саму суть критики искажают до обессмысливания» (стр. 236). Оттого в тексте Пустовой невозможны обороты вроде «с одной стороны…, а с другой стороны» и «бывает и одно, а бывает и другое».
В самом начале 2000-х Пустовая искала сподвижников в строительстве нового мира, и слова ее адресовались тому автору, о котором она писала – в надежде, что автор услышит и создаст другого героя, другую литературу, другую страну и, как итог, другую реальность: «литературное покаяние (“монашество”, бегство, подполье) должно вылиться в литературное подвижничество — двигаться надо, сдвигаться с точечной кочки одиночества, зализав раны самоанализа — бухнуться в омут жизни и попытаться осветлить ее мутный поток, пропустив через фильтр своей очищенной индивидуальности» (стр. 14).
Этот мир идей проникнут пафосом приятия жизни: жизнь – «это энергия, теплокровность, радость, воплощение, открытость, — и она не противоречит писательской судьбе» (2003 год, стр. 26); «жизнь и есть – темный лес при границе между суетой и вечностью, страданием и радостью, утратами и благом. <…> Сюда, в эту дремучую чащу послан он (человек – Е.П.), чтобы пройти жизнь, как обряд посвящения, и в конце пути вернуться в место отправления. Вернуться инициированным – искусом реальности» (2009 год, стр. 232); «выйти из влиятельного поля отражений, отучиться от привычки удваивать жизнь в высказывании и наслаждаться высказыванием больше, чем вдохновившей жизнью, возможно каким-то иным способом» (2011 год, стр. 44).
Уже году к 2010-му мир окреп и зажил самостоятельно, а страстная адресная речь стала «разговором вообще». Для такого разговора нужен повод, и им может быть литература, а могут – философские взгляды Владимира Мартынова. Публицистика в этой критике занимает ключевое место, и есть ощущение, что литературный повод для самостоятельного высказывания нужен Пустовой все меньше и меньше, и вполне возможно, что со временем не нужно будет никакого. Тогда развитие этого критика пойдет не по ею же самой в шутку предложенным внутрилитературным ступенькам: журналист – критик – публицист – прозаик – поэт, – а по пути: критик – публицист – философ. Статья 2010 года «В зазеркалье легко дышать» написана не о литературе (даже в части рецензирования романа Дмитрия Данилова «Горизонтальное положение»), а о взаимоотношениях слова и реальности, первичности одного по отношению к другому, об утрате навыка «бескорыстного созерцания, молчаливого внимания – внемления – миру <…> в цивилизации тотального высказывания <…>». «И не надо говорить, – продолжает Пустовая, – о влиянии восточных практик – и Феофан Затворник учит внутреннему молчанию, остановке лихорадочного, неуправляемого монолога с самим собой, за шумами которого не слышен голос Бога. Недостижимость внутреннего молчания, неумение распознавать «зов бытия» – главная боль цивилизации слова, которая усиливается, едва выпадаешь в пространство, живущее не по законам речи» (стр. 43). Чтобы читать дальше, надо сначала принять: что существуют бог, Бог, слово, объективная реальность, субъективное сознание; что внутренний монолог остановим в принципе; что утрата способности к рефлексии является вариантом психической нормы; др.. А все это спорно (к примеру, из перечисленного самым вероятным мне представляется существование слова).
Однако же, если мы допустим, что все эти вещи существуют, то, читая дальше, мы узнаем, что пора не пересказывать реальность своими словами, а начать в нее вписываться: «Сколько грамотных, начитанных людей отравят себе лучшие моменты жизни мыслью, что не смогли конвертировать эти дорогие моменты в прозу?» (там же). Из статьи следует, что литература – отражение реальности, продолжение реальности в пересказе; что реальность первична, а литература суть рефлексия субъекта по ее поводу (роман Данилова приводится как пример неотрефлексированной реальности). И тогда мы согласимся с критиком: это перевернутые отношения слова и реальности. Потому что в нашей системе слово первично и творяще, и произнесение суть созидание, и созидательная энергия должна течь именно так, от слова к предмету, а обратное течение энергии немыслимо. Допустим, эти установки не противоречат друг другу, и движение созидательной энергии в мире циклично: слово – реальность – слово. Но в системе идей Пустовой «высказывание вообще движение агрессивное, акт борьбы и в основе содержит страх перед жизнью» (там же). Можно продолжать диалог (о том, надо ли пребывать в реальности, и если да, то кому и зачем, и что за этим воспоследует, и не являются ли призывы к вслушиванию в «зов бытия» симптомом страха перед словом), а можно и нет. Важно, что для чтения статьи с первых страниц необходимо было принять некую систему взглядов, идей и суждений Пустовой, и читать дальше можно только изнутри ее системы, и там, в рамках системы, вести диалог – не о литературе, а так, вообще. Т.е. задачу, сформулированную критиком в 2006 году, в настоящий момент можно считать выполненной.
