и вот тут сама, добровольно, в трезвом уме и здравой памяти я пошла читать шорт-лист номинации "Новая пьеса" в "Золотой маске". Первая пьеса была о монголоидах и минете.
Круто,чо. Пошла читать дальше.

а, да. Там есть гениальная фраза: "Женщины, как концепция, провалились".

Травоядные 5
Как живые 2
Здесь живет Нина 4
Закон 5
Тихий шорох 5
Молдаванин 3
Три дня
Болото
Спасти Пушкина
Кеды
На солнечной стороне
Концлагеристы

Борис Павлович, "Театр на Спасской", Киров, сезон 2011-2012 годов

cегодня в 4 часа дня ходила одна смотреть спектакль Красноярского ТЮЗа. Не хотела идти, было лень, и было жалко оставлять ребенка одного.
Весь зал хохотал, весь зал плакал, это ладно, многие люди в зале рыдали навзрыд.
Передо мной сидел мужик лет 50-ти, то и дело снимал очки, слезы вытереть, в конце рыдал так. что его мужицкая спина ходила ходуном. Еле сдержалась, чтобы его не погладить и не обнять.
Ладно я, я истеричка, это все знают, ладно 50-летний мужик, тоже бывает, но все, господи, слева, справа, всюду, забирали одежду в гардеробе - смотреть друг на друга не могли.
Я не знаю, как до дома доехала, всю трясет, вся дрожу.
Это - как это - не драма, а как это говорится... вербатим?
Документальный спектакль, в общем. Я тысячу лет не видела ничего подобного в театре, но если я вам перескажу, вы мне не поверите. Это настоящее, живое, истинное искусство, это реализм, но катарсический при этом, это истинная трагедия, но какая-то чеховская, когда никто не виноват и всех жалко, это штука, единственная на земле за всю мою 32-детнюю жизнь вызвавшая во мне приступ животного патриотизма.
По идее, она о проблеме трудных подростков и отцов и детей. Но на самом деле она о гражданском обществе и государстве, о личной ответственности, о судьбах Родины. Это очень смешно было, очень страшно, очень горько, очень стыдно, очень пафосно и очень как бы это сказать... интеллигентно, в смысле, совсем без пережимов, без дурного театра, но с огромной режиссерской работой, очень тонкий вкус у этих людей, очень честно, просто, ясно, камерно. Стыдно - наверное, основное чувство.

www.goldenmask.ru/spect.php?id=949

Линор Горалик: Расскажите, пожалуйста, про вашу семью до вас.

Вера Павлова: Мое генеалогическое деревце не очень ветвисто. Дальше прасемейное предание не заглядывает. Что же касается пра-, то я располагаю сведениями только о трех прадедушках: прадедушка Николай был выгнан из семинарии за пьянство и стал при советской власти комиссаром по борьбе с самогоноварением; прадедушку Владимира убила молния, его закопали по народному обычаю в сырую землю на три дня, но он так и не ожил; прадедушка Григорий был портным в еврейском местечке, заезжие иностранцы взяли его с собой в Париж, он там прижился, вернулся за семьей, разразилась революция, но он не оставлял надежду уехать и заставлял своих дочерей говорить по-французски, что в нищем еврейском местечке звучало довольно вызывающе. О своих прабабушках я не знаю ничего.
читать дальше
Теперь дедки-бабки. Папины родители прожили всю жизнь в поселке Желябово Устюжанского района Вологодской области. Папину маму, бабушку Аню, я никогда не видела. Она родила пятнадцать детей, вырастила девятерых, работала продавщицей. В открытках, которые мы от нее получали, вообще не было знаков препинания. Когда дед Матвей ушел на фронт, ей приснилась Богородица и сказала: «Не плачь, Анна, твой мужик вернется». Вернулся — приехал на трофейном велосипеде осенью 45-го. Только от него в деревне Желябово узнали, что война кончилась. Деда Матвея я знала: в старости он раз в год объезжал своих детей, разбросанных по всей стране. Приезжал и к нам, привозил в неподъемном чемодане клюкву, сидел на диване, разбавлял водку горячим сладким чаем, смотрел телевизор и вслух дублировал происходящее на экране («о, пошел», «о, спит»), но я его почти не понимала: диалектизмы, мат, вологодский выговор. После смерти жены (ему было под восемьдесят) взял в дом шестидесятилетнюю женщину, которая сбежала от него через месяц — не была готова к ежедневному сексу.

Это почти все, что я знаю о папиных родителях. О маминых я знаю все: они жили с нами. Дедушка Федя — Федор Николаевич Никольский — происходил из священнической династии, ему на роду было написано стать священником. Он стал политруком. Я не встречала человека добрее и мягче. Какой он был красивый! В молодости он был кавалеристом. На конно-спортивных соревнованиях он неудачно махнул саблей и отрубил лошади ухо. Ему было так стыдно, что больше он ни разу в жизни не сел на лошадь. Когда я, грудная, заболела, орала без умолку, и врачи не знали, в чем дело, дедушка подошел к кроватке и сказал: «У нее болит ухо. Она склоняет голову набок. Лошади всегда так делают, когда у них болят уши». Действительно: у меня был отит. Дедушка был чуть ли не единственным в Москве главой отдела кадров крупного завода, который брал на работу евреев. Он прожил девяносто лет без одной недели (уже были закуплены деликатесы для юбилея, а оказалось — для похорон), и жил бы еще, если бы не пошел в холодную погоду на собрание совета ветеранов. Но он пошел, в парадной форме, в орденах, и на обратном пути упал на снег и умер. Точнее, умер и упал: умер стоя.

А бабушка и сейчас с нами. Рахиль Григорьевна Лившиц. Ей в марте будет девяносто девять лет. Она вырастила всех: маму и дядю (одна, в эвакуации), меня и моего брата (ушла на пенсию до срока), моих дочек (отвезу, сдам — и знаю: они как у Христа за пазухой). На ней держалось все. Я не знаю человека сильней. Я думаю, что и сейчас, когда она сидит в кресле и смотрит целыми днями канал «Культура», на ней держится все. Бабушка, родина моя.

Родители?

Папа: Анатолий Матвеевич Десятов. Десятый Десятов. Родился в телеге, на лесной дороге, не довезли до больнички. Ходил в школу через лес, зажигая в темноте спички: от волков. В восемнадцать лет, что твой Ломоносов, отправился в Москву, поступил в Институт стали и сплавов. Самородок. Сейчас — доктор наук. Был бы академиком, если бы у него была хоть капля тщеславия. Но у него есть только страсть к своему делу — обогащению медных руд (да еще к рыбалке и огненной воде). Любимая глава истории нашей семьи — как папа однажды засиделся на работе, помочился в реагент, извлечение меди сразу увеличилось, он добавил в реагент мочевину, получил премию в 6000 брежневских рублей, и мне купили пианино.

Мама, Ирина Федоровна Никольская, тоже окончила МИСиС. В институте они и познакомились. На лыжных соревнованиях. Мама была не очень спортивная, она шла-шла пешком по лыжне, а потом подумала: «Какого черта?» — и легла на снег, к небу лицом. А мимо мчался папа. Остановился — кто это тут лежит? Недавно родители отпраздновали золотую свадьбу. Было, между прочим, что праздновать: и мама, и папа, обмениваясь в ЗАГСе кольцами, были девственниками. Молодоженов распределили в Норильск, где я и была зачата: в общежитии, на раскладушке, полярной ночью. Маме той ночью, по ее словам, было очень хорошо. Папа на мой прямой вопрос ответил: «Не помню». За несколько дней до родов мама вернулась в Москву. Свой шанс родиться за полярным кругом или, того лучше, в самолете, я упустила.

Каким ребенком вы были?

Мое детство было безукоризненным.Трехкомнатная квартира: в одной комнате бабушка с дедушкой, в другой — папа с мамой, в третьей — я (и через семь лет брат Сережа). Идеально сбалансированное (усилиями бабушки), стройное, нерушимое мироздание. Все вовремя, все на своих местах. Я бабушке в этом как могу помогаю — слежу, чтобы очки лежали в «очковне», часы — в «часовне» (и то и другое — на серванте). Я никогда не видела, чтобы родители ссорились (правда, при мне они и не целовались). Я — пуп земли. Меня кормят черной икрой, чтобы ножки не были кривыми (рахит, внутриутробная жизнь в условиях полярной ночи), я выедаю центр, и плоская синяя баночка превращается в амфитеатр, чернеет головами многочисленных зрителей. Полюбовавшись ожившей картиной, я съедаю их всех.

А чего этот ребенок хотел? Как вы — маленькая — были устроены изнутри?

Воспоминания раннего детства клочковаты и гадки: встаю ночью, ищу горшок, писаю в папин тапок; мы едем за город на нашей «Победе», шлагбаум на переезде со стуком опускается на наш капот; я просыпаюсь в чужом доме и не могу открыть глаза, потому что они загноились и слиплись; я наступаю в лесу на осиное гнездо, бегу, осы за мной, кусают, жужжат, бросаюсь в реку. Более или менее ясные и непротивные воспоминания у меня начинаются с той поры, когда в жизни какую-то роль стали играть мальчики. Да что какую-то — ключевую. Вот тут-то память и проснулась. Это и есть, я думаю, девичья память — память, которую не интересует ничего, кроме любви.

Это когда?

Лет в шесть. Вова Стрелков, сосед. Первое предложение выйти замуж. Принятое без раздумий. Когда мы встречались во дворе, он всякий раз спрашивал: «Ты не передумала?» А потом то ли я передумала, то ли он перестал спрашивать — не помню, это уже не важно, девичью память интересует только любовь в действии. Следующая любовь была в первом классе — пучеглазый Олег Ермаков. Далее — по тексту моей книжки «Интимный дневник отличницы».

Одновременно с любовью в моей жизни появились музыка и коньки: в шесть лет меня отдали в музыкальную школу и в секцию фигурного катания. В секции фигурного катания — Измайловский парк, красное приталенное пальто с белой опушкой, «ласточка», «подсечка», «пистолетик» — прозанималась всего год, музыке училась семнадцать лет. Без коньков не могу до сих пор: когда моя жизнь распалась на два континента, первое, что у меня появилось в Нью-Йорке, — коньки (белые, в Москве — черные). Недавно, с покупкой второго пианино, жизнь окончательно стала двойной. А трусы и лифчики так и летают в чемодане туда-сюда по несколько раз в год.

А хобби-то было? Вот собственная какая-нибудь хрень, которой ребенок занимается?

Я делала город из бумаги. Вырезала, клеила, раскрашивала: многоэтажные дома, окошки с занавесками, вывески, цветы, газоны. Когда я первый раз увидела Нью-Йорк, я поняла, что его-то я и клеила. Мой город назывался Сириус. В нем были аптеки, рестораны, магазины, его пластилиновые жители жили полной приключений жизнью.

А когда пошли в школу, это как было?

Сначала были одни пятерки. Но однажды я сделала помарку, пришла в неописуемый ужас и, заливаясь слезами, написала на промокашке: «Уважаемая Ирина Александровна, не ставьте мне, пожалуйста, четыре. Я больше не буду!» Трех моих учительниц — младших классов, фортепиано, руководительницу диплома в институте — звали Иринсаннами. Но Иринсанна номер один поставила-таки мне четверку. Я чувствовала себя опозоренной навек (как впоследствии после потери невинности). С тех пор меня интересовали только пятерки с плюсом, а поскольку в школе таких оценок в заводе не было, учеба потеряла для меня всякий интерес. То есть я, конечно, была круглой отличницей, но по инерции — уж очень это было нетрудно. Сидишь на уроке, потихоньку делаешь под партой домашнее задание на завтра или читаешь, звенит звонок — и начинается жизнь! Двойная: одна — во дворе, другая — в музыкальной школе. Во дворе — шайка имени Тома Сойера (моя любимая книга, возьму ее с собой на необитаемый остров, вернее, обе — и «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», теперь уже согласна и по-английски), я — правая рука шефа, моя кличке Червонец (я же Десятова пока), других девчонок в шайке нет, только отпетые двоечники из нашего «В» класса. Мы лазаем по деревьям и по крышам трансформаторных будок (табличка на двери: «Не влезай — убьет!»), чертим карты местности, мастерим сигнализации, придумываем шифры и пароли и — ноблес оближ! — время от времени обливаем водой какую-нибудь отличницу, которая не дает списывать (я всегда даю, всегда и всем). Обольем — и тикать на великах! Я падаю, протыкаю чем-то ногу, бежевые колготки меняют цвет, свита испуганных мальчишек отводит меня в травмпункт, все восхищаются моим мужеством, а мне просто ни капельки не больно, но я не подаю виду.

А что музыкальная школа?

В музыкальной школе был класс композиции под руководством заслуженного деятеля искусств Марийской АССР (так его всегда объявляли на наших бесчисленных концертах), члена Союза композиторов Поля Мироновича Двойрина. Как мы обожали его, нашего Соль Минорыча! Как было весело болтать с ним обо всем на свете, придумывать невероятные проекты, острить без умолку (остроумие считалось в нашем кругу главной добродетелью)! И — сочинять музыку, которую, как я теперь вспоминаю, в основном сочинял за нас сам Поль. Но он умел так незаметно вставлять свои элегантные ноты в наши корявые партитуры, что мы искренне верили, что это наша музыка. Что это мы написали цикл хоровых пьес, квартет, сюиту для ударных инструментов, оперу «Бармалей». Наши опусы тотчас разучивались и исполнялись — хором, ансамблем скрипачей (гордостью нашей ДМШ No 27), струнным оркестром (на репетициях которого мы по очереди вставали за дирижерский пульт). На ударных мы играли сами. Три пьесы для ударных инструментов («Антилопа Гну», «Гибель Паниковского», «Рога и копыта») были гвоздем наших концертных программ (и были сочинены Полем от первой до последней ноты). Как было приятно кланяться! И громко переговариваться, стоя на сцене: «Ну что, девчонки, на бис сыграем?» — «Так они ж не хлопают!» Смущенная публика принимается хлопать, мы играем на бис. Нас слушают Хачатурян и Пахмутова. Мы ездим на гастроли, барабаны и бонги едва помещаются в купе. Семь лет счастья. Но настал черный день, когда мне позвонил маленький мальчик из нашего класса композиции и торжественно пропищал: «Я к Полю больше не пойду, он враг народа, он уезжает в Израиль». Первое большое горе в моей жизни. Изгнание из рая. Поль вскоре обнаружился в Америке. На письма он не отвечал.

Подождите, подождите, но там же много еще чего происходило между восемью и пятнадцатью, кроме музыки?

Ах да, я же рисовала! Я рисовала дистрофиков. Дистрофик — это такое существо с длинным носом и тонкими ручками и ножками (похожее существо я каждый день c ужасом рассматривала в зеркале). Дистрофики годились для всего: рисовать — и таким образом обезвреживать — учителей на уроках, портретировать персонажей книг, читаемых под партой, а также вести дневник в картинках, параллельный дневнику словесному, который был начат в двенадцать лет и сегодня насчитывает два десятка толстых тетрадей.

Сейчас это называется «исповедальным комиксом».

Совершенно верно. Я вообще очень много велосипедов изобрела в своей жизни, в том числе комикс. Я называла эти комиксы «дистрофильмами». Сюжетом для них служили блатные песни. Блатным песням меня научил мой дядя Боря, которого все называли — и до сих пор называют — Бобом. Боб — первое английское слово, которое я узнала (второе — Ферст: так звали собаку соседей). Амплуа Боба — необходимое для всякого счастливого детства — было «волшебник». Дроссель-майер, даритель щелкунчиков. Физик-атомщик (впоследствии героический чернобыльский ликвидатор), мастер спорта по шахматам (о, это вечное унижение: Боб нежится в ванне, под дверью на полу сидит взмыленный папа с шахматной доской, Боб играет вслепую, папа всегда проигрывает, всегда!), изобретатель перевертышей (из последних шедевров: «Вот немилая уходит, и до хуя алиментов»), смастеривший, услышав наши неуклюжие матюжки, для меня и своей дочки словарь матерных слов (школьная тетрадка, исписанная от корки до корки), неистощимый выдумщик (чего стоили ночные походы за грибами, с фонариками) и — да, вот и они — знаток блатных песен.

