[chukcha-chitatel]

Ваське 10 лет. Он огорчен, что его мало кто поздравил.

мне захотелось сделать апдейт через год, хоть вы это уже видели.

всем известно, что все лаборатории во всех больницах работают часов до 10-00. Поэтому нам сказали приехать к восьми, что ли, утра. Поэтому мы встали черт знает во сколько, ничего не ели (хотя не есть было уже невозможно, есть хотелось непрерывно. Мама сказала, что можно съесть конфетку или шоколадку, или пару столовых ложек сахара, т.е. что-то такое, что усвоится прямо во рту, а не будет лежать и перевариваться в желудке). И мы поймали такси в Беляеве, ужасное, какую-то прямо тарахтелку типа шестерки или восьмерки цвета мурена и поехали в Выхино. Поехали в полной тишине, в полном молчании, не то чтобы траурном, а когда от страха, голода, спросонья наступает полное безразличие и не можешь ничего говорить, потому что мыслей в голове нет никаких. Я временами говорила только "Я есть хочу". И слышала домашнюю шутку "Куда тебе еще есть, ты и так толстая, посмотри на себя". Или "Я спать хочу". И слышала "Ну поспи". Ехали почему-то оба сзади, видимо, я не хотела расстраивать мужа. Потому что обычно я сажусь с водителем. Потому что меня укачивает и вообще душно, слишком мягко и скучно сзади.
Вообще-то, я не собиралась там оставаться. Я считала, что насильно меня никто не заставит, не может заставить . И я просто приеду, побуду там 10 минут и уеду обратно домой. А мой муж так не считал. Он считал, что останусь как миленькая. Это с одной стороны. А с другой стороны, мне было совершенно все равно. А когда мы приехали, они меня положили так на спинку и долго и несколько агрессивно трогали, как мне показалось, нарочно так сильно, а потом подсунули под меня таз и как-то так выразились в том смысле, что "ну всё, чо". И из меня немедленно вытек полный таз.
- А теперь давай свое все, все свои бумажки, полис, паспорт, что там у тебя еще есть, - сказали мне. Я все радостно отдала, потому что бумажки мои были все в полном порядке и это наполняло меня гордостью. Потом меня отправили в душ, такой, с коротким шлангом, которого хватает только до талии, а выше поднять никак не получится, и выдали очень белую, очень крахмальную, колом стоящую сорочку, фланелевый халат в фиолетовых цветах, простыни, крахмальные полотенца, какие-то тапки, а вот какие, я не помню, потому что они были местные, а своих у меня не было, потому что я не собиралась там оставаться, и на меня с большим осуждением смотрели, но я не унывала, к тому же мне разрешили остаться в носках, потому что ножки мерзнут всегда, и вручили бутылку воды и телефон. Мы поднялись на лифте на шестой, что ли, этаж, в коридорах было совсем пусто, и в боксах тоже было пусто, даже странно, что никого нет, подумала я. А тетенька воткнула в меня капельницу с не знаю чем, с витамином В, с глюкозой, с физраствором, не знаю, очень весело и радушно вдруг сказала, что я могу с ней ходить, где хочу, даже по коридору, попробовала затолкать меня вместе с капельницей в туалет, если боком и очень осторожно, то я легко помещалась.
А теперь мне вдруг кажется, что я все это уже сто раз не просто рассказывала, но и записывала, и дальше, конечно, писать не хочется.
Было, наверное, часов 11 утра, примерно как сейчас, я стояла у окошка, смотрела на Ферганский бульвар, Рязанский проспект и кусочек МКАДа - и все. Как-то стояла и стояла. Смотрела и смотрела. Держала телефон в руках, думала: "Может, позвонить кому-нибудь?" - но было совершенно нечего сказать, вообще нечего. Голова кружилась от невыспанности и от голода, это да. Схватки были гладкие, легкие и сплошные, ничем не отличались от менструальных. Я подумала: "Да ну", - легла, накрылась простынкой, к счастью, было очень тепло, обняла чугунную батарею и уснула. И очень долго спала. Просыпалась, переворачивалась вместе с капельницей, перетягивала ее на другую сторону, и дальше спала, на другом боку. За сном слышала смски, слышала шаги и голоса, и лязг, и железные двери, и грохот каталок лифте, думала "угу" и спала.
Где-нибудь к половине первого меня кто-то разбудил. Только я не помню, кто. Может быть, муж звонил. А может быть, Алексей Львович зашел проведать. Но потом он точно зашел проведать, сказал, я пришел, а ты спишь. Я думал, мы уже тут что-нибудь делать будем, а ты все спишь и спишь. Давай, может, я тебе доктора приведу? Доплер поставим... Не холодно тебе? А мне мама звонила, правда, я занят был.