Целью критики Пустовой никогда не было уговорить читателя прочитать тот или иной роман и даже не было – объяснить прочитавшему, как его следует правильно понимать в сложившихся обстоятельствах. Целью критики Пустовой всегда была провокация встречной мысли читающего. Не «простого читателя», а любого человека, владеющего русским языком на уровне чтения и прочитавшего – пусть даже случайно – статью. «Простой читатель» вообще никогда не был адресатом статей Пустовой, что, впрочем, не так плохо: уяснить, кто он такой, и, тем более, чего он хочет от критика, пока не удалось, а вот что такое самостоятельная и равновесная система идей – вполне.
Диалог Пустовая ведет по правилам идеального спора: с самого начала она пытается договориться о терминах. Именно таков истинный побудительный мотив к манифестам, с которых она начала.
В рецензии на «Толстую критику» Ольга Балла видит в Пустовой продолжательницу линии «классической русской критики XIX века, восходящей в своих ведущих принципах и интонациях к Белинскому, Добролюбову, Писареву, Чернышевскому» . Пустовая действительно наследует им в части восприятия литературы как универсальной для России науки, заменяющей социологию, политологию, психологию, педагогику, философию, историю мировых религий и теорию искусств. Поэтому и эволюция ее происходит в заданных рамках.
Прямое наследование «неистовому Виссариону» есть и в пламенном темпераменте стиля: в страстности и пристрастности Пустовая уступает Белинскому только потому, что куда более многословна. Долгий синтаксический период и особенная любовь к словам длиннее четырех слогов неизбежно сглаживают эмоциональный накал: «Погруженный в сферу предформенного, несказуемого, стихийно-звукового, предел конкретизации которого – отвлеченно-формальные, досознательные сущности ритма и созвучия, поэт как будто с легкостью должен управляться с конкретностями оформленного, живого мира» (стр. 236).
Десять лет назад критик позволяла себе звуковые игры (правда, рецензируя поэтический сборник), и слово «фарт» у нее «фыркало», а о слове «девчоночьей» говорилось, что «череда четких “ч” в этом слове-чечетке не случайна» . Но буквально через год игра исчезла: система строилась, реальность в ней занимала свое приоритетное место, а живая жизнь – ревнивая женщина и разрешает играть разве что с буквой «ж». А с буквой «ч» при ней уже не поиграешь.
Что до собственно современной российской прозы и критики, то в разное время в фокусе внимания Пустовой оказывались Сергей Шаргунов, Владимир Маканин, Сергей Гандлевский, Роман Сенчин, Илья Кочергин, Виктор Ерофеев, Захар Прилепин, Аркадий Бабченко, Денис Гуцко, Александр Карасев, Денис Яцутко, Сергей Чередниченко, Павел Санаев, Олег Зайончковский, Олег Павлов, Кирилл Кобрин, Дмитрий Быков, Ольга Славникова, Алексей Лукьянов, Андрей Волос, Ксения Букша, Павел Крусанов, Сергей Доренко, Наталья Ключарева, Павел Мейлахс, Михаил Левитин, Дмитрий Орехов, Денис Осокин, Макс Фрай, Ольга Лукас, Петр Бормор, Людмила Петрушевская, Александр Кабаков, Марина Вишневецкая, Анна Старобинец, Илья Боровиков, Александр Иличевский, Виктор Пелевин, Елена Чижова, Маргарита Хемлин, Елена Кунсэль, Владимир Мартынов, Дмитрий Данилов.