Рисовались и терапевтические дистрофильмы, героями которых были Вера Десятова и ее друзья. Например, «Ошибка резедента». Имелась в виду не эта, орфографическая, в названии, но гораздо более роковая ошибка: Вера Десятова (длинный нос, тонкие ручки-ножки) с подругой Наташей Котылевой отправляют письмо в Америку («Здравствуйте, дорогой Поль Миронович! Как там погодка на Миси-Писи?»), их арестовывают, они в тюрьме (там они встречают своих любимых учителей), их пытают (наиболее разработанный эпизод, на пол-альбома, пытают в основном Веру Десятову — Наташу Котылеву я слишком люблю), судят, приговаривают к казни, человек в маске снимает их с виселицы, уносит в самолет, снимает маску — да это же Поль Миронович! Самолет приземляется в Нью Йорке. Хэппи-энд.

В общем, искусство комикса процветало. Часто мы рисовали в соавторстве с Леной Рагиной, с Рагиндосиком моим бесценным, самой первой подругой в жизни (дружим с шести лет). Ленкин папа оценил наши таланты и пристроил нас в клуб карикатуристов «Литературной газеты». Но быстро об этом пожалел: там было много бородатых мужиков, а мы были очень хорошенькие и очень четырнадцатилетние. Пару раз всего и съездили. Так я не стала карикатуристом (хотя бородатые мужики очень меня к этому поощряли). Еще я не стала астрономом. Стать астрономом (и слетать в космос) было главной мечтой моего детства (в космос хочу до сих пор). Я знала о Вселенной все, исписывала толстые тетради названиями звезд и созвездий и расстояний до них в световых годах (без степеней, со всеми нолями, так мне больше нравилось). Меня отдали в кружок юного астронома при Московском планетарии. Там было так скучно! К тому же телескоп был на ремонте (сейчас-то у меня свой телескоп есть, на даче). Год проходила — и бросила.

Про мальчиков хотим говорить?

Где-то до конца третьего класса все мальчики были моими. Вся шайка имени Тома Сойера. Я не взяла на себя роль главы шайки, я подумала, что лучше будет уступить управление мужчинам, а самой потихоньку ими манипулировать.

...И тут становится ясно, почему все мальчики всегда ваши.

И они все по очереди признавались мне в любви. Иногда хором. Один раз пришли вдвоем, их обоих звали Андреями, и сказали в один голос: «Вера, мы с Андреем тебя любим». Я вскричала: «Подите прочь, бабники!» Не могла же я так распускать свою шайку.

А вы были влюбчивым ребенком?

Не то слово! Наверное, ни одного дня не было, чтобы я не была в кого-нибудь влюблена. Одного разлюбляла, в тот же день полюбляла другого. Но потом разразилось девичество, комплексы, гадкое утячество, уродливая одежда и обувь, вся эта дрянь. Я перестала себе нравиться. Однажды я три дня проходила в картонной маске свиньи. И по улице, и в школу. Не могла ходить в темпе шага — только бегала, не то убегая от кого-то, не то догоняя, при этом то и дело спотыкаясь и падая, особенно с лестниц. Стала социально опасна: воровала вывески и таблички и украшала ими свою комнату (табличка на двери моей комнаты: «Не влезай — убьет!»), однажды попалась при попытке украсть номер дома, еле ноги унесла. Вырезала из «Правды» фотографии Брежнева и приклеивала в особую тетрадку, смутно чувствуя концептуалистскую абсурдность этой коллекции (впрочем, песенник, украшенный вырезанными из журнала «Меховая мода» красотками в норковых шубах, тоже был, что греха таить).

И все это потому, что была влюблена и не знала, что с этим делать. И вообще — что делать с этой дурацкой жизнью. А Поль — знал. Мы как-то сидели у него, и он ни с того ни с сего говорит: «Ты, Наташа, единственная из всех будешь музыкантом. (Стала, и превосходным.) Ты, Лена, везде будешь хороша. А Вера будет писать книги». Все очень удивились — я на тот момент не написала еще ни одного стишка. Однако моим родителям Поль сказал другое: «Вере надо продолжать музыкальное образование». Надо так надо: поступила в музыкальное училище им. Октябрьской революции (теперь — им. Шнитке), на теоретическое отделение. На теоретическом отделении люди оказываются потому, что не могут поступить на фортепианное. А я не могла поступить на фортепианное, потому что Иринсанна номер два плохо поставила мне руку. В училище было весело. Я была заводилой, у меня ни один сокурсник не остался без дела. На первом курсе мы написали роман, пародию на детектив, «Теоретик идет по следу», над всеми потешились — и над народниками, и над духовиками (особенно над тем народником, в которого была влюблена я, и над тем духовиком, который был влюблен в меня). На втором курсе мы написали оперу. На третьем — сняли фильм по мотивам все тех же блатных песен, куда без них. А на четвертом курсе я вышла замуж, идиотка.

Училище — это вам лет пятнадцать-семнадцать. Что еще в этот период было важно?

Поиски Учителя. Поль Миронович-то уехал, мы попрощались с ним навсегда, это произошло почему-то у входа в зоопарк, шел дождь со снегом, Поль взял меня двумя руками за капюшон и больно прижался к моим губам своими, крепко сжатыми. Первый поцелуй в моей жизни. Оттолкнул, заплакал и убежал.

А потом, на первом курсе училища, возник Владимир Викторович Кирюшин. Его просто невозможно было не мифологизировать! Учитель по сольфеджио. Педагог-новатор. Автор системы, с неизбежностью вырабатывающей у кого угодно абсолютный слух. На уроках он орал на нас как резаный: «Тебе только трамваи водить, бездарность!» Год орал, мы его обожали, у всех прорезался абсолютный слух, а на втором курсе его уже не было: посадили. Нам говорили, что он сел по политической статье, и в это легко было поверить: он на уроках черт знает что нес без всякой осторожности. Это потом я узнала, что статья называлась «педофилия». Мальчики. Бедный В.В.! И вот однажды он мне позвонил — из тюрьмы! Звонил по делу: велел написать сказку из жизни септаккордов (видимо, тоже проинтуичил, что «Вера будет писать книги». Или я показывала ему «Теоретик идет по следу»? — не помню). Такова была его методика работы с маленькими детьми: теория музыки, проникающая в детский мозг контрабандой сказки. И я написала. Это было мое первое (и на сегодняшний день единственное) прозаическое сочинение в жанре fiction, довольно вдохновенное. Рукопись не сохранилась, сказка была опубликована под его фамилией, как и, несколько лет спустя, мои стихотворные переложения его сказок, двадцать тысяч рифмованных строк. Рубль за строчку (мой первый литературный заработок).

Кирюшин не всегда звонил из тюрьмы. Иногда он звонил из Кремля. «Вера, я в Кремле. Мы тут беседуем с NN. И он говорит: какое там сольфеджио — у нас даже гимн до сих пор без слов. А я ему — у меня есть ученица талантливая, она напишет. Напишете? Ну что вам стоит!» Не написала — мотив не смогла вспомнить. Тогда гимном была «Патриотическая песня» Глинки, ее мотив никто не помнил, я у многих спрашивала. Лет десять назад из статьи «Смерть педофила» я узнала, что Кирюшина убили. Позвонили в дверь, он открыл, всего истыкали ножом, ничего не взяли.

А кроме учебы происходило что?

Концерты — почти каждый день. На которые не всегда было легко попасть. Помню попытки залезть на крышу консерватории (подняли по пожарной лестнице лестницу строительную, приставили к стене— а она не достает до крыши метров пять!) и взорвать служебный вход Зала Чайковского (бомбочка из серы и нитроглицерина пукнула, испустила тонкую струйку дыма и потухла). Сколько вечеров проведено на ступеньках амфитеатра Большого зала консерватории с партитурой в руках! И — в подвале Дома композиторов, где можно было заказывать прослушивания современной западной музыки — Кейджа, Штокхаузена, Булеза, Ксенакиса, Ноно — и чувствовать себя участниками политического заговора. И — в кинотеатрах на окраине Москвы, на полутайных показах фильмов Тарковского и Абуладзе. А тут еще и книги — перепечатанные или ксерокопированные, — которые давались на одну ночь! (Лекция по истории КПСС, слепая машинопись на коленях у подруги: «Что читаешь?» — «А, порнуха какая-то!» Заглядываю — «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел...». «Дура, это же гениально!» — еду к ней, остаюсь на ночь, дочитываю роман до конца, открываю Набокова на год-другой раньше, чем вся остальная Россия.) В общем, скучать было некогда.

А что за история про «вышла замуж, идиотка»? Откуда взялся этот человек?

Училище, фортепианное отделение. Все остальные существа мужского пола были робкими сутулыми очкариками. Теоретики, одно слово. А он был пианист, к тому же джазовый (в нашем училище было эстрадное отделение).

И что, вы хотели замуж?

Нееет, я не хотела замуж! Я чуть не убежала из ЗАГСа. Но мое пуританское воспитание говорило мне (за кадром — хор чертей из «Фауста» Гуно): ты падшая женщина, ты опозорена навсегда, только замужество может покрыть твой грех! Вот и покрыла. И ведь даже беременной не была!

Порядошная была!

И осталась, что самое смешное.

Как была устроена ваша замужняя жизнь?

Мне восемнадцать, ему двадцать один, мы живем у моих родителей, он с ними не ладит, я ношу ему яичницу в нашу комнату, он ест ее, запершись на щеколду. Мы зарабатываем тем, что поем на клиросе (его мать — регент). Он вожделеет ко всему, что движется (за полтора года нашего брака, знакомясь на улице с девушками, трижды нарвался на моих одноклассниц. Совсем недавно: «Девушка, как вас зовут?» — попытался познакомиться с красивой молодой брюнеткой. И услышал в ответ: «Андрей, ты меня не узнал? Я твоя дочь, Наташа»). Появилась Наташа.

А через две недели я попала в больницу, и он меня бросил. Пришел в больницу — у меня назавтра операция, температура 40,5 — и говорит: «Мы с тобой не сошлись характерами. Можно, я заберу самовар, который нам подарили на свадьбу?» И уехал отдыхать на море. В больнице я провела два месяца. Месяц с Наташкой была мама (взяла отпуск), месяц — папа (взял отпуск). Самовара я лишилась. И рояля. И всех пластинок. И иллюзий. Тут-то я и начала писать стихи. В двадцать лет. С открытой раной на левой груди: зашить-то зашили, но нитки были гнилые, разошлись.Так и пошла на второй курс института — с открытой раной. Бабушка настояла: «Никаких академических отпусков, Наташу я беру на себя».

Это какой институт?

Гнесинский. Историко-теоретико-композиторское отделение. Весь первый курс я была все более и более беременной. Это было так классно! Весь институт сбегался меня ловить, когда я на девятом месяце съезжала по перилам. А я думала: чего вы боитесь, дураки, вы что, не видите, что у меня крылья за спиной? А как после родов летала!.. Большего счастья не знаю. И вдруг: «Можно я заберу самовар?» Пришлось писать стихи.

Какими они были, эти первые стихи?

Очень сентиментальными, очень плаксивыми, очень поэтичными и отвратительно красивыми. Я их писала цветными ручечками, каллиграфически, в дневник и все время про себя повторяла, как заклинание, катая коляску, неся Наташку к кормилице, сидя на лекциях, плача в подушку. Моя подушка год-полтора ни одной ночи не была сухой. А стихи были такие: «Как ты мог, я же так тебя люблю, почему ты так поступил?» Я ведь человек монорельсовой логики. Для меня жизненно важно свести концы с концами. Чтобы очки были в «очковне», а часы — в «часовне». А тут ничего ни с чем не сходилось. Я была на пороге безумия. Но стихи удержали. Зарифмуешь — и вроде что-то сходится, хоть что-то.

Какая Наташа была?

Очень яркая, с первых месяцев. Она запела раньше, чем заговорила, и начала танцевать раньше, чем пошла. Не забыть эти танцы в описанных спущенных колготках! Однажды — Натке было года полтора — баба Роза уложила ее спать днем. Натка проснулась, обкакалась и какашками на стене нарисовала узор. У бабушки тогда гостила ее сестра, она увидела Наткино художество и раскричалась: «Роза, накажи ее, побей ее!» А Розочка прищурилась и говорит: «Нет, я не буду ее бить, у нее получилось очень красиво!»

Что с учебой в тот момент происходило?

В институте Гнесиных было у кого поучиться. С одной стороны, там преподавали реликтовые персонажи, вроде той старушечки, что читала нам русскую музыку XVIII века и знание музыкального материала проверяла, тыкая наобум в единственную библиотечную хрестоматию и поражаясь, как хорошо мы знаем оперу Дубянского «Несчастье от кареты», потому что не замечала сослепу, что в уголке страницы нарисованы крошечные желудь и колесо. С другой стороны — незаурядные личности. Я дорвалась до Учителей!

Анализ музыкальных форм: Ростислав Николаевич Берберов. Гений. Гаспаров от музыковедения. Он написал великую книгу—вроде бы о советском симфонисте Германе Галынине, но насамом деле — о музыке как отрасли метафизики. После его лекций и индивидуальных уроков время для меня стало течь по музыкальным законам.

Эстетика и философия: Георгий Иванович Куницын. Титан. Вся Москва на его лекции ходила с тяжеленными магнитофонами. Огромный, громогласный — Зевс! Написал книгу «Общечеловеческое в литературе». Работал консультантом ЦК КПСС по внеземным цивилизациям. Видимо, был в этом вопросе специалистом (или сам был инопланетянином, что я тоже допускаю), и дыры в диалектическом материализме ему помогали латать маленькие зелененькие человечки. Меня признал за свою: поставил мне пятерки с огромными плюсами за оба курса. На всю страницу зачетки маханул! Мне одной. Весь поток меня невзлюбил, потому что каждому сдавшему Куницын говорил: «Вам далеко до Шацкой» (я все еще носила тогда фамилию любителя самоваров).

История и теория литературы: Рудольф Валентинович Дуганов. Такой красивый, такой породистый — нос, усы, — настоящий белогвардейский офицер. Развалится на казенном институтском стуле, как в кресле у камина, закурит трубочку, блеснет глазами: «Наша тема сегодня — Чехов и конец русского реализма». Главный исследователь Хлебникова в России, он похоронен на Новодевичьем, в одной оградке с Председателем земного шара. О счастье! — я становлюсь его любимой ученицей. Я отдаю ему на суд свою дипломную работу и с трепетом жду отзыва. Он возвращает мне машинопись, не говоря ни слова. Открываю, листаю — и вижу, что он исправил все опечатки, сделанные машинисткой, — на всех 140 страницах! Уже после его смерти я купила его книгу «Велимир Хлебников: Природа творчества». В ней было очень много опечаток. Я исправила их все.

История музыки и руководитель диплома: Ирина Александровна Гивенталь. Автор лучшего учебника по истории зарубежной музыки на русском языке. На полях моей работы писала: «Боже, храни Веру».

Их уже нет никого. Все мои учителя умерли. Но я до конца жизни буду стараться заслужить их похвалу.

Как вы представляли себе в институте свои будущие занятия?

Продолжать дело Берберова, сделать наконец музыковедение наукой. Я написала довольно сильный диплом «Поздние вокальные циклы Шостаковича. К проблеме взаимоотношений поэзии и музыки». Моя защита превратилась в битву молодых педагогов с реликтовыми. Одни говорили: «Если нас волнует будущее музыковедения, мы должны поддержать Шацкую!» А другие кипятились: «Почему этот диплом защищается у нас, а не на филфаке МГУ?» Победили консерваторы — в аспирантуру меня с особым цинизмом провалили. Так я не стала музыковедом, а музыковедение в России — наукой.

А что с текстами тогда происходило?