А мне от скуки вдруг так захотелось поболтать, рассказать ему какую-нибудь не имеющую отношения к делу историю, обсудить что-нибудь. Но он ушел за доплером и доктором. С доктором мне болтать совсем не хотелось, он находился сам в себе, шутил сам себе свои старческие шутки, сам им смеялся, и, к счастью, больше уже не приходил ни разу. Доплер я тоже не хотела. Потому что лежать было скучно, особенно выспавшись. И мы решили, что поставим через часик. Я обрадовалась, пошла катать свою капельницу по боксу, долго, долго, долго, долго смотрела в окошко, очень, очень долго. И стоя было так хорошо. Лежа было немного больно, совсем немного, а стоя - очень хорошо. Я вдруг поняла, что рожать надо стоя.
Мать брюхатая сидела да в окошко все глядела.
Стояла.
Но я знала, что надо стоять и ходить, я читала тысячи описаний родов. Именно потому я не стала записывать свои, уже тошнило от фабулы.
Напрасно они не вешают кино в залах. Рожали бы, как из пушки.
Очень я была рада моей капельнице. Тащишь ее ровненько, как тележку в супермаркете, чтобы не грохотала, перепрыгиваешь с ней пороги, все с ней объезжаешь, она так изящно маневрировать научилась. Это было как игрушка.
Но потом опять пришел Алексей Львович и потребовал уже доплер.
Т.е. пришлось лечь и лежать.
Лежать себе да рожать, как велела нам Логвинова.
Доплер мерил какие-то маленькие циферки, типа 4, 5, 4, 5, 5, 4. Я думала только, что это жестоко и бессмысленно - на таких малых схватках положить меня лежать. Тогда я стала звонить мужу и говорить: "Мне скучно". Доплер мерил сердцебиение, видел его далеко не всегда, часто оно пропадало. Но доплер по виду был ровесник моей мамы, я была уверена совершенно, что у него половина контактов отпаялась и отвалилась, или что я верчусь.
Часа в четыре опять пришел Алексей Львович.
- Можно, я похожу? - жалобно спросила я.
- А что такое? - испугался он.
- Мне скучно.
Алексей Львович посмотрел на меня как на полную дуру, даже с раздражением. Я испугалась и в оправдание себе добавила:
- ...и больно!
- М. А мы тебя сейчас обезболим, - уверенно сказал он и просиял, ожидая, что я обрадуюсь.
По поводу сердцебиения он тоже решил, что доплер старый и пыльный.
Но я не обрадовалась, а с трудом уговорила его отложить это все. Потому что было больно, но приятно. Было то больно, то не больно, то опять больно, то снова не больно. Ты чувствуешь тело, ты понимаешь, что происходит, ты с ним вместе, оно что-то делает, ты его слышишь и понимаешь, и рад. А не лежишь как овощ. Боль ровную терпеть нельзя, потому боль волнообразна. Со скуки я позвонила маме и сообщила ей, что я боюсь (врала как могла всем, как видите). Мама рассердилась очень. Мама сказала, что такие вещи бывают не со всеми на земле, а вообще-то мало с кем, и со многими - только один раз, поэтому надо запоминать каждую секунду, осознавать и запоминать в самых мелких, подробных деталях, и то, что вокруг, и каждое ощущение, каждое самое малое ощущение. Я подумала "угу" и продолжила ощущать. Не запоминать, для этого надо иметь ясное сознание, а я все девять месяцев жила в эйфорическом тумане, как во сне, как в раю, и ни черта не помню, кроме абсолютного гормонального неадекватного счастья.
В начале шестого опять пришел Алексей Львович. Спросил:
- Больно?
Я ответила честно, что больно, но не очень, т.е. не то, что терпимо, а ну... ну просто больно.
- Не, давай, давай, - сказал он и стал меня переворачивать, и подробно рассказывать, как мне надо лечь и как мне надо обхватить руками свои колени. Тут уже я посмотрела на него как на идиота. Какие колени, где они...
Минут через 15-20 я вообще перестала что-либо чувствовать, и расстроилась. Еще полежала. И еще. Посмотрела - там какие-то средние, но большие уже циферки на доплере. Собралась опять уснуть (наркоз и есть наркоз). Но в шесть опять пришел Алексей Львович.
- А она опять спит!.. Лен! Не спать надо, а рожать, ты чего! До восьми не родишь - мы будем стимулировать!
Вот тут я испугалась, расстроилась, рассердилась, но не проснулась. Т.е. я злобно подумала, что я все равно буду спать, потому что хочу спать. И рожать я буду - во сне. И - нечего на меня кричать.
