У нас в школе историю отчечтва и МХК вела учительница, чьего имени я уже не помню. Я помню, что все жили в условиях адской нищеты начала 90х годов, а она носила белые сапоги, обтерханные-обтерханые, и девки-бэшки как-то сказали, что в таких только по грибы ходить. Ее так и звали потом - "грибник". Еще я помню, что она говорила "плеер" через "е" и что у нее была дочка. Вместо истории, и вместо МХК она писала нам какие-то невероятные тексты для утренников, чтобы петь из на популярные мелодии, и вот эти тексты помню прекрасно. Потому ей понадобилось разучить с нами Gaudeamus. Потом ей пришло в голову поставить с нами интермедию из стихов современных поэтов, и она посреди урока говорила "Леша! Леша, Митроничев! Ты будешь Маяковским. Так. А что? Ты высокий и бешеный. Марина, Кошкина, ты будешь Цветаевой." Марина была девочкой мягкой, полноватой, с плавными движениями, спокойными голубыми глазами и пушистыми ресницами. Я не знаю, как относилась Марина Кошкина к творчеству Цветаевой, но на мой тогдашний взгляд она на эту роль не годилась, потому что годился на нее только один человек на свете - я. А тут учительница как раз и смотрела на меня и говорила: "Лена. Так. Нет. Тут надо кого-то красивого. Ты будешь Ахмадуллиной". И я закричала - она же не сказала, мол, нет, лучше ты будешь Цветаевой - я закричала: "Да не буду я Ахмадуллиной, вот еще!" А потом она перестала у нас вести свои предметы и нас отдали другой учительнице, котировавшейся много выше по профессиональной лестнице, а Грибник умерла. Я не знаю, от чего. Было так неловко. А теперь и Белла Ахатовна умерла, и неловко вдвойне. Вовсе не за то, что не согласилась быть ею, я не любила ее стихов, и теперь тоже не то, чтоб люблю, и, конечно, не потому, что все умерли. Неловко, наверное, перед русской поэзией - что не поддержала единственное за школьные годы дельное начинание.