Первые стихи были написаны в роддоме, от счастья. Вторые — в больнице, с горя. А потом пошли третьи-четвертые, от разнообразных сочетаний этих двух причин. Мое стихоплетство не укрылось от наблюдательного Боба. У меня есть двоюродная тетя, Лорина Никольская (псевдоним — Дымова), гордость дедушкиного рода, поэтесса. Даже в «Дне поэзии» печаталась! Боб повез меня к ней. Я не видела ее ни до этого, ни после (сейчас она живет в Израиле). Тетя прочла мои стишочки («Как ты мог, я же тебя так люблю!»), благословила меня по полной программе и позвонила Евгению Винокурову. Тот сказал: «К Волгину, в „Луч“!» Так я оказалась у Волгина. На первом для меня заседании лито Волгина при МГУ обсуждали стихи Инны Кабыш. Все на Инну очень нападали, Волгин ее как мог защищал, а в самом конце экзекуции, опоздав на два часа, вошел поддатый красавец и представился: «Виль Нерастраченный». Это был бывший муж Инны Кабыш, будущий бывший муж Веры Павловой Миша Павлов. Я тоже не осталась незамеченной — в лифте незнакомец сказал мне: «У вас глаза красивые, как у меня». (А какие красивые глаза получились у родившейся через пару лет Лизы Павловой! Прохожие, праздно заглянув в коляску, отшатывались, встретившись с этими огромными, на три четверти лица, глазами. «Не надо было так плотно пеленать», — иронизирует над материнским тщеславием моя глазастая красавица.)

В тот день у него был повод поддать: он прочел свое имя в списке поступивших на вечернее отделение филфака МГУ. С этого дня лет пять я писала только от счастья. Павлов решительно входил в аудиторию Гнесинки, брал меня на руки и уносил с лекции. Он нанялся дворником, и мы поселились в студенческой дворницкой коммуналке на Суворовском бульваре, рядом с Музеем восточных культур. Он сделал своими руками альков с балдахином, сосед-художник нарисовал на кирпичной стене камин. Окно выходило на широкий карниз под самой крышей, на котором я по ночам танцевала нагишом. Гостей было гораздо больше, чем посуды, и если они не заставали дома хозяев, это не омрачало их веселья (у ключа был приличный тираж). Вот только снег заваливал зимние сессии. Павловским участком был Калашный переулок. Наутро после свадьбы я вышла — единственный раз в жизни — помочь ему на утреннюю уборку: Калашный переулок был усыпан листками разорванной в клочки книги «Молодым супругам». Расхохотались. Вымели.

Что с вашей музыкой происходило в это время?

Ее было полным-полно: во-первых, я аккомпанировала пьяным гостям: на Суворовском было пианино. (История моих женитьб-разводов может быть описана как история переездов моего пианино. На Суворовский пианино переехало в машине «скорой помощи», из которой на московские улицы вырывались звуки Собачьего вальса — ничего другого наши друзья-филологи играть не умели.) Во-вторых, я писала музыковедческие эссе для журнала «Музыкальная жизнь». Это были стихи в прозе. Я как-то потеряла рукопись одного из них — и воспроизвела ее по памяти слово в слово. (Этот подвиг я повторю через несколько лет, когда Кузьминский потеряет единственную рукопись моей, им сложенной первой книги стихов и я полностью восстановлю ее по памяти по сохранившемуся списку первых строчек.) В-третьих, я пела на клиросе. Десять лет пела. Регентовал мой первый муж. Альтом пела его вторая жена, потом сопрановую группу пополнила третья. Мы очень хорошо пели! Кстати, пение на клиросе чуть не стоило мне института: кто-то настучал, за меня вступилась секретарь институтской парторганизации, еле отстояла. И, в-четвертых, я работала в Доме-музее Шаляпина экскурсоводом. Это моя единственная служба за всю жизнь. Я проработала там шесть месяцев, все более и более беременная. Потом я родила Лизу ровнехонько в день рождения Шаляпина и ушла в декрет, из которого не вернулась до сих пор. На родах — одним из первых в России — присутствовал отец. Для этого ему пришлось прикинуться журналистом газеты «Семья» и долго искать готовый на такую экстравагантность роддом. Так что роды у меня принимали три врача (для сравнения: Наташку я чуть не родила в коридоре роддома, потому что медсестра поленилась проводить меня в родильное отделение).

Я расстаралась — у Павлова все руки потом были в синяках. Мне было не особенно больно, но не хотелось его разочаровывать. В родильном отделении было окно во всю стену. Лиза родилась ровно в полночь. Павлов в последнюю минуту отвел глаза и увидел ее появление на свет, отраженное в ночном звездном небе. По его словам, это напоминало известную почтовую марку, изображающую выход Леонова в открытый космос. В ту ночь я получила от него записку: «У, ты, небесное животное!» Так появилось название моей первой книги. Первой настоящей. Потому что до нее были игрушечные, машинописные. Напечатанные одним пальцем, пальцем Миши Павлова. Они назывались «Спартак — чемпион», «Отставка Бескова», «Кубок кубков». Ибо мы были спартаковскими фанатами. Не пропустили ни одного матча, сыгранного «Спартаком» в Москве, вопили на трибунах в любую погоду, Наташку с собой таскали.

Но мы не только на футбол ходили, мы еще ходили в лито. Волгина мы оставили Инне Кабыш, а сами стали ходить к Виктору Ковде, в ДК «Медик». Павлов тоже писал стихи, так что меня дразнили Ахматовой, а его — Гумилевым. Мы соответствовали, как могли. На очередное заседание пришел редактор «Юности», все читали по кругу, он попросил меня принести стихи в его журнал. Я не стала его огорчать — принесла. (С тех пор это стало моим правилом: давать стихи для публикации, только если попросят, но уж если просят, то давать без раздумий). Стишки вышли. И вот еду я в трамвае и вижу: сидит человек и читает «Юность». Подхожу поближе — мои стихи! «Вот это, началось!» — сказала я себе. С тех пор людей, читающих меня в общественном транспорте, я не видела. Ни разу в жизни.

К этому моменту Наташа уже, наверное, в школу пошла? Как это было?

Наташа и школа — две вещи несовместные. В конце сентября Наташа заперлась в туалете и сказала: «Убейте меня, я в школу не пойду». Мы тогда не знали, что учительница имела привычку бить своих подопечных линейкой. Но история со звездочкой задела нас всех. Наташа потеряла октябрятскую звездочку. «Без звездочки не приходи», — сказала учительница. Мы — по магазинам: звездочек нигде нет. Тогда дедушка Федя, член партии с 1924 года («Раньше, чем Брежнев!» — любил повторять он), вырезал Наташе звездочку из медной пластины, Наташа надела ее и гордая пришла в школу: «Это мне прадедушка сделал, ветеран войны!» А учительница: «Что это ты нацепила, сними эту дрянь сейчас же!» Наташа опять заперлась в туалете: «Убейте меня!» А во второй класс приходит — и слышит: «Октябрятство отменили». Дети заволновались: «Как же нам теперь быть — носить звездочки или не носить?» Учительница: «Как хотите». Дети: «Будем носить, будем носить!» И носили. Что же касается Наташи, то она целый год носила звездочку в кармане фартука — на всякий случай.

К счастью, кроме школы у нее были музыкалка и МТЮА (Музыкальный театр юного актера), в котором она блистала с девяти лет. Наташа стала певицей. Если есть в моей жизни счастье, то это слушать, как Наташа поет. В прошлом году, оканчивая консерваторию, она пела в Большом зале консерватории «Травиату», с оркестром, три акта. Это было четырнадцатого мая, а пятнадцатого мая Большой зал закрылся на ремонт. У Наташи у последней был шанс обрушить балкон. И она его почти обрушила: зал был набит битком, успех был огромный! Что я пережила, словами не передать. Такое же счастье, какое я испытала, когда ее родила. Моя дочь заново родилась для меня. Точнее, я поняла, что родила диву. Плакали все: публика, члены экзаменационной комиссии, старушки, продающие программки. Мне казалось, что даже оркестранты готовы заплакать. Такой голос, такая органичность, такая нежная красота!

Лиза — кем стала Лиза?

Лиза окончила психфак МГУ. Когда поступила, всех заверяла: «Потерпите пять лет, я вас всех вылечу». Очень честный, разумный, красивый, добрый человечек. Спасибо Школе самоопределения незабвенного Александра Наумовича Тубельского.

Как складывалась ваша семейная жизнь?

В 92-м году я рассталась с Мишей Павловым по причинам, не стоящим упоминания, и вышла замуж за Мишу Поздняева. Общие друзья показали ему мои стихи, потому что, в отличие от первого М.П., поэта-любителя, он был профессиональным поэтом и литератором. Мы познакомились. Миша был моим ангелом-хранителем все десять лет нашей с ним жизни. Хороший поэт, очень хороший человек, очень-очень. Глубоко верующий. Служил иподьяконом и звонарем («Сегодня я звонил в твою честь»), был избит за свои смелые статьи на церковные темы. Поразил моих дочек необычным поведением (Лиза, трехлетняя: «Ой, простите, Михаил Константинович, я забыла жевачку перекрестить!»). Дивно пел и рисовал. Первые пять лет мы снимали домик в поселке Внуково Московской области. Там у нас появились чудесные друзья. Самыми близкими были Сережа Коковкин и Аня Родионова, в их доме собирались все-все-все. Лиза выросла на коленях у Окуджавы и Искандера, в четырехлетнем возрасте пела дуэтом с Таней Куинджи под аккомпанемент Бориса Петрушанского, ей аплодировали Ахеджакова и Филиппенко. А поскольку я не работала (не считать же работой сочинение коротких стишков, пусть даже и по три штуки в день!), то у меня было достаточно времени, чтобы заниматься музыкой со всеми окрестными детьми. Мы ставили спектакли («Каменный гость», «Вишневый сад»), исполняли оперы («Волшебная флейта», «Аида», «Пиковая дама»), устраивали музыкальные вечера (Шуберт, Шуман, Перселл, Рахманинов), во всем этом участвовали и дети, и взрослые, всем находилась роль, а кто не пел, тот костюмы шил, декорации клеил, пек пирог для afterparty. Это было какое-то антикварное, усадебно-дворянское, невероятное счастье. И тогда же, в 92-м году, позвонил Кирюшин, не помню, из тюрьмы или из Кремля, и сказал: «Я тут беру новую группу четырехлетних детей и думаю, что им не помешают занятия литературой. Возьмешься?» Так начался «Зодиак»: двенадцать лет счастья, двенадцать детей, ставших мне родными, не говоря уж об их родителях. Об этом я когда-нибудь напишу, об этом нельзя в двух словах. К тому же мне жжет карман мое богатство — двенадцать полностью записавших себя детств: они ведь у меня все время писали, обо всем, прозой и стихами. Сначала даже не писали — диктовали мамам, «графомамам», как я их дразнила. Двенадцать лет «Зодиак» был позвоночником моей жизни.

Кто были эти дети, откуда они приходили, как это все работало?

Это был дворовый клуб. Родители приводили детей (большинство жили поблизости), мы занимались два часа, первый час литературой, второй — музыкой: мы пели хором, все, и дети, и родители, и слушали музыку. А на литературе мы читали, анализировали, сочиняли, разбирали сочиненное — и делали это без всяких скидок на возраст. У моих бедных детей, когда они пришли поступать в школу, были проблемы, потому что они, прочитав наизусть Мандельштама или Хлебникова, на просьбу прочитать «что-нибудь из Барто» отвечали вопросом: «А кто это?» Забавно, что среди двенадцати детей были две пары близнецов, мальчиков. Я долго не могла научиться различить их по виду — и могла узнать каждого из них по первой же строчке сочинения. Я не преминула воспользоваться такой редкой возможностью, когда мы ставили «Каменного гостя» Пушкина (полный текст) в соединении с музыкальными номерами из «Дон Жуана» Моцарта. У Пушкина две развернутые роли, где нужно много слов выучить, — Лепорелло и Дон Гуан. Так мы что сделали: в первом акте Дон Гуан был из одной пары близнецов, Лепорелло — из другой, в четвертом акте происходила незаметная для публики (но не для мам, конечно) двойная замена.

Хочется вернуться назад и поговорить про ваши книги в этот период.

Первая книга вышла в 97-м и называлась «Небесное животное». Родственники собрались и сказали: «А давайте Веркину книжку напечатаем». Боб дал денег, Сережа, мой младший брат, дал денег. (Сергей Десятов, основатель и руководитель галереи ArtPlay, горжусь им изо всех сил.) Сами сделали дизайн, сами забрали из типографии, сами разносили пачки по маленьким книжным магазинам. Но книжечка как-то умудрилась разлететься по всей стране, по всему свету. Ни одна из моих семнадцати теперь уже книжек не может похвастаться таким количеством рецензий, как эта. Однако меня это не пробрало, я не сказала себе: «Я поэт, зовусь я Цветик» и продолжала относиться к поэзии как к дилетантству рукоделию — вышиванию крестиком, пока на какой-то тусовке не встретила Геннадия Федоровича Комарова, основателя легендарного издательства «Пушкинский фонд». Гек сказал: «Вера, давайте издадим вашу книжку».

Я собрала тексты. И в тот день, когда я везла ему эти тексты, в трамвае, я вдруг не поняла —почувствовала, ощутила где-то в области солнечного сплетения: «Я поэт». И мне стало очень грустно. Какой там Цветик! Я — раб лампы, я обречена, все это веселье, вся эта игра, весь этот карнавал — все это в прошлом. Впрочем, впоследствии все оказалось не совсем так: гораздо веселее и гораздо страшнее.

А следующая книжка?

Она вышла в 98-м и называлась «Второй язык». Про нее есть анекдот, который я всегда рассказываю. Перед тем как сесть в тот приснопамятный трамвай, я перечитывала рукопись, подошел Миша Поздняев, ткнул пальцем в страницу: «Вот эта строчка слабая. Я бы сделал так». И я, первый и последний раз в жизни, проявила слабость, сделала правку, распечатала новый вариант, вручила его проводнику поезда Москва–Петербург. А через день звонит Комаров: «Вера, все замечательно, только одна строчка какая-то не ваша». И называет эту самую строчку, одну из тысячи. Принцесса на горошине отдыхает. Вот такой он, Геннадий Федорович Комаров.

А что дальше?

Дальше — я же раб лампы! — оставалось просто сидеть и писать, все остальное происходило само собой. Появляется Захаров, говорит: «Давайте мне тексты». Даю. Комаров обижается: «А мне?» Делю рукопись пополам: «Линия отрыва» — Комарову, «Четвертый сон» — Захарову. Комаров приезжает в Москву с версткой, мы с ним заходим к Захарову, я еду домой с версткой двух книг в одной сумке.

Где-то в это время разошлись с Мишей?

В 2001 году. Я встретила Стива. Любовь — всегда катастрофа. Это была очень большая катастрофа.

Как вы встретились?

Стив — великий переводчик. Великий, потому что решил для себя раз и навсегда: раз я перевожу на русский язык, я должен читать все, что на русском языке пишется, чтобы идти с этим языком в ногу. Он и правда читал все. И все помнит. Все! Прочитанное, увиденное (объездил весь мир), пережитое, несколько языков... Всякий, пообщавшись со Стивом час-другой, восклицает: «Стив, вы просто обязаны написать книгу!» И, попев с ним час-другой русские песни, отказывается считать его американцем. «За Стива — настоящего русского интеллигента», — поднимает бокал наш дорогой друг Алексей Алехин. «Стив, да какой ты американец — ты нормальный вологодский мужик», — чокается с любимым зятем папа (наконец-то я угодила отцу: вышла замуж за рыбака). Раз в неделю Стив совершал рейды в книжные магазины и скупал все новинки.

Так попали ему в руки мои книжечки. Вау! — сказал себе он и позвонил в культурный отдел (Стив-то у нас не только вологодский мужик и русский интеллигент, но и в то время первый секретарь посольства США в Москве, личный переводчик посла): «Найдите Веру Павлову и пригласите на прием». И приехала под окно моей хрущевки белая машина, и вышел из нее курьер, и вручил он мне приглашение в Спасо-хаус с золотым орлом тисненым. Я, может, и пошла бы, да только в этот день мне премию Аполлона Григорьева вручали. Стив об этом не знал, он ничего про меня не знал, кроме моих стихов (которые знал наизусть). И поэтому на том приеме подходил ко всем женщинам: «Вы не Вера Павлова?» Кое-кто обижался: «Да как вы смеете!» А на следующий день вышли газеты с моими фотографиями. Стиву еще больше захотелось пригласить меня на прием. Белая машина, курьер, золотой орел. На этот раз я пошла. Стив встретил меня на лестнице. Представился. Я не расслышала имени. И когда он на другой день позвонил, переспросила: «Кто-кто?» Довольно скоро стало ясно кто: мужчина всей моей жизни. Впервые я встретила мужчину, который во всем меня превосходил: был умней меня, добрей меня, остроумней меня, опытней меня... Я пропала. Я родилась заново.

А через полгода у Стива закончился срок, и он улетел в Америку. В аэропорту мы поклялись друг другу в вечной любви. В один из последних дней Стив купил мне три огромные плитки швейцарского шоколада. Я сказала себе: буду есть по одной дольке в день и, когда съем все, увижу Стива. Шоколад был съеден за три месяца. Через три месяца мы встретились на карибском острове Сент-Люсия, безвизовом для россиян. Я впервые в жизни пересекла океан. А когда вернулась, сказала Мише, что больше не могу быть его женой. Уже десять лет мы живем со Стивом, вознаграждая себя за частые разлуки в первые годы тем, что теперь не разлучаемся ни на минуту, благо оба безработные.

Слоняемся по всему миру за ручку. «Ваш ключ, мистер Павлова», — говорят Стиву гостиничные портье, когда мы приезжаем на очередной поэтический фестиваль. «Хэлоу, миссис Сеймур», — говорят мне швейцары, когда мы возвращаемся. Понимаем друг друга с полуслова. Видим одинаковые сны. Читаем вслух, слушаем музыку. Я то и дело ною: «Давай поженимся!», хотя мы официально женаты уже пять лет. Мы поженились двадцать восьмого сентября 2006 года в ЗАГСе на Бутырской улице, с видом на тюрьму (только там можно выйти замуж за иностранца) и отправились из ЗАГСа в Сережину галерею ArtPlay, где уже собрались наши друзья, человек восемьдесят, приглашенные на презентацию моей рукописной книжки «Письма в соседнюю комнату, 1001 объяснение в любви» (с номера четыреста сорок это объяснения в любви Стиву, и только Стиву). Книжку привезли в галерею прямо из типографии, я впервые ее увидела в тот день. Она вся написана от руки, даже выходные данные. Я два месяца выводила стишки парадным почерком, художники в издательстве АСТ шесть месяцев сканировали мои листочки и рисунки четырехлетней Лизы — у нее в этом возрасте был период графической гениальности. На форзаце — имена дорогих мне людей, выписанные из дневников (там можно найти всех, о ком я успела рассказать, — всех до одного). Список мне очень пригодился, когда я приглашала гостей на свадьбу-презентацию.

И вот гости собрались, слоняются по галерее, пьют, болтают, вдруг — фортиссимо — «Свадебный марш» Мендельсона, под звуки которого мы со Стивом выходим из укрытия: я в розовом платье, он в смокинге, все в шоке. И такое началось веселье! Но сначала я всем подарила книжку. Подарила не без пафоса: Наташа моя пела «Письмо Татьяны», а я эту Татьяну изображала — сидела за столиком и писала. На книжках. Бросала взгляд в зал, выхватывала еще одно дорогое лицо и писала на книжке: «Люблю Володю с Ирой», «Люблю Аньку с Сережей», «Люблю Юльку», «Люблю Наташку». Сцена письма длинная, я успела подписать книги всем. И раздать. Володя Сорокин спел «Эпиталаму» Рубинштейна, и начались танцы до упаду.

Все смешалось: Лиза вальсировала с Приговым, я пела дуэтом с Петрушевской, а Лизина учительница литературы Ольга Сергеевна Шавард с изумлением наблюдала, что вытворяют персонажи ее лекций. Настало время танца с отцом. Ираида Юсупова (великий композитор, я с гордостью ношу звание ее придворного либреттиста) заиграла на синтезаторе папино любомое «Утро туманное», папа обнял меня, мы сделали несколько неуклюжих па, и папа со словами «Да не умею я танцевать!» подхватил меня на руки и пять минут кружил — семидесятилетний богатырь.

А что было самое важное за последние пять лет?

Каждый день что-нибудь важное происходит, но это еще не биография, это пока дневник. Наверное, самое важное — встречи, хорошие люди. Нам так везет на хороших людей, у нас такие друзья появились! Не только в России. Некоторые европейские страны нами переименованы: Францию зовут Боря Лившиц, Италию — Людмила Шаповалова, Швейцарию — Галя Бови, Германию — Катя Медведева, Англию — Валентина Полухина. В Америке у нас много любимых , но и у Америки есть имя: ее зовут Елена Демиковская.

Как Америка приняла ваши стихи?

Похвастаться, что ли, как мы со Стивом покорили Америку?

Обязательно.

Охотно. Во-первых, мои стихи в Стивиных переводах вышли в The New Yorker: четыре стихотворения на одном развороте. Я очень гордилась и всем говорила: «Я жена переводчика The New Yorker!» После этого нам написали из MTA (управления метрополитеном) и попросили один стишок из нью-йоркеровской подборки для плакатика. Три месяца этот стишок катался в семи тысячах вагонов, его весь Нью-Йорк выучил наизусть, он запоминающийся: «Если есть чего желать, значит, будет о чем жалеть...», из ранних, кто бы мог подумать, что его ждет такая судьба. Так что издательство Knopf, предложившее нам выпустить книжку переводов, целиком поместило этот стишок на суперобложку. Книжка так и называется: «If There Is Something To Desire», и по результатам 2010 года она попала в десятку поэтических бестселлеров Америки, оказавшись единственной переводной книжкой в этой десятке. Я сейчас хвастаюсь Стивеном, я тут совершенно ни при чем! Что поразительно: люди, читающие эту книжку, даже не отдают себе отчета, что это перевод: пишут пародии, сочиняют песни, просят разрешения взять стишок в учебник для адвокатов, в пособие для молодых родителей, в качестве эпиграфа к роману, подписи к фотографии. Запросы приходят из Швеции, из Австралии, бог весть откуда. Вот что делает язык международного общения. Вот что Стив натворил.

Чего сейчас хочется?

Внуков. Оседлой жизни. Собаку. Чтобы родители не болели. Чтобы дочкам нашлось применение, достойное их совершенств. Чтобы ни нам, ни им не пришлось увидеть своими глазами гибель прекраснейшей из планет, глупейшей из цивилизаций.



Павлова Вера Анатольевна (р. 1963, Москва). Окончила музыкальный колледж им. Шнитке; Академию музыки им. Гнесиных по специальности «История музыки». В России выпустила 18 книг стихов. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева (2000), специальной премии «Московский счет» (2003), премии «Антология» (2006), премии журнала «Октябрь» (2011).

"это все не стихи", но все равно

Пайпер Боул

Что до Пайпер Боул - этот мальчик ее не старит.
Пайпер мнится - она с ним все еще наверстает.
Пайпер ждет, когда снег растает,
Слушает, как внутри у нее гудение нарастает,
Пайпер замужем, но когда-нибудь перестанет -
И поэтому копит на черный день: день, когда ее все оставят.

Что до мальчика Пайпер - то он мечтает о миллионах,
Ходит в баснословных своих очочках-хамелеонах,
От ладоней его холеных,
Очей зеленых,
Пайпер отваживает влюбленных и опаленных,
Называет мальчика "олененок",
Все никак на свою отраду не наглядится,
Все никак ему колыбельных не напоется,
Он прохладный и ускользающий, как водица,
Между пальцев течет, а в руки все не дается;
Мать шипит ей: "Да он тебе в сыновья годится".
В Пайпер это почти проклятием отдается.

Что до Ричарда Боула, то он как загнанная лошадка.
Он измучен: дела у фирмы идут ни шатко
И ни валко; а игры Пайпер его смешат как
Все попытки позлее цапнуть его за пальчик.
Этот мальчик, наверное, денег и славы и алчет.
Ну а Пайпер со временем делается все жальче.

Что до Ким, ближайшей подруги Пайпер, то это икона стиля.
Как могло быть не так, при ее-то вкусе, ее-то теле.
Ким неловко, что мальчик Пайпер порой ночует в ее постели,
Ким хихикает: "Как же мы это допустили?",
Но не выгонять же его на улицу, в самом деле.

* * *

Дальняя спальня, за спальней ванная, душевая,
На полу душевой сидит Пайпер полуживая
И ревет, и грызет запястье, словно овчарка сторожевая.
Ричард обнимает ее, целует в родную спину,
А потом в макушку, увещевая:
"Все уже позади, заканчивай эту травлю,
Ну поверила, ну еще одному кретину.
Детка, детка, я никогда тебя не оставлю.
Я уже никогда тебя
Не покину".

Полозкова

а попутно - это уже не по делу, а просто поболтать - попутно я увидела, как они с Сукачевым поют Браво/Агузарову. И вообще-то это занятно. Очень неплохо. А Агузарова - мое все, я ее в машине слушаю, поймите. Хотя Маша и победнее, безусловно. Хотя - смешно сказать - "Как же это все / мне преодолеть / расставанье - маленькая смерть" я все равно больше люблю в пугачевском исполнении.
(пошла слушать)
Запишите мне уже кто-нибудь Макарову на диск, ну пожалуйста!!! на 8 марта!!! самое распопсовое, Любочку, Рейкъявик, Мое сердце без тебя и т.п.
я никому не нужна.

Апд. Я только что выяснила, что у Агузаровой и Пугачевой совершенно разные песни с совершенно разными мелодиями и словами.
Ну я всегда знала, что музыка - это не мое...
простите.

Полетаева. 2 часть.

читать дальше
Мишу Дидусенко из Вильнюса к нам прислал Ханан. Потом через нас Миша познакомился с Леной Чикадзе, женился на ней и стал жить в Ленинграде. Внешне интеллигентный, Дидусенко мог, взяв у жены денег, пригласить Сопровского пойти с ним к вокзальным барышням (квартира была рядом с Балтийским вокзалом). Саша с брезгливостью отказался и рассказал мне об этом, только когда я к нему пристала: “Почему он недолюбливает Мишу?”. Единственный в нашем кругу член коммунистической партии (кроме еще Миши Лукичева), Дидусенко, общаясь со своими богемными знакомыми, был осторожнее других. Так, однажды, когда ко мне в Отрадное нагрянул шурин со своим коллегой гэбэшником и они сцепились с Сашей в рукопашном бою, Миша проговорил: “Здесь пахнет кровью!” — и спрятался в стенной шкаф, закрыв за собой створки. Как у него это получилось, не знаю — шкаф был глубиной двадцать сантиметров.

Последнее появление у нас Дидусенко я очень хорошо помню. Тогда моя мама отдала нам с Сашей свою двухкомнатную квартиру (чего вы там втроем с ребенком друг у дружке на голове сидите), а сама переехала в однокомнатную Сашину. Не знаю, как Миша узнал о расширении нашей площади, но он явился к нам в Черемушки на второй день переезда. Саша как раз разложил свои книжки, тетрадки и авторучки на письменном столе. У него впервые за много лет появилась своя, отдельная от нас с Катей, комната. Миша зашел на один час и прожил у нас, в Сашиной комнате, больше месяца.

— Сделай что-нибудь, — взмолился Саша.

— Ты его пустил, ты и выгоняй.

В конце концов, мы собрались в свою деревню под Кимрами, выдав Мише денег на дорогу. И Миша укатил в Вильнюс. Он был там во время путча и работал на коммунистической радиостанции. После перемены власти он едва успел уехать — за участие в “коммунистической пропаганде” ему грозил большой срок. Срок поэту за коммунистическую или антикоммунистическую пропаганду — это вне пределов моего понимания.

Последний раз я слышала о Мише от Вити Чубарова. Он рассказывал, что теперь Дидусенко проживает в Подмосковье у их общего знакомого Шапкина, что они собирают грибы и продают на рынке, тем и живут. Много пьют, и еще Миша читал хорошие стихи. “Неизвестней, чем Рихард Зорге” — так называлась посмертная статья в “Независимой газете” о Мише Дидусенко его друга Эргали Гера.

А этой весной мне позвонила Маша Чемерисская: “Я теперь бомж, живу в подмосковном приюте”. На мой вопрос, как это случилось, она не ответила, а сказала:

— Я прочитала последнюю публикацию Сашиных писем.

— Где же ты ее прочитала?

— В “Ленинке”.

Бомж с читательским билетом “Ленинки” в кармане!..

Таня из Марьиной рощи

Той Марьиной Рощи, где я жила в детстве, теперь уже нет. Рабочая окраина с матом, грязью, бараками, деревянными домиками с крылечками и палисадниками. Там росли кусты крыжовника и высокие цветы, которых я давно не вижу: львиный зев и золотые шары. Еще там был (и есть) храм иконы Божьей Матери “Нечаянная радость”, по воскресеньям мама водила нас с сестрой туда, и я любила разглядывать росписи стен с библейскими сюжетами. Возвратившись домой, придумывала истории по их мотивам и рассказывала во дворе и в школе. Кончилось это тем, что меня чуть не выгнали из пионеров, а мать вызвали и пригрозили сообщить на работу, что она разводит религиозную пропаганду. Мать не побоялась ответить, что дочка жива только ее молитвами. Действительно, в детстве я часто болела. Попав первый раз в больницу, я все время мучилась вопросом: как это я умру и не буду думать? С годами меня все больше волнуют вопросы жизни, а не смерти. И еще я позволяю себе иногда “не думать”.

“Вы все здесь серость”, — говорила нам наша историчка, не выдержав невозмутимого презрения второгодников, с громкими восклицаниями резавшихся в карты на последних партах. Вечером ходить было небезопасно, если только в твоем классе не учился кто-то из марьинорощинской шпаны. Был еще один способ избежать неприятностей, встретив на вечерней улице кодлу человек пятнадцать хулиганов. Надо было попытаться угадать, кто главный, и попросить сбитого с толку и польщенного предводителя проводить тебя до дома.

Мы с матерью жили так бедно, что коньки (помню, это были простые “гаги”) появились у нас с сестрой одни на двоих только в восьмом классе. Зато, когда мать получала зарплату — приносила ведро фруктов с рынка. Как только она уходила на работу, мы выносили фрукты во двор. Бедность не мешала нам, детям, жить весело и, как сейчас говорят, “духовно”. Летом мы сооружали подобие сцены во дворе и играли пьесы. Утянув у соседа-надомника пачку конвертов, которые он клеил и складывал в коридоре, мы с сестрой сделали формуляры, вложили их в конверты и открыли дворовую библиотеку. Книги собирали со всего двора, по три книги с комнаты (отдельных квартир в Марьиной Роще ни у кого не было, были только комнаты). Потом всю зиму мы читали эти книги. Попадались самые невероятные экземпляры: “Спутник молодого бойца”, “Всадник без головы” как раз без начала, Спиноза с вырезанным предисловием Бухарина. Из этой библиотеки у меня сохранились два маминых дореволюционных путеводителя по святым местам Иерусалима и по монастырям и соборам Кремля. А еще мы собирались несколькими дворами и играли в “казаки-разбойники”. Убегали далеко, до Сущевского Вала, чертя мелом стрелочки.

В Марьиной Роще на Трифоновской улице был кинотеатр “Октябрь”, куда мы дружно ходили всем двором раз в месяц. В двух районных библиотеках я перечитала все книжки. Чтобы получить приключенческую книгу, требовалось прочитать три книжки всякой муры про пионеров. Там, где теперь прошла автотрасса, соединившая Рижский вокзал с Савеловским, тогда был детский парк имени Дзержинского и городской пионерский лагерь. Они разместились на месте старого купеческого кладбища. В летние каникулы, пока мать работала, мы проводили в этом парке все время. Там сестра получила однажды приз за выигранную викторину — живого кролика. Кролик прожил у нас дома месяц и помер, после того как его напугала собака. Мать и мы с сестрой похоронили его под нашим окном, и мама плакала вместе с нами.

В том лагере я познакомилась с Лидой Филипповой, девчонкой-сорвиголовой, зачинщицей веселых авантюрных затей. Она жила в седьмом проезде Марьиной Рощи и была единственной девочкой в своем дворе. Поэтому она приглашала меня к себе домой поиграть с ней в девчачьи игры. А однажды мы пробрались на территорию завода. Там весь двор был завален блестящими значками, только, к нашему огорчению, они оказались без застежек. Через три года мы встретились с Лидой в девятом классе моей школы. “Таня — это ты? Я тебя не узнала, ты такая серьезная и задумчивая. А раньше была веселая, свойская девчонка”.

Действительно, в восьмом классе мы с Лариской Балмашевой, другой моей подружкой, организовали в школе тайное общество, “мстя зубрилам и выскочкам”. Я даже написала гимн. Непонятно с чем мы боролись: учились-то хорошо, правда, выскочками не были. Директриса тогда внесла нас в “черную школьную книгу” и выставила четверку в году за поведение. (Только сейчас поняла, что же нас, таких разных, объединяло с Сопровским. Четверка в году за поведение. У меня — в восьмом, у него — в десятом классе.) А в девятом классе я влюбилась и писала уже не гимны, а стихи, адресат которых даже не подозревал об этом. Ему нравилась Лариска — Лариса-актриса, она и вправду потом училась в студии Табакова. Сейчас-то я понимаю, что предметом моей влюбленности был вовсе не одноклассник, а Лариска. После той четверки по поведению, которую было непонятно как объяснить нашим матерям, мы с Лариской купили бутылку портвейна и поехали на Красную площадь. До этого я никогда не пила и смутно помню, что мы всю дорогу хохотали, и храбрая Лариска отбивала нас от цеплявшихся парней. Сейчас она замдиректора школы и, как в детстве, мой верный друг.

Лиду Филиппову и меня после школы жизнь разъединила. Я увидела школьную подругу только через сорок с лишним лет, в Нью-Йорке. Пока я писала стихи и дружила с непризнанными поэтами, она печатала “Хронику текущих событий”6 и имела весь набор неприятностей, связанных с этим занятием. Лида пришла на мой поэтический вечер с табличкой на груди “школа № 259” и на словах: “Не реви, землячка, — у тебя Гудзон” мы обе разрыдались. На этой волнующей ноте вечер и закончился.



Вернувшись в Москву, я позвонила сестре.

— Представляешь, в Нью-Йорке я встретила свою одноклассницу Лиду Филиппову. Она замужем, у нее два взрослых сына-красавца, деревянный (как когда-то в нашей Марьиной Роще) дом в Нью-Йорке и две дачи — в Лонг-Айленде и в Вермонте (они сами с мужем построили). Лидка совсем не изменилась — веселая, общительная, гостеприимная, она и ее муж Илья принимали меня, как родную. Мое самое яркое воспоминание о том времени — как мы сидим на террасе их загородного дома, откуда открывается восхитительный вид. Атлантический океан в арке склонившихся деревьев, как в живой раме. Лида сказала, что она до сих пор переписывается с Маринкой и Симкой, помнишь — сестры из нашего барака? Мы еще с ними играли в нашем дворе мою пьесу “Капризная принцесса”. А кто была эта принцесса?

— Я, — отвечает Галка, — Маринка — король, а ты — Королева.

Сестра на два года младше меня, подруга моих детских игр.

— А ты помнишь, сколько нам было лет, когда мы ушли от матери и пехом топали от Красной Пресни в Марьину Рощу?

— Тоже мне вспомнила, а тебе зачем?

— Я не учила тебя отвечать вопросом на вопрос. Пишу про жизнь.

В тот день мать привезла нас с сестрой в краснопресненский универмаг, чтобы купить нам платья на лето. Мне она выбрала шелковое платье, а сестре ситцевое. Я возмутилась и потребовала, чтобы она и сестре купила шелковое, как мне.

— И так все во дворе говорят, что ты меня больше любишь.

Мать ничего не сказала, а попросила продавщицу завернуть покупку и пошла к кассе выбивать чек.

— А ты что молчишь? — спросила я сестру.

Та испуганно поглядела на меня. Сестра всегда была между мной и матерью как между двух огней.

— Я не буду носить твое платье, — сказала я матери, — потому что это несправедливо. И пошла к выходу.

— Сейчас же вернись! — крикнула мать вдогонку.

Но я уже выбежала на улицу. Это был другой район. Отсюда до нашего дома ехать — минут сорок на автобусе. Денег у меня не было.

— Дойду, — сказала я себе упрямо.

И тут я услышала пыхтение за спиной. Я обернулась и увидела сестру.

— Так сколько нам было тогда лет? — говорю я в трубку. — Мне кажется шесть и восемь.

— Не помню, сколько было лет, но помню, что я очень устала, ты неслась как угорелая.

— А зачем ты за мной пошла?

— Мать сказала: верни ее, а ты не возвращалась.

— Ты знаешь, я со стыдом вспоминаю, как вела себя тогда, ведь мать растила нас одна. Понятно, почему она купила мне шелковое платье — его потом носила ты, а твое после тебя носить было некому.

— Я вообще не понимаю, что ты уперлась. Я была рада и ситцевому новому. Ведь я всегда за тобой все донашивала.

— Ну а я делала за тебя уроки… А ты помнишь, как мы тогда шли?

— Сначала по маршруту двенадцатого автобуса, а потом как ходил восемнадцатый троллейбус.

— Ну да, через Белорусский вокзал по Лесной улице, тогда еще на ней не было кирпичных домов, а вместо издательства “Правда” проходила железнодорожная насыпь. Помнишь, мы там сели отдохнуть?

Мне иногда снится запах шпал, пыли и горький вкус одуванчиков, от их белого сока на руках оставались черные пятна. Там, где теперь проходит эстакада через площадь Савеловского вокзала, стоял кинотеатр “Салют”. А на Сущевском валу были Савеловский рынок и бани. Сейчас нет ни бань, ни рынка, а от вала и тогда оставалось только одно название. На этом рынке мать угощала нас замечательной ряженкой, похожей на взбитые сливки. Ряженку продавали в стаканчиках с запекшейся пенкой сверху. От бань дорога была знакомая. Сюда мы ходили каждую субботу мыться. В Марьиной Роще и не слыхивали о ваннах, это был рабочий район — с десяток фабрик и заводов на одном небольшом пятачке. В бане стояли каменные лавки, оцинкованные тазы: круглые и овальные (для ног), они почему-то назывались шайками. В раздевалке рядами стояли деревянные диваны с крючками, ценные вещи и деньги сдавали банщице, у нее же можно было купить бутылку лимонада.

У Марьинского универмага мы с сестрой остановились у тележки с газированной водой. Универмаг стоит и по сей день, так же как чулочно-носочная фабрика имени Ногина и наш угловой продуктовый магазин на Стрелецкой улице. А вот деревянных домов, в которых мы все жили, давно нет. На завалявшуюся медную монетку в моем кармане мы купили один на двоих стакан простой газировки. Когда через несколько часов мы с сестрой наконец пришли домой, мать не ругалась, а только махнула на нас полотенцем: она уже собиралась идти в милицию. И выдала нам пакет с баранками за то, что все-таки дошли.



— Представляешь, — говорю я дочери, закончив разговор, — сестра сказала, мать нас так воспитала, что мы три часа топали пешком, а в автобус без денег не сели.

— С тех пор ты изменилась.

— С тех пор я жизнь прожила. Подожди, ты что имеешь в виду?

— Вчера ты хотела, чтобы я сказала в РЭУ, что нас живет в квартире не двое, а я одна. А нас двое.

— А выписывать счета на воду за двоих как за шестерых — это что? И потом, ты же все равно не сказала…

Походная жизнь

Поженившись, первые два года мы жили у Саши в Филях, а потом перебрались ко мне в Отрадное. Сколько я себя помню, мы все время куда-то переезжали. Вся моя жизнь прошла, сидя на узлах. Меня к тому времени выгнали с работы, и теперь Саша стал единственным кормильцем в семье, в его трудовой книжке одни сторожевые работы. Университет он к тому времени забросил. И по очень сопровской причине: Отрадное не Фили — далеко ездить. Сдал на четверку историю партии (написал мне в письме: “сдал — выиграл, значит”) и со временем перестал ходить в университет. Возможно, еще и потому, что противно было смотреть на тех, кто валил его, да так и не завалил. Он эту историю партии знал лучше своих преподавателей.

Когда родилась Катя, на вопрос друзей “Какая она?” Саша ответил: “Веселая, уже улыбается” (ей было семь дней от роду). Когда мы с Сашей выступали где-то со стихами и нужно было посидеть с Катькой, приходила подруга Галя. Однажды она зашла со своим другом Хью. Галя стала играть с малышкой, показывая ей игрушечных зверей:

— Как собачка говорит?

— Гав-гав.

— А как кошечка?

— Мяу.

— А свинка как говорит?

Катя посмотрела на Хью:

— Хью-Хью, — и залилась веселым смехом.

— Какой счастливый ребенок, — сказал Хью.

Чем старше становится дочь, тем больше похожа на отца.

— Катька, я купила тебе в Нью-Йорке чемодан тряпок, а ты ходишь черте в чем. Кеды, майки — что за дворовый стиль?

(Мы с Бахытом выслали ей из Нью-Йорка пятьдесят фотографий разных пальто, а она выбрала простое черное.)

— И потом, когда ты собираешься выходить замуж, в пятьдесят лет? — не успокаиваюсь я.

— Мужем же надо восхищаться, и надо, чтобы он был умнее меня.

— А нельзя, чтобы он был просто хорошим парнем? И когда я отдохну? У меня были вечные проблемы с твоим отцом, а теперь вот с тобой.

— Мама, если ты хотела другую дочь, надо было выбирать не папу.

(Вот так! На все есть ответ.)



В двадцать лет я, как и Катя, ходила в джинсах и майках. Еще до Сашиной веселой компании я дружила с арбатскими мальчиками. Они издавали самиздатский журнал, он назвался “ТРУП-70”, что означало трест рожателей упаднической поэзии. Журнал был иллюстрирован то смешными уродцами под названием “Мы из Улеймы” (название провинциального психдиспансера), то романтическим героем, сидящим на унитазе с Музой, машущей крылами над его головой. Придумали это Сережа Емельянов и Володя Пименов. Кроме того что они читали Вознесенского, писали стихи, рисовали и вместе застенчиво ухаживали за мной, они еще любили ходить в походы (все тогда ходили в походы). В этих походах принимали участие брат Сережи Боря и их сосед Ефим Шустерман, шустрый мэн, как потом назвала его Катя. Он был профессиональный фотограф, и у меня сохранились походные фотографии.

— Полетаева, напиши мне стихотворение, которое бы начиналось: “Когда я умру…” — говорит мне по телефону Ефим, имеющий обыкновение неожиданно появляться и так же неожиданно исчезать.

— Я уже написала это стихотворение давным-давно, только оно начиналось “Всех оплакав…”. Сейчас жалею, что написала.

— А что написала-то?

— Что всех переживу.

— Лихо!

— И не говори… Не хочу, чтобы сбылось. Не хочу умереть в чужом времени среди чужих.

Однажды мальчики взяли меня с собой в Серпуховской заповедник посмотреть на зубров. Пробегав целый день по лесу, зубров мы тогда не нашли. Заночевали в лесу, и в темноте бывалые походники пытались вбить колышки для палатки в асфальт. Вернулись мы в Серпухов на следующий день, когда уже стемнело. На пути нам попалась желтая квасная бочка на колесах.

— Бочка есть, продавщицы нет, — сказал Сережа.

— Какие-то проблемы? — послышался хриплый голос из темноты.

— Да вот девушка хочет квасу.

— Девушке нельзя отказать, — перед нами возник коренастый, в кепочке мужичок. — Колян, — представился он.

Потом ковырнул ножичком, и из крана потекла струйка. “Можно пить”, — сказал он мне. Я подставила губы под струю. Больше я такого кваса не пила, он был холодный и забористый, как шипучее вино. Потом мы наполнили квасом котелок и фляги. Колян отключил кран и исчез так же внезапно, как и появился. В Москву мы прибыли ночью и пошли пешком от вокзала к Сереже. Его мама Римма Сергеевна, заведующая библиотекой Музея истории Москвы, изумилась дарам природы Серпуховского заповедника. “Зубров не было, был только квас”, — весело сообщили ее сыновья.

Я вспомнила этот поход, потому что он был прогулкой по сравнению с другим походом, происходившим шестью годами позже, под кодовым названием “Свадебное путешествие: Ленинград — Орджоникидзе — Тбилиси — Москва”. Где мы шагали пешком, ехали зайцами на поезде, в электричке и автостопом. Мы в смысле — Сопровский и я. Я помню, что у меня не было ничего, что бывает у новобрачной: ни кольца, ни белого платья, ни крыши над головой, а деньги были только в самом начале. Зато было небо над нами или в окнах электричек все три дня обратного пути и все две тысячи километров.

Жених мой тогда не понравился ни моей родне, ни моим подругам. Даже Сашины друзья пытались удержать меня от опрометчивого шага. А мама говорила: “Ну как ты с ним будешь жить? От него же одни убытки”. Но когда поняла, что неудачный жених задержался надолго, сказала: “Ладно, хватит жить как нелюди — благословляю вас”.

Мама

“В Марьиной Роще всегда жил умный народ, — говорил горбун дядя Коля, к которому мама прописалась по уходу, когда вернулась после войны из эвакуации. — Последнего фальшивомонетчика здесь только после войны поймали. А может, и не поймали”. И хитро улыбался.

Я вижу комнату в четырнадцать метров, разделенную шкафом и натянутой простынею, и маму, сидящую на раскладушке. Когда я о ней вспоминаю — как будто ангел крылом махнул. Такая она была удивительная. Ее речь, ее песни, ее словечки и фразочки: “Ну что думушку думаешь?” (когда я задумывалась над строчкой); или, убирая со стула зятеву одежду: “Женщина одна — всегда накрахмаленная”; “Вырастете и пойдете с Галькой работать — я буду деньги на стенку клеить” (в смысле: так много, что некуда девать). Как она умывала нас каждый вечер с сестрой через дверную ручку (чтоб не сглазили). Когда мыла, приговаривала: “Катись водичка вниз, вся худоба свались!”. Она плакала на фильмах о войне, и мы, две здоровые девахи, фыркали, стыдились ее слез и сердито шептали: “Мать, перестань”. Выдумщица и певунья, наставлявшая меня: “Держи высоко голову и улыбайся, что бы ни случилось. А когда совсем плохо — пой. Никто не должен видеть твоих слез”.

В ее альбоме, рядом с фотографиями дочерей и внучек, есть ее портрет в юности: скромница-красавица в простой блузке с белым воротничком, с задумчивым выражением полуопущенных глаз и веселой копной непокорных стриженых волос, обрамляющих строгий овал. Мне же она запомнилась седой, в черном платье, с простым крестиком на черном шнурке, с желто-зелеными смеющимися глазами и с сеткой мелких морщинок на лице. Никто в жизни не любил меня, как она. И друзья, и мужья говорили: “Давай, давай, ты сможешь!”. А она говорила: “Ничего не делай, отдохни. Почему у тебя черные круги вокруг глаз? Иди выспись, и не нужно мне твоих денег, лучше купи себе что-нибудь красивое”.



Евдокия Васильевна Полетаева, Дуся, как ее звали родные, двенадцати лет из деревни Егориха Истринского района пришла пешком в Москву, как Ломоносов, учиться. Ее мать, кончившую четыре класса церковно-приходской школы, после того как она родила в восемнадцать лет первого ребенка, муж учиться в город не отпустил, не дал ей паспорта. С тех пор она каждые два года рожала, а потом, когда дети подрастали, отправляла их в город: пусть хоть они учатся. Дуся была четвертой по счету. Мать, оставаясь в деревне с тремя младшими детьми, проводила ее к старшей сестре в Москву и долго махала ей рукой с дороги. Так и мама всегда провожала меня в любую погоду до самого поезда.

Сестра Дуси жила в городе с молодым мужем Ванькой Квасом. Разумную и спокойную Анисью отдали за дебошира и пьяницу Ваньку, дабы смягчить и исправить его характер. Не то чтобы он очень исправился, но вступил в комсомол и дрался уже не со всеми подряд, а все больше с крепкими, зажиточными сельчанами и горлопанил на комсомольских собраниях, пока его не направили на работу в Москву в отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности. Жулики, как он говорил, его боялись. Даже когда он был уже начальником ОБХСС, мог “врезать” несговорчивому подозреваемому. Боялись его и домашние. Придет и прямо в сапогах на постель, а жена стягивает их с него. В сорок лет он вышел на пенсию, бросил пить и курить и стал ездить ловить рыбу. Или сидел на лавочке во дворе, жалея об ушедших хороших временах, когда все было и все было дешево. Когда умерла его жена, он сказал моей матери: “Сестра твоя умерла, теперь твоя очередь за мной ухаживать — давай, выходи за меня замуж”. “Нет уж, душегуб, ты мою сестру без времени угробил, а теперь и меня хочешь на тот свет отправить!” — отвечала Евдокия.

Была она в отличие от своей строгой, молчаливой, домовитой и скуповатой сестры Анисьи прямой ее противоположностью: расточительна, весела, голосиста и дерзка на язык. Все это каким-то невероятным образом сочеталось с детской застенчивостью и наивной доверчивостью, в чем, наверное, и был секрет ее обаяния. Когда она выходила на сцену (а пела она в фольклорном хоре) мягкой походкой, поводя округлыми плечами с застенчивой улыбкой, то хотелось ей тоже улыбнуться. Движения ее, несмотря на то, что она давно жила в городе, остались по-провинциальному спокойными, несуетливыми. И плясала она, как пляшут в русских деревнях, часто притопывая или двигаясь мелкими ровными шажками, поднимая кисти рук вверх и поворачивая ими вправо и влево в такт движениям. Она не очень любила петь со сцены частушки, хотя дома могла напеть и очень озорные. Мама пела весь руслановский репертуар, но был у нее и свой любимый: цыганские и городские романсы. Некоторые я слышала только от нее, вроде этого: “Вот вам, девушки, наука, как парней любить — посмотрите на подругу, как она висит” (в смысле — повесилась). Из-за этого ли ее репертуара или из-за манеры исполнения (когда она пела все эти столетней давности переживания, глаза ее были полны настоящих, непритворных слез), руководитель хора любил ее и ставил в пример другим хористкам:

— Не орите, посмотрите на Евдокию, она не горло свое дерет, а мою душу.

В конце концов он предложил ей выйти за него замуж. На что Евдокия отвечала, сконфуженно улыбаясь:

— Мне теперь не замуж выходить, а по церквам ходить да грехи замаливать надо. Пою тут у вас — грех на душу беру.

И то правда, попала она в хор случайно, когда была уже на пенсии. Пришла с подругой послушать, да так и осталась. Сначала вроде консультанта: показывала городским бабушкам, как плясали у них в деревне до войны, или пела им песни, которые еще от своей матери слышала. И сколько раз ни пела — все по-разному. А потом, когда ее пригласили участвовать в концертах, то уже жить не могла без своего хора. Каждый раз собиралась туда, как на свадьбу, хотя вряд ли она знала, какая она, эта свадьба, потому что свадьбы у нее не было. А жених был точно, до войны еще, — она рассказывала, что он погиб на войне.

На той войне погибли ее отец и брат. Моя бабушка умерла через два года после окончания войны, мама узнала о ее смерти на Урале, где была с начала войны со своим авиационным заводом. На заводе ее не отпускали в Москву, и она уехала без разрешения и документов. За что по законам послевоенного времени была уволена, получив волчий билет и потеряв комнату и прописку в Москве. До матери она доехала, правда, попала уже не на похороны, а на могилу. Я видела эту запись в трудовой книжке, которую она старательно скрывала от нас с сестрой, и, в конце концов, уничтожила саму книжку, несмотря на мои уверения, что приговоры сталинских времен не имеют сейчас никакого значения. Из-за этой истории она, со своим полувековым рабочим стажем, долго не могла оформить себе пенсию.



Однажды она вернулась с гастролей хора по Уралу и слегла на неделю в постель. Только спустя несколько месяцев она рассказала, что тогда случилось. Они выступали в одном городе во дворце культуры. Афиши были расклеены повсюду, и зал был полон. И вот когда она вышла на сцену, поклонилась и приготовилась петь, из зала раздался возглас: “Евдокия, ты жива!”. Она увидела, что из задних рядов, через заполненный зрителями центральный проход, к сцене протискивается седой старик с красными гвоздиками в целлофановом пакете. Когда он добрался до первого ряда и взобрался на сцену, то бросился к ней, широко раскинув руки. Зал замер, потом зашумел, засвистел и, наконец, разразился аплодисментами. А она так и стояла молча, не узнавая в этом старом чужом человеке своего давнего жениха. Голос она после этого потеряла на все оставшиеся дни гастролей. Занавес опустили, и руководитель хора, стоявший за кулисами, раздраженно заметил ей: “Что это вы, Евдокия Васильевна, устраиваете свидания прямо на сцене, разве вам улицы нет?”.

— Ты представляешь, как он меня?— говорила она, и, несмотря на то что прошел не один месяц, лицо ее покрылось румянцем.

— Ну а жених-то? — нетерпеливо спрашивала я.

— А что жених? Звал к себе и ко мне рвался приехать. Только жизнь-то уже прошла, — отвечала она, глядя куда-то сквозь меня и сквозь оконное стекло, за которым моросил дождь.

Один он сбился там с дороги

Окончив институт, я вернулась в экскурсионное бюро и подготовила экскурсию по Кремлю. Вот как наша совместная жизнь тех лет отразилась в Сашином шутливом зеркале:



Поднялись мы спозаранку
В суете трудов и дней.
Ты на службу, я на пьянку.
Неизвестно, что трудней.

Пред тобой у мавзолея
На часах застыл курсант;
На него глядит, шалея,
Невеселый экскурсант.

Предо мной у магазина
Речь народная слышна.
Выражаясь некрасиво,
Люди требуют вина.



Но сменяются курсанты,
В ямы падает народ,
И никто о бедном Саньке
Слез горючих не прольет.



Ты поплачь о друге милом,
Заливающем костер:
Знать, уже веревку мылом
Бодрый висельник натер!

Нет, родная, спи в покое —
Скоро нам обняться вновь.
…Вот она чего такое —
Настоящая любовь.



Со мной и Галей в экскурсионном бюро работала Люда Дрознес. Однажды я зашла к ней, уже не помню по какому поводу. В то время у нее жил художник и поэт Игорь Ворошилов. Он сидел перед телевизором, показывали какой-то советский фильм. На экране молодая работница кричала, что она отказывается от своего церковного имени Мария: “Пусть у меня будет пролетарское имя, зовите меня Вагранка!”. Ворошилов пришел в необыкновенное волнение, приподнялся и закричал в ответ: “Б..дь ты, и имя тебе б….кое”. И стал стучать кулаком в экран, пока тот не потух. В тот момент я почувствовала то же, что и Игорь, разве что не стучала и не кричала: мою бабушку, воспитанную в монастыре, звали Марией.

Дня через два мне позвонила Люда:

— Игорь по памяти нарисовал твой портрет. Возьмешь?

— Еще спрашиваешь.

К этому времени относится и упомянутый в Сашином письме один мой день рождения. Я тогда написала поэму, которая как раз и называлась “День рождения”. Ее главы были литературными портретами Саши и его друзей. Все действующие лица, человек десять, пришли в гости, и, пока я читала, было тихо. Миша Лукичев запечатлел эту сцену цветным карандашом на листе бумаги. Зато ближе к ночи разгорелся спор, и Миша в качестве аргумента запустил большим фарфоровым чайником в Аркадия Пахомова, а тот в свою очередь повалил холодильник. Саша Казинцев (который и начал спор, а Лукичев его поддержал) потребовал, чтобы я вывела “Пахома” из дома. “Сам выводи, причем обоих”, — сказала я. Но Казинцев не стал выводить хулиганов, а объявил, что тогда он покидает мой дом, потому что я испортила ему день рождения. О том, что это мой день рождения, он как-то забыл. Когда Сопровский, который после нескольких рюмок обычно вырубался, проснулся, то увидел осколки стекла, перевернутый холодильник и уходящего Казинцева.

— Это что, ты все устроила? — обратился он ко мне.

— Я не Господь Бог, чтобы все устраивать.

Потом Саша извинялся за себя и друзей.

Кум Володя, который помогал с подготовкой большого раздела статей для последней книги Сопровского, удивлялся: “И когда он успел все это написать? Они же все время пили”.



“Один он сбился там с дороги” — это строчка из Сашиного черновика. Что случилось в день гибели Сопровского? Как он оказался среди ночи на дороге? И почему по телевидению искали свидетелей той аварии? Сопровский не был кинозвездой, и я не открывала уголовного дела. От кого и кому было защищаться? На это у меня нет ответа. Ему было тридцать семь лет, и у него не было ни книжки, ни даже журнальной публикации стихов на родине.

Когда Саша не вернулся домой от Пети Образцова, к которому он отправился с Гандлевским, я позвонила Сереже.

— Ты был с ним, где он?

— Я ушел через двадцать минут после него. Чего ты паникуешь? Заехал куда-нибудь, проспится и придет.

— А если с ним случилась беда? У меня плохое предчувствие.

— Не каркай.

— Не буду.

Но Саши уже не было в живых. Почему-то я чувствую то, что произошло, еще до того, как мне скажут об этом. Только написала об арбатских мальчиках (еще думала: писать или нет?), а на следующий день из Германии позвонил Ефим и сказал, что умер еще один “из наших”, и что нас теперь осталось двое.

В институте Склифосовского, куда меня пригласили запиской: муж в реанимации, на мой вопрос: “У вас мой муж?” — врач ответил: “Был”. Я не поняла, что он говорил, и все переспрашивала, пока Сережа насильно не вывел меня на улицу. Там мы плакали с ним, обнявшись.

На следующий день приехал агент и предложил место на Домодедовском кладбище. Я сказала, что в Домодедово я Сашу не отдам:

— Что это будет за вечный покой под гул реактивных двигателей?

— Но он не может оставаться здесь, — уговаривали меня Сергей с кумом Володей.

— Уж лучше я похороню его у себя под окном.

— Так я вам не нужен? — спросил агент, начиная терять терпение.

— Подождите, вы видите — женщина расстроена и не понимает, что говорит. Мы решим этот вопрос в течение ближайшего дня, — сказал Сережа.

Мы, в конце концов, нашли другое кладбище, и Гандлевский, вернувшись домой, сказал своей жене Лене: “Ты тоже не отдавай меня в Домодедово”.

После смерти Саши у меня в кармане было три рубля. Сережа собирал деньги на похороны. Бахыт прислал весь свой гонорар за перевод “Корана” (часть работы делал Саша, но он давно получил и потратил деньги). После похорон и поминок телефон замолчал. При Саше он надрывался с утра до вечера, а теперь была тишина.

— Мама, мама, слышишь — это я, твоя дочка Катя.

— Я слышу (хотя ничего не слышала).

— Когда придет папа?

— Папа не придет, ты же знаешь, он умер.

— Может быть, он еще оживет?

— Так не бывает.

— Бывает-бывает, Лазарь тоже сначала умер, а потом ожил. Мне папа рассказывал.

Я пожаловалась нашей с Сашей подруге Маше Шавыриной, что у меня в голове все время крутятся диалоги. Она ответила, что надо прекратить эти диалоги, ведь у меня шестилетняя дочь на руках. Ее слова вернули меня в реальность.

На поминках Сопровского Гандлевский сказал: “После его смерти мы все станем хуже, глупее и скучнее”. Перед Новым годом заходил кум с подарками для крестницы и принес черную икру, которую неизбалованная Катя до этого никогда не видела, да и после тоже. А Гандлевский привез большую красивую елку. “Раньше папа приносил мне елку, он умер. Теперь ты будешь мой папа?” — спросила его Катя. Растерянный Сережа стал объяснять, что у него уже есть дети. А мое сердце сжалось. Шестилетнему человечку невозможно справиться с образовавшейся пугающей пустотой, ее нужно было заполнить.

Старые знакомые

Однажды позвонил Аркадий Пахомов.

— У меня тут неприятности, — сказал он, — я понимаю, у тебя-то просто кошмар, но, может, мои дела тебя немного отвлекут.

Неприятностями оказались: раздел квартиры и дачи, неожиданное известие о том, что скоро он станет отцом, и две статьи, за которые он не знал, с какой стороны взяться. Это стало предметом обсуждения на многие месяцы.

— Что мне сказать отцу, он хочет отдать квартиру и дачу сестре?

— Скажи, что ты его единственный сын и наследник.

— А если он не послушает?

— Скажи, что не сестра, а ты жил с ним все время.

— Вчера отец сказал, что ему трудно со мной спорить, потому что все московские евреи (в смысле мои друзья) помогают мне советами, а это ты одна за всех евреев отдуваешься.

— У меня голова болит от всех этих глупостей, почему мать будущего ребенка не займется этим?

— Сказала, что ей ничего не нужно.

— А мне, что ли, нужно? У меня есть дача.

Он звонил мне каждый день, и его замедленная вкрадчивая речь с множеством междометий, глупых вопросов и мелких подробностей его жизни действительно отвлекала меня от моего горя. Я отбила для него дачу (в конце концов отец записал ее на сына). Я писала за него статьи про поэтов Серебряного века. Женя Блажеевский дал Аркадию возможность заработка для ребенка, а зарабатывала я. И еще успевала писать стихи. А он не работал, ничего не писал (а ведь написал в юности замечательную книгу стихов!). Только пил, ворчал, смотрел телевизор (очень нежно его называл: домашний друг), ругался с Катей из-за сосисок и подозревал меня во всех грехах: “Кто мне вешает на уши день и ночь лапшу? Лапуша”. Наверное, мне стало скучно...

— Почему ты никуда меня не водишь?

— Отнимут, — говорил он.

Каждый раз, когда приходил, выпроваживал Катькиного кота Мурзика за дверь.

— Зачем ты его гонишь, ведь он домашний кот?

— Он хочет гулять, — говорил Аркадий, ногой подталкивая кота к двери.

Мне еще казалось, что я могу что-то поправить, мне всегда так кажется. Но то, какими мы становимся, зависит от того, кто с нами рядом, во вторую очередь, а в первую очередь — от нас самих. Это была одна из причин, по которой я его оставила.



И все же… Оглядываясь назад, я благодарна Аркадию за то, что он вытянул меня из черной зияющей пустоты, когда с гибелью Сопровского обрушился мой мир. Поэтому, когда Володя Сергиенко сказал, что Аркадий тяжело болел и получил инвалидность, я позвонила Пахомову:

— Привет. Я буду завтра по делам в твоих краях, хочу тебя навестить.

— Может быть, лучше я к тебе приеду? У меня ту-ут беспорядок.

Когда он волновался, начинал заикаться.

— Нет, лучше я. А у тебя будет предлог, чтобы навести порядок к моему приходу. Сколько я у тебя не была, лет пятнадцать или двадцать?

Это было начало весны. Он встретил меня в метро. Я дважды прошла мимо него и не узнала, пока он не окликнул меня. Боже мой! Когда-то богатырского сложения, шутник и любимец женщин, он выглядел ужасно: в короткой не по росту, кургузой куртке, в вылинявших брюках и старой застиранной шапке-менингитке, нелепой для его роста и комплекции. У меня даже мелькнула мысль: не нарочно ли он так оделся? Я сделала усилие, чтобы не выдать своих чувств:

— Какой у тебя странный прикид…

— Эту куртку мне дали в церкви, я туда хожу. Если бы ты приехала пораньше, мы бы вместе сходили на службу. А в следующем месяце меня обещали свозить в монастырь.

Квартира, куда мы вошли, выглядела еще хуже, чем ее хозяин: какой-то склад старьевщика с коробками, досками и тряпками. В ванной — гардеробная и пиджаки на вешалках; посреди кухни сооружение, заменяющее стол, в комнате матрас без белья, застеленный одним одеялом. И всюду пыль толщиной несколько сантиметров. Полное запустение…

— Как здесь можно жить? Где у тебя пылесос? Нет пылесоса, так дай какую-нибудь тряпку.

Он сидел на диване. Рядом на табуретке бутылка с остатками водки и полиэтиленовый пакет с мелкими кубиками сыра — закуска. Я отказалась от угощения.

— Лучше расскажи, как ты живешь. Пишешь?

— Понемногу.

— А что пишешь?

Ничего не ответил. Разговор зашел о его друзьях-смогистах, и он рассказал, как в 1966 году они встречались с Бродским, молодые еще: Юра Кублановский, Володя Сергиенко, Слава Лен и он. “Бродский сказал, что больше всех ему понравились мои стихи”, — не без гордости закончил он. Что-то мелькнуло в его взгляде, слабый огонек в глазах, напомнив мне прежнего Аркадия. Он даже начал шутить, с присущим ему когда-то обаянием, и рассказывать истории, которые я уже слышала. Одна из них про Губанова мне нравилась. Как-то Губанов шел по улице и, встретив поэта N, попросил его помочь напечататься. “Пишите детские стихи”, — посоветовал поэт N и пошел дальше. Губанов догнал его и прочитал только что придуманный стишок:



Поэт в усах и при пальто
Велит писать считалочки.
А сам-то кто, а сам-то кто?
А сам говно на палочке.



— Вот зачем ты сейчас пьешь и меня расстраиваешь? Ты же знаешь, что у тебя цирроз печени? — спросила я.

— При тебе я как раз пью совсем мало. Дольше посидишь, я меньше выпью.

Бутылку коньяка, купленную для него, я побоялась достать.

— Но, Аркадий, если ты живешь один, к тебе должны приходить из социальной службы. Приносить нормальную еду, и можно договориться об уборке. Только сначала надо навести здесь порядок.

— Тут злыдень Гришка предлагает мне все выкинуть.

— Ну не все, хотя бы часть. И вымыть все.

— Мне врач запретил самому убираться, сказал, что пыль мне вредна.

— А глотать пыль не вредно? — спросила я, орудуя тряпкой.

Я пробыла у него часа три и все это время старалась, чтобы гордец не заметил, как мне хочется уйти: очень уж жалко и больно. “Глухие времена”, невостребованность, безысходность и русская привычка забыть обо всем со стаканом в руке погубили не одну прекрасную голову и поломали не одну человеческую судьбу.

Вернувшись домой, я набрала телефон Сергиенко:

— Я видела Аркадия и никак не могу прийти в себя. Ты давно у него был?

— В августе на дне рождения.

— Но там грязь и пыль десятилетней давности. Как вы могли на это смотреть?

— А ты? Взяла бы да убрала.

— Во-первых, я не была у него сто лет. Во-вторых, я пыталась прибраться, но там нужна санитарная бригада. Позвони его родным, может, они не знают, как он живет. Я сама предлагала позвонить, но он сказал, что лучше, если это сделаешь ты.

— Вообще-то это семейные дела.

— При чем здесь семейные дела? Так, как он живет, жить нельзя, он все же человек.

— Нет, конечно, я готов участвовать в наведении порядка у Аркадия.

— Буду с ним договариваться.

Аркадий позвонил сам:

— У меня банка консервов, всего три месяца просрочена. Как ты думаешь, можно это есть?

— Да тебе вообще нельзя есть консервы, даже непросроченные. Ты съездил в монастырь?

— Обещали, но пока все откладывают. А может, ты поедешь со мной?

— Я поговорю с Галей Рудь. Она каждый год бывает в Оптиной и даже водит туда экскурсии. И еще я хотела с ней и с кумом приехать к тебе убираться. Когда можно?

Он сразу положил трубку. Договорившись с Галей, я позвонила Аркадию:

— Скажи, когда ты нас пустишь разгрести и убрать твой бардак?

— Ты обещала, что съездишь со мной в монастырь.

— Сейчас я не смогу так далеко уехать, у меня кошка умирает.

Наша тринадцатилетняя красавица Муся умирала, не выдержав второй операции. Она не отпускала меня ни на шаг, ковыляя следом за мной, а когда уже не могла ходить, то ползала, волоча задние лапы. Ей было страшно, и она успокаивалась только у меня на руках, благодарно мурча. Когда я все это рассказывала Аркадию, он только и сказал: “Ты даже за кошкой ухаживаешь”. И повесил трубку. После того как умерла кошка, я попала в больницу. Там я узнала от Володи, что Аркадия больше нет. Потом мне сказали, что его все-таки забрали и умер он дома у своих — дочери и гражданской жены.

— Жалко Аркадия, — сказала Катя. — Я помню, когда он смотрел телевизор, я забиралась с пультом под стол и переключала программы. Картинки менялись: “Что происходит!” — злился Аркадий. Потом, догадавшись, что происходит, показывал на меня под столом. Ты забирала у меня пульт и говорила, что это, наверное, пульт барахлит. Ты меня защищала.

Два белых голубя

Году в 1980-м мы с Сашей и Виталиком поехали в Вильнюс и остановились у Вити Чубарова. В отличие от нас у Вити уже вышла первая книжка стихов. Он только что вступил в кооператив, въехав с женой и двумя шестилетними близнецами из общежития в трехкомнатную необставленную квартиру. И сразу пригласил нас. Он радушно принимал нашу шумную компанию, показывал нам город и водил по тамошним кабачкам. В какой-то из кафешек я случайно услышала, как жена сказала Вите, что они потратили много денег. “Зато счастье-то какое!” — ответил Витя.

— Представляешь, Саша, мы с тобой нищие и никому не известные, а для кого-то, оказывается, счастье нас принимать.

— Не вижу ничего удивительного, — ответил Сопровский.

С Витей Чубаровым мы познакомились у Бахыта Кенжеева, его тоже прислал Ханан. Витя ехал в автобусе к Бахыту, которого никогда до этого не видел. Он обратил внимание на молодого человека, читавшего Достоевского.

— Простите, это вы Бахыт?

— А как вы узнали?

— Догадался.

Саше Витины стихи нравились больше всех из вильнюсской поэтической троицы Асовский — Дидусенко — Чубаров. А Вите больше своих стихов нравились стихи Дидусенко. У Вити Чубарова уже было три свои книги (последняя “Висячие сады” — отличная), когда он помог издать первую Мишину книгу. “А он мне ее даже не подарил”, — грустно сказал Витя.

Он появился в моей жизни не сразу. В 1991 году, когда рушился Союз, Витя, уже будучи членом Союза писателей, приехал в Москву учиться на Высших литературных курсах. Заходил ко мне по старой дружбе — выпьет чашку чая и говорит: “Ну, я пошел”. “Иди”, — отвечала я и думала: какой он все-таки славный и застенчивый. В конце обучения Витя исчез — я решила, что он уехал в Вильнюс. Оказалось, что у него начался роман, он оставил семью и живет теперь в Подмосковье, работает у своего вильнюсского приятеля в московском кабачке “Экипаж”. Через пять лет Витя заехал ко мне после Нового года почитать и послушать стихи и опоздал на электричку. На следующий день он позвонил мне и сказал, что надо поговорить.

— Что-то случилось? — спросила я.

— Да, случилось — я бы не хотел расставаться.

Я ответила, что не готова, не хочу народ смешить, мне уже сорок восемь лет, да и ему надо подумать.

— Я уже подумал и все решил. Я не смогу жить на два дома, “Боливар не вынесет двоих”. (Опять этот Боливар! А вся моя жизнь — смешные и грустные истории из О’Генри).

— А с чего ты решил, что у нас получится?

— Я когда шел от тебя, всю дорогу пел песни.

Представить застенчивого, с грустными глазами, молчуна Витю, распевающим на улице песни было невозможно, и я ему поверила. Когда мы уже жили вместе, он говорил мне: “Я думал, ты богемная, а ты очень домашняя”. И рассказывал мне разные давние истории, связанные со мной, я их не помнила, а он их бережно хранил в памяти. Мне знакомо это, я тоже бережно храню в памяти разные давние истории.



В тот последний его год в Асташково прилетели два белых голубя. Но сначала мы обнаружили двух черных птенцов. Это случилось в начале лета. Как обычно в выходные дни мы с Витей приехали в Асташково: он покосить, я прополоть и полить огород. Когда мы открыли дверь и вошли на террасу, над нашими головами послышался какой-то шум, писк и хлопанье крыльев.

— Кажется, у нас под крышей поселились птицы, — сказала я.

— Наши кошки разгонят птиц, — ответил Витя.

Шум мгновенно стих. Муж пошел за водой. А я стала распаковывать рюкзак. Днем мы занимались каждый своим делом, а вечером, как только зажгли свет, шум и птичий писк повторились.

— Не пойму, откуда он доносится, — сказала я.

— Кажется, с крыльца, — ответил Витя.

— А я думаю, с крыши.

Муж вышел на крыльцо, а я полезла наверх, где была большая светлая мансарда. Витя обил ее для падчерицы сосновыми досками. Мы ничего не обнаружили. Видимо, спугнули птиц, и они забились между полом мансарды и потолком терраски.

— Придется вскрывать потолок, — решила я.

— Не ночью же, — сказал Витя.

— Ладно, займемся этим с утра. Мне еще надо добить библиографию к Сашкиной книге.

Муж посмотрел на меня грустными глазами.

— Не смотри так. Мы с тобой живы и сами можем что-то для себя сделать. А он не может…

Витя сел на диван и открыл амбарную книгу, куда записывал коротенькие стихи. Я заглянула в нее и прочла, с трудом разбирая корявый почерк:



Когда прогнали мы кота,
Образовалась пустота.
И оказалось, мелкий кот
Был повелителем пустот.

Записано на диване,
Принадлежащем Тане,
Купленном при Ханане.



— Ты знаешь, — сказал вдруг Витя, — я ни разу в жизни не видел своего читателя.

— А как же мы с Катей и наши друзья?

— Это другое… Правда, однажды, после первой книжки, мне прислали из издательства читательский отзыв.

— Хороший?

— Женщина написала: “Вы не Пушкин”.

— С чем тебя и поздравляю. Мне только Пушкина в доме не хватало.

(Лет в восемнадцать Катя вывесила объявление на двери своей комнаты: “Не входить! Здесь живет и творит Е.А. Полетаева — подумайте над этим. Стучите!”. Витя первый заметил обращение и тотчас включился в дверной диалог: “Стучим…”. Я тоже не осталась в стороне: “На кого стучим?”.)

Когда утром я проснулась и вышла на крыльцо, Витя уже косил траву вокруг дома. От стука дверей птенцы опять всполошились. Я вспомнила, что доски потолка пробиты длинными гвоздями, и подумала, что птенцы могли пораниться. Сама справлюсь — решила я и пошла за корзиной и гвоздодером. Стоя на лестнице, ведущей на чердак, я попыталась подцепить гвоздодером лист толстой фанеры, которой был обит потолок терраски. Фанера поддалась и отошла на пару сантиметров. Оттуда в образовавшуюся узкую щель на меня посыпался мусор, но ничего не было видно. Отодрав первый лист, я просунула гвоздодер под следующий лист фанеры, нажала на него как на рычаг и, потеряв равновесие, полетела вниз… На шум прибежал Витя. “Давай лучше я”, — сказал он. Когда он отодрал фанеру, то открылся ряд острых гвоздей и в самом углу два замерших темных тельца. Взобравшись на принесенный Витей стол, я осторожно по одному опустила птенцов в корзину.

— И что ты с ними будешь делать? — спросил Витя.

— Выпущу в сад.

— А как же наши кошки?

— Поживут в Москве пару недель, пока птенцы подрастут.

Птенцы меж тем выбрались из корзины и пытались летать по терраске, беспорядочно хлопая крыльями. Они были уже большие, похоже, скворцы. Я попоила их, набрав в рот воды, потом вынесла корзину, накрытую шалью, в сад и поставила под дерево. Через некоторое время птенцы выбрались из-под шали и разлетелись в разные стороны. До конца месяца, приезжая на выходные в деревню, мы слышали в саду скрипучие голоса птенцов. А потом они улетели…



Раз прошел дождь, пора идти в лес. Три недели стояла ужасающая жара, и грибов не было. Это второе подряд засушливое лето. Местный плотник Виктор Иванович рассказывал, что еще четверть века назад, когда здесь был совхоз, провели мелиорацию. “С тех пор грибы почти исчезли. Я раньше за двадцать минут ведро белых набирал. А теперь где им уродиться, в лесу-то асташкинском в тапочках можно гулять”, — говорил он.

Интересно происхождение названия деревни. По местной легенде, довольно давно, когда Егорьевское шоссе называлось Касимовским трактом, неприятельская конница заблудилась и попала в эти места. Кругом простирались болота, и всадники и кони так и остались в них навек. Потому и деревню вблизи того места называли Асташково. Но времена меняются. И сейчас после осушения болот белых грибов и рыжиков все меньше, а пожары на бывших торфяных болотах все чаще. Получается, что к встрече неприятеля мы не готовы: не останется он в наших болотах, как прежде, а выйдет сухим. Если только пожар не случится. Тогда конечно.

Время близилось к обеду. Натянув резиновые сапоги и прихватив корзинки, мы с Витей выпустили кошек на крыльцо. Они уселись на ступени и приготовились ждать. На шоссе нам встретился мужик с пустой корзинкой.

— Грибов нет, — сообщил он нам.

— Да мы прогуляться, — смущенно ответила я.

На перекрестке дорог невесть откуда и прямо перед нами на асфальт опустились два белых, как снег, голубя. Видно, что ручные, а со всех сторон лес, дачники по асфальту на своих машинах летят, пыль стоит столбом. И две божьи пташки пугливые к обочине жмутся. “Летите, летите, вас здесь задавят”, — машу я на них рукой. Голуби взлетают и усаживаются рядышком на ближайшую сосновую ветку. Теперь их можно оставить, и мы сворачиваем с обочины в лес.

Мы кружили по лесу часа два и, набрав-таки сыроежек и опят, вернулись домой. Еще издали я заметила двух белых голубей, сидящих на нашем заборе. Они даже не шелохнулись, когда я открывала калитку. Я побежала к дому, закрыла кошек на терраске и вынесла гостям чашку с водой и блюдце с хлебом. Все это я поставила в траву у забора. Голуби не улетели, лишь чуть сдвинулись в сторону, пока я чистила грибы и поливала кусты. Так они сидели на моем заборе два дня, сдвигаясь то вправо, то влево, к неудовольствию кошек, наблюдавших за ними из окна. А на третий день пошел дождь, и голуби улетели. Когда дождь кончился, народ повалил в лес за грибами, ведь их не было все лето. И Витя приносил каждый день по большой корзине грибов. На мои протесты: “Куда их девать?” — говорил: “Подаришь кому-нибудь”.

А в декабре Витя умер у нас с Катей на руках от панкреатита. Через восемнадцать лет после смерти Саши и через десять лет после того, как я вышла замуж во второй раз.

— Мама, не выходи больше замуж.

В прошлом году мы с Катей собрали наконец из разрозненных, плохо читаемых клочков Витины стихи в книжку. С надеждой, что он тоже когда-нибудь встретится со своим читателем.

За минуту до прощанья

Почему мы помним одно и забываем другое? Я никогда не вела дневник, считая, что память для того и существует, чтобы отсеять неважное. Это ведь все не важно: обиды и счеты, кто чего стоит и кто за кем стоит.

Этой весной я заехала к Наташе Шмельковой. Мы с ней отметили четырнадцать лет со дня смерти художника Володи Яковлева. У меня есть его рисунки, подаренные Наташей и самим Володей. Когда маленькая Катя увидела их, сказала:

— Я тоже могу так нарисовать.

— Так можно нарисовать, прожив жизнь, как он. Ты слышала когда-нибудь о слепом художнике?

— Нет, только о слепом музыканте.

Я познакомилась с Яковлевым, когда он уже жил в сумасшедшем доме. Мы с Наташей привезли ему теплые вещи, карандаши, фломастеры и бумагу. Навстречу нам вышел маленький, крепенький человек с лицом, как будто свернутым насторону. Взгляд — исподлобья. Я тогда подарила ему свою книжку “Наука любви”, ее обложку украшали два яковлевских синих цветка. Он прочел вслух название, поднеся книжку к самому носу. Когда мы пришли к нему в другой раз, то Наташа спросила, понравилась ли ему моя книжка. Володя кивнул, но Наташа не отставала: “А что тебе больше понравилось?” Володя на минуту задумался и сказал: “Колыбельная”. И вдруг взял бумагу и своим неровным почерком во весь лист написал последнюю строчку стиха: “За минуту до прощанья разбуди меня”.

— Смотри, Наташка, он поставил свою подпись под моей строчкой.

— Я бы повесила это в рамке под стеклом.

Всю жизнь Наташа Шмелькова дружила с неофициальными поэтами, писателями и художниками. Самые знаменитые из них — Анатолий Зверев, Венедикт Ерофеев и Владимир Яковлев, внук русского художника Михаила Яковлева. Она помогала им, покупала у них картины, когда Яковлеву делали операцию на глазах, не его родственники, а она была рядом и ухаживала за ним. Я познакомилась с ней на вечере Сопровского у Маши Шавыриной. В конце вечера Наташа подошла к нам и спросила: может ли она купить у Саши собрание его стихов? Сопровский ответил, что собрания его стихов у него с собой нет, а свою подборку он ей и так подарит.

Уже прощаясь с Наташей, я спрашиваю ее:

— А ты была на поминках Губанова?

— Конечно, я даже написала об этом.

— Странно, что я тебя не помню, правда, мы с Сашей почти сразу ушли. И мы с тобой еще не были знакомы.

В тот день мне позвонила Маша Шавырина: “Ты знаешь, умер поэт Губанов”. Я не знала самого поэта (а только слышала о нем от Пахомова) и того, что он умер.

— Надо накрыть стол на поминки. Сделать это некому, — сказала Маша.

— Машенька, ну конечно, я тебе помогу.

Когда мы с ней наконец накрыли стол длиной в несколько метров (все происходило в чьей-то пустой мастерской в Столешниках), откуда ни возьмись, появилось множество женщин — жен, любовниц, экзальтированных поклонниц. Одна из них, грузная растрепанная Лелик, взобралась на стол и, с трудом соблюдая равновесие, стала выкрикивать стихи умершего. Саша любил шум и веселье, бардак его не пугал, но топтать закуску и опрокидывать выпивку — это уж слишком! Он быстро утянул меня на улицу. И после этого еще долго надо мной подшучивал. Мол, во всем городе не нашлось никого, кроме моей жены, чтобы приготовить последнюю закуску знаменитому Ленечке…

Крест на Сашиной могиле того же мастера, что и у Зверева. Умельца сосватала мне Наташа. Когда крест был готов, я договорилась с кладбищенскими рабочими установить его. Но в условленный день рабочих на месте не оказалось. Мы стояли в растерянности: я, мать Саши, Гандлевский, Сергиенко, Пахомов и Образцов.

— Кто же теперь будет его устанавливать? — спросил кто-то.

— Я не повезу крест домой, сами установим, — сказала я.

Камилла Георгиевна меня поддержала. Тут Петя вспомнил, что он знает, в каких пропорциях развести цемент. Мы разбрелись в поисках камней (песок и цемент я предусмотрительно взяла с собой). Через час крест зацементировали. Когда через двадцать лет цемент выкрошился, и понадобилось подремонтировать крест — друзья скинулись. Потом Гера Власов заказал и поставил рядом с крестом железную скамью, а Катя с Леночкой Генерозовой покрасили скамейку и ограду. Теперь есть где посидеть.



В позапрошлом году в Асташково приехал “КамАЗ” с кошками. Один из московских кошачьих приютов был закрыт, всех кошек погрузили в машину и вывезли, выпустив неподалеку от нашей деревни. Кошки остались здесь, как когда-то вражеская конница, и разбрелись по всей деревне. Две кошки ежедневно приходили ко мне из-за ручья кормиться. Одна была старая, другая молодая. Через пару недель следом за ними приковылял котенок. Глаза у него не до конца открылись, он спотыкался и громко пищал, наверное, это был первый в его жизни поход. Пить наше молоко он отказался, а кошка выпила и сразу покормила котенка. Потом она побежала прочь, и котенок следом за ней на разъезжающихся лапах, громко вереща. Так они бегали к нам все лето, и наши кот и кошка тактично держали дистанцию.

Вечером, закончив очередную страницу, я сажусь на ступени крыльца и слушаю звуки, которые доносятся из-за ручья. Вот корова протяжно замычала, направляясь домой, ей вторит соседская собачонка. Заблеяла коза, закряхтели гуси, и всполошились куры на насесте. Наконец все стихло, слышится только треск кузнечиков. Вдруг раздается заливистый свист, ему вторит другой — и тут на сад обрушивается нескончаемая соловьиная трель.

Вчера в сумерках на автобусной остановке я услышала, как один мужик говорил другому:

— В детстве я любил смотреть на ночное небо, было интересно, что там на этих далеких звездах. А сейчас я на них не смотрю.

— Почему это? — спросил другой.

— Боюсь. Не хочу знать, что там есть.

— Точно. А то вылезет кто его знает что…

Наверное, это счастье, что, дожив до своих шестидесяти, я не утратила эту детскую радость смотреть на ночное небо и не бояться того, чего не в силах постичь. Лица, прошедшие передо мной, как те звезды: чем дальше, тем больше теряют свои очертания. Многих из этих людей уже нет на свете.

— Млечный Путь, Солнце и Земля — это наш адрес во Вселенной, — говорил мне Коля Славянский.

У моей истории, как и у всякой земной, грустный конец. Если, конечно, считать, что смерть означает конец истории. Но смерть означает лишь то, что на земле мы были вместе. Она — лишь расстояние между нами. Мы летим по мерцающему Млечному Пути из ничего в никуда, из тьмы в свет, и из света во тьму, ничтожно малые точки, невидимые невооруженным глазом. Когда и куда мы прибудем — такая же тайна, как и то, откуда и зачем мы пришли…
Мой осиротевший кот Васька поднимает свою большую белую голову и тоже смотрит на небо. Ночь накрывает нас внезапно звездным своим платком.


2012



1 Ходасевич В. Элегия (у Ходасевича: “изгнанница”, “И навсегда уж ей не надо”).

2 Полетаева Т. Значенье сна. Континент, 2000, № 106.

3 Ираклий Андроников — писатель, доктор филологических наук, народный артист. В 1950-е годы выступал со своими рассказами о писателях, очень остроумными.

4 СМОГ — литературная группа молодых поэтов, писателей и художников (1965—1966). Расшифровывается как: “Самое молодое общество гениев” или “Смелость, Мысль, Образ, Глубина”.

5 См. об этом: Гандлевский С. Бездумное былое. Знамя, 2012, № 4.

6 “Хроника текущих событий” — самиздатский правозащитный бюллетень (1968—1983).

маффины с бананами и какао. Можно к ним еще сделать какао. А можно - смородиновый компот.

странная запеканка из слоя кабачков, фарша, кабачков, картошки, майонеза, кабачков, рукколы и сыра. Надо было начать с картошки, ну не переворачивать же теперь.
(все собиралось стухнуть, поэтому так. Все порезано тоненькими кружочками. Был еще красный перец, но пожадничала. Еще не запекала)

я все про свой Пятигорск, простите, будет флуд.

Пятигорск находится на одной широте с Генуей, южнее Венеции и Ялты. Однако его климат сильно отличается от перечисленных курортов: у них всех мощным регулятором климата служит море, здесь — горы и леса. Горные массивы защищают город от сильных ветров, делают воздух менее влажным, благодаря чему жара переносится легче. Чистый воздух, наполненный природными флавонидами хвойных лесов и свежестью снеговых вершин целебен и благоприятен для отдыха

Хотя моря поблизости от Пятигорска нет, позагорать можно на берегу живописного озера, недалеко от железнодорожной станции Новопятигорск. Дно в озере понижается постепенно, у берега не глубоко, что удобно для купания детворы. Пляж оборудован по последнему слову, есть водные развлечения для взрослых и детей. Рядом с пляжем работают летние кафе. В районе озера Тумбакан так же оборудован прекрасный пляж, с различными водными забавами.

По свидетельству современников, именно это место вернуло заболевшему поэту здоровье и желание жить. (ну вы сами понимаете, нельзя не ехать)
Лермонтовский Пятигорск

Имя Лермонтова неразрывно связано с историей Пятигорска: он бывал здесь в детстве, жил во время ссылки на Кавказ, написал известные произведения «Пророк», «Выхожу один я на дорогу» и здесь же трагически погиб. Неудивительно, что в городе находится столько мест, связанных с Михаилом Юрьевичем.

Стоит побывать в музее «Домик Лермонтова» (ул. Лермонтова, 4; проезд трамваем или автобусом до остановки «Цветник», далее пешком вверх по улице Анджиевского), на базе которого в 1973 году был создан Государственный музей-заповедник М. Ю. Лермонтова. В него входит старейший квартал Пятигорска, а также лермонтовские места в Кисловодске и Железноводске.

В сквере имени Лермонтова находится памятник поэту, автор которого — известный скульптор Опекушин, создатель памятника Пушкину в Москве. Также интересен дом Верзилиных, где жила семья генерал-майора Верзилина и часто собиралась молодежь. Вечером 13 июля 1841 года здесь, в гостиной, произошла ссора Лермонтова с Мартыновым, послужившая поводом для дуэли. В доме Верзилиных развернута экспозиция «Лермонтов на Кавказе», включающая исторические документы, автографы поэта, его картины и рисунки.

Лермонтовские ванны (ранее Николаевские; проспект Кирова, 21) — одна из старейших здравниц России. Во время первой ссылки на Кавказ поэт писал другу: «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить — в месяц меня воды совсем поправили…» А также много мест, упоминающихся в «Княжне Мери»: беседка «Эолова арфа», Елизаветинская галерея и источник, грот Лермонтова (который так прозвали уже после смерти поэта).

И немало других интересных мест: здание бывшей Ресторации (проспект Кирова, 30), южный склон горы Машук — «Провал», грот Дианы, место дуэли (подножие горы Машук) и место первоначального погребения Лермонтова (старое кладбище).

Читать полностью: tonkosti.ru/%D0%9F%D1%8F%D1%82%D0%B8%D0%B3%D0%B...

А еще там будет ярмарка шуб. Большая, они на всю страну шьют. У меня есть две шапки пятигорской мехоой фабрики, очень хорошего качества.
Ну нельзя не ехать, признайте.
Правда, выходит дороже, чем я думала, там же еще надо что-то есть и пить, и на фуникулере кататься. Или это канатка? или это реальный фуникулер, как в Киеве?

Государственный музей-заповедник М.Ю. Лермонтова Построен в 1973г. Объединяет все мемориальные лермонтовские места на КМВ: место дуэли Лермонтова, некрополь, домик Лермонтова, дома Верзилиных, Алябьева, Лермонтовский сквер, памятник М.Ю. Лермонтову.

Эолова Арфа Небольшая каменная беседка в античном стиле, построенная архитекторами братьями Бернардации в 1830-31 гг. Название связано с именем бога ветров Эола.

Грот Дианы Сооружен в 1830г., в честь первого восхождения на Эльбрус.

Музей краеведения Памятник архитектуры XIX века. Расположен в казенной гостинице Михайлова. Экспонаты музея рассказывают о прошлом и настоящем города.

Кофейня Гусакова - выставочный зал Постоянно действующая выставка изобразительного искусства и народного промысла.

Гостиница «Бристоль» Памятник архитектуры. Построен в 1909г. архитектором Зелинским.

Костел католический Построен братьями Бернардации в 1844г. В настоящее время - концертный зал филармонии.

Ансамбль «Пушкинские ванны» Построен в 1901г. архитектором Дмитриевым.

Фонтан «Деды» Создан в 1910г. скульптором Шодским.

Лазаревская церковь Построена в 1903г. архитектором Пономаревым. Рядом находится некрополь - первое место захоронения М.Ю. Лермонтова.

Михайловский собор Построен в 1898г.


Музеи

Государственный музей-заповедник М. Ю. Лермонтова[185]
Пятигорский краеведческий музей: ул. Братьев Бернардацци, 2.
Пятигорская «Курортная выставка»: пр. Кирова, 23 (выставочный зал «Цветник», бывшая кофейня Гукасова); ул. Дзержинского, 49а; и в Михайловской галерее.
Музей боевой славы: пл. Ленина, 23.
Музей «Первые шаги электроэнергетики»: ул. Дунаевского, 9.
Музей Пятигорского ГНИИ курортологии: пр. Кирова, 30.
Музей «Севкавгипроводхоз»: пр. Кирова, 78.
Музей телевидения: ул. Мира, 1.
Музей ПГЛУ: пр. Калинина, 9.
Музей Пятигорской милиции: ул. Рубина, 2.
Музей Насекомых в парке «Цветник» «Академическая галерея».
Горно-литературный музей Кавказского горного общества[186]

Театр

В парке «Цветник» на склоне горы Горячей в здании, построенном в 1914 году, находится Ставропольский государственный краевой театр оперетты (прежде Пятигорский театр музыкальной комедии). В репертуаре театра как постановки классических композиторов оперетты, так и спектакли для детей.
Здание (просп. Кирова, 17) было построено в 1914 г. как народный дом на средства Общества пособия бедным, которое также содержало в Пятигорске столовую, ночлежный дом, библиотеку, начальную школу и студенческий санаторий
Касса: (8793) 39-22-21,
режим работы с 10.00 до 18.00,
в дни спектаклей до 19.00

Концертный зал «Камертон» (Зелёный театр) — ПКиО им. Кирова
Филармония — Парк «Цветник», Лермонтовская галерея (музыкальная гостиная «Благодать»)
Кинотеатр «Космос». Реконстркция в 2012 −2013 годах. Должен стать самым большим кинотеатром СКФО[188]
Дом культуры общекурортный — ул. Пастухова

ПЛАНЕТАРИЙ с 2012 года.

за вечерним чаем спрашиваю, куда бы он хотел. На море, на дачу или куда-нибудь еще. Ответ за пределами ожиданий на 100%:
- море будет холодное... и я простужусь... зачем это надо. И у нас будет мало времени, мы не сделаем уроки. Давай подождем уж лето. И тогда уж на море. А пока что поедем куда-нибудь еще.
- а что мы там будем делать? (это важный вопрос, потому что ему со мной скучно очень)
- гулять. Пойдем по какой-нибудь тропинке, вдруг она приведет к прекрасному. Найдем площадку. И магазин. Будем в нем питаться. Регулярно.
- Кот, но денег мало. Я тогда отниму у тебя твои, на них поедем.
- Ты что, милиционер?! И в чем же мое преступление, хотел бы я знать! Кот, но я их коплю на машину. Все я их отдать никак не смогу.
(а у самого уже тыщ 6 заначено. Ну не отнимешь же. Это тоже проблема, я не знаю, как распорядиться даримыми ему деньгами.)
Отчасти он прав, потому что в Джубге отчаянно скучно, можно умереть от скуки. И если не купаться, то что вообще делать, не понимаю. Просто это совсем не такое море, как вы себе представляете, это крошечный городишко, пустой и заброшенный, но при этом диого моря, чтобы по берегу гулять, там нет, там есть грязный пляж и "горы в море", узенькая полосочка каменного берега, совершенно вся в пустых бутылках, битых и пластиковых, принесенных весенним прибоем. Летом хоть иногда убирают.
Будет май, в Пятигорске будет тепленько, мы будем пить воды... М? или я брежу? город старый. по нему можно ходить... А если надоест, мы съездим в соседний городок... м?
Кисловодск что-то высоко. Нет?
я не была нигде. Давайте обсудим хотя бы основные отличия...