Сразу после семи, в первые минуты восьмого начались потуги. Я узнала их с третьей или с четвертой. И проснулась. Некоторое время еще потупила, чтобы зря народ не звать. И думала было не звать. Потому что сами придут же когда-то. До восьми же велели уложиться, сами и придут, значит. Но потом представила, как они станут орать, если их не позвать, и позвала. И мы стали рожать все вместе, со злобной теткой-акушеркой и А.Л. Потом А.Л. решил,что мне пора дойти до кресла. Но был уверен, что я не смогу на онемевших ногах до него дойти. А я была уверена, что все я смогу, и вскочила себе на кушетке, а злая акушерка обругала меня за то, что я якобы села. Хотя я не садилась, кажется. А в кресле стало больно и я стала думать, скоро ли это все уже кончится или нет. И стала у А.Л. спрашивать: "ну долго еще?" А он стал сердиться, но я жаловалась, и он в отчаянии влил еще кубиков пять. И потом уже говорил, что мне не может быть больно, что это просто исключено. А я знала, что кричать не надо, потому что силы уходят в связки, а должны как бы не в связки совсем. И тут прибежало человек десять, огромная толпа, и устроило какой-то бардак. Только Алексей Львович стоял за головой, держал надо мной маску, маска воняла резиной, но, мб, в ней и был кислород, черт его знает. Злая тетка и неведомый дедушка занялись каким-то механическим выдавливанием из меня содержимого. Тетка в отчаянии бормотала: "Она мне его сейчас удушит...". Но почему-то мне казалось, что все это глупости и они напрасно так ужасно суетятся. И что все хорошо. И не за чем так волноваться. Хотя, конечно, отвлечь их было невозможно.
Я теряла сознание пару раз в жизни. И точно знаю, как это бывает. Сначала пропадает свет. Только потом - звук. И когда я перестала видеть, я тихо сказала А.Л., стоящему над головой: "А.Л., простите, но мне кажется, что я теряю сознание. Извините". А.Л. сказал:
- Глупостей не говори, тужься!
- Да-а... Но я видеть перестала, - сопротивлялась я.
- Чушь какая, - а потом он сообразил, что случилось, и добавил, - Нет, у тебя просто сосуд в правом глазу лопнул.
Эта новость меня ободрила, потому что потерять сознание было бы совсем неприлично.
- А долго еще?
- Может, минуту, или полторы, - я вообще не знаю, как он собрался и поддержал со мной беседу.
Я решила, что минуту я могу, что потерпеть минуту - чего бы то ни было - это очень даже можно. А потом А.Л. бросил меня и маску, достал телефон и стал звонить. Звонить и держать телефон высоко, над нами всеми. И когда донеслось мяукание, довольно низкого тембра, я подумала только "слава богу, больше не больно", Вась еще некоторое время помяукал, а Алексей Львович ржал в телефон и спрашивал: "Слышали, Людмила Федоровна? Слышали???". А я думала, что какого хрена, вот еще не было другого дела, только Людмилу Федоровну развлекать. И они показали мне малыша, мельком и быстро, но я и не настаивала, чтобы долго и подробно.
Я вообще осознавала происходящее, как расставание, а не как встречу.
А потом какой-то отдельно прибежавший мальчик стал меня сшивать обратно, а я стала ругаться, что больно, а мальчик перепугался и озирался. А возмущенный А.Л., оскорбившись за свою анестезию, говорил: "Не больно. Ты просто чувствуешь иглу, правда же? У тебя высокая чувствительность, ну бывает. Но ты не можешь сказать, что больно". А потом меня собрали, накрыли, посмотрели на меня еще разок, накрыли еще одним одеялом, вынули из-под него руки, слева положили бутылку с водой и руку на нее, на живот положили телефон и правую руку на него. И ушли, и малыша утащили. А я полежала, подумала - и позвонила Татточке. И стала рассказывать и - от жалости к себе и от усталости - рыдать, рыдать и рыдать. А потом перестала рыдать, наконец, и позвонила мужу. А муж сказал "Да, мне Людмила Федоровна уже сказала". И я подумала, что всюду, всюду Людмила Федоровна.
А когда нас отвезли в отделение и развезли по палатам, и оставили меня уже в кровати, Алексей Львович пришел пожелать мне доброй ночи, а я отдала ему присланный мне виноград, потому что ну куда и зачем бы он мне. И он ужасно смущался и не знал, брать его или нет, и опять смущался.
И я собиралась поспать. Но вот тут-то, наконец, его пять кубиков рассосались и стало действительно больно. Вот эти часов 10-12, до тех пор, пока я не смогла подавить ужас и все же заставить себя попробовать (хотя бы попробовать!) обложиться льдом (у нас в коридоре стояли огромные морозилки, набитые пластиковыми бутылками с водой) - было дико больно, просто нестерпимо.
На завтрак я пришла в носках. Куда-то делись тапки. А к обеду муж привез мне